Арнольд и Бриллинг немедленно загоняют зверей в клетки, и на правах пайщиков, вложивших свои десять рублей в пиво, присоединяются к нашему кружку.
Роль виночерпия исполняет Гитана (как художественный руководитель ансамбля она никому не может передоверить с утра эту ответственную функцию). Ей подают пустую стеклянную банку из-под каких-то фруктовых консервов, граммов на триста, и Гитана, черпая спасительный напиток прямо из ведра, обносит всю «Свадьбу в таборе», в том числе и меня.
Мне, конечно, пиво совсем не так уж и необходимо, как взрослым. Но это форма моего самоутверждения — хотя бы перед Арнольдом и Бриллингом. Я член коллектива, мне здесь платят зарплату. Я сижу рядом со своими товарищами-артистами (не такими, правда, «небожителями», как братья Довейко, но все-таки артистами). Я встал сегодня в семь часов утра, чтобы успеть к этому нашему ежедневному утреннему застолью. Мы сидим на земле в кружок — так же, как и во время представления на арене, сидим «по-таборному», и это можно даже рассматривать как своеобразную форму репетиции.
Мне жутко хотелось спать сегодня утром. Но я все-таки встал и пришел. (Хорошо, что мама работала в ночную смену — я выскользнул из дома беспрепятственно.) И вот я сижу среди своих. Я равноправный участник представления, я такой же взрослый, как и все. И разве я могу отказаться от протянутой мне Гитаной банки с пивом? Я беру банку и залпом осушаю ее. Это мой «пропуск» во взрослую жизнь. Я артист цирка. И хотя мне только еще двенадцать лет, я уже зарабатываю деньги. И поэтому я имею право пить пиво.
Первое коллективное мероприятие проведено. Неприятные воспоминания о вчерашнем дне сняты и с души и с языка. После завтрака Гитана начинает распределять состав ансамбля на дневные концерты. Злата и Злат, мексиканцы, идут в Дом офицеров на выступление перед допризывниками. Кстати сказать, они от пива отказались, и их долю по решению Гитаны выпил дядя Бухути, и это справедливо — ведь это он ходил за пивом.
Снежана и Гражина отправляются петь в госпиталь. Сегодня им это подходит.
— Раненые раненых всегда хорошо принимают, — под общий смех говорит Гитана.
Дядя Бухути поедет бороться с медведем в ремесленное училище — подростки везде с восторгом встречают мишку.
А сама Гитана и Бара сегодня примут участие в концерте в городском театре после какого-то важного областного совещания. Меня они берут с собой. Я буду стоять на сцене среди цыганок с гитарой в руках, в сапогах, красной рубашке, черном парике и неслышно перебирать струны. Основные гитарные партии будут вести сами Гитана и Бара и еще две цыганки, а я просто буду присутствовать, изображая из себя «члена семьи» — цыгане любят создавать на сцене семейную обстановку. Это дает зрителям дополнительные интимные ощущения.
…Мы первые возвращаемся в цирк после дневного концерта. Городской театр совсем рядом — тут же на улице Ленина. Гитана и Бара идут отдыхать, а я заглядываю на манеж. Ого, братья Довейко еще здесь, они все еще репетируют.
— Эй, цыганенок! — смеется Владимир Довейко. — Иди-ка сюда!
Я робко подхожу к арене.
— Сальто хочешь сделать? — спрашивает старший брат.
— Хочу! — прижимаю я руки к груди. — Но я не умею.
— Научим, — говорят братья Довейко.
Они надевают на меня «лонжу» — ремень, к бокам которого прикреплены две веревки для страховки. Два брата берутся за веревки и становятся у меня по бокам.
— А ну-ка крутани заднее сальто, — просит Владимир Довейко.
— Но я же не умею, — делаю я большие глаза.
— Прыгай вверх и чуть назад, взмах прямыми руками, колени прижимай к груди, а руками хватайся за ноги — ниже колен. И самого перевернет. Понял?
— Понял, — упавшим голосом говорю я.
— Готов?
— Готов…
— Внимание… Алле, ап!!!
Я ничего не понимаю. Все перевернулось передо мной вверх ногами, в глазах потемнело, сильная ладонь крутанула меня за поясницу, и, перевернувшись и чуть провиснув на веревках, я снова стою на ногах.
Первое в моей жизни сальто-мортале!
— Еще раз. Внимание… Алле, ап!
Я сильно подпрыгиваю, взмахиваю руками — колени на грудь…
— Темп! — кричит Довейко.
Это значит — резче руками за колени! Переворот через голову, и я стою на манеже.
— Хорошо, хорошо! — хвалит меня старший брат. — А ну еще раз!
Я встаю в исходное положение.
— Алле, ап!!
И снова сильная ладонь толкает меня под поясницу, и я делаю подряд третье сальто.
— Репетэ! — смеется Владимир Довейко. — Повторяем… Теперь смотри на меня внимательно. Руки не просто тяни вверх, а выхватывай из карманов. Вот так… Р-раз!!. Понял?
Вытаращив глаза и вытянув шею, я поспешно киваю головой.
— Еще раз прыгнешь? — спрашивает Довейко. — Не устал?
— Нет, нет, что вы! — почти вскрикиваю я. — Я вообще не устаю!
Акробаты смеются.
— А парень-то с куражом, — замечает старший брат.
— Парень хороший, — соглашается Владимир Довейко, — прыгучесть есть. И гибкий.
Я не верю своим ушам… У меня есть прыгучесть, а? И еще я гибкий… И кто это говорит? Сам Владимир Довейко, исполнитель рекордного двойного сальто с земли. Вот это да!
— Натаскать его можно быстро, — раздумывает вслух старший брат, — это сейчас вообще-то хорошо смотрится — ребенок на арене. Война, многие с детьми в разлуке. Особенно у военных будет хорошо проходить.
— Ну, так и надо натаскивать! — вступает в разговор самый младший брат. — Украсит номер? Безусловно украсит. И даже утеплит. Трое взрослых и один маленький. Детей на манеже всегда хорошо принимают, я по себе знаю.
— Хочешь к нам в номер? — спрашивает Владимир Довейко.
— Х-хочу! — задохнувшись от счастья, залпом выпаливаю я.
— Но для этого надо будет поработать, — делает строгое лицо старший брат, — семь потов с тебя сгоним.
— Хоть двадцать! — восторженно кричу я.
Я уже «старый» циркач и понимаю, что это значит — попасть в такой номер, как «Братья Довейко»!
Акробаты снова берутся за «лонжу» и начинают таскать меня по всей арене.
— Алле, ап!
Я прыгаю, переворачиваюсь, становлюсь на ноги.
— Алле, ап!
Сильный подкрут за спину, и, не удержавшись, я падаю на арену.
— Ничего, вставай! Сто раз должен упасть, а на сто первый получится…
Владимир Довейко сидит на барьере и наблюдает за нами.
— Алле, ап! Еще раз!
— Алле, ап! Еще раз!
— Алле, ап!..
— Стоп! — вскакивает с барьера Владимир Довейко. — У меня гениальная идея! Его завтра же можно ввести в наш номер…
— Каким образом?
— Хорошо работать сальто с трамплина он все равно не научится даже через месяц…
— Пускай плохо работает, пускай падает, пускай старается. Зрителю это понравится — ребенок учится прыгать.
— Если будет падать, не понравится, — уверенно говорит Владимир Довейко. — Это жестоко, когда ребенок падает. Может шею себе сломать. В лучшем случае будут смеяться. А нам нужен не комический эффект, а романтический!
— Что ты предлагаешь?
— Мы работаем номер до середины. А потом выбегает он — маленький акробат. Он хочет прыгать, но не умеет. И мы начинаем учить его прямо на глазах у зрителей. Надеваем «лонжу», и делаем то же самое, что и сейчас. Показываем педагогику, открываем «секреты», демонстрируем свою лабораторию!
— Над этим тоже могут смеяться, — говорит младший брат.
— Могут, — соглашается Владимир Довейко, — но это будет уже другой смех. Ребенку не будет грозить опасность, мы страхуем его. Мы учим человека летать. На глазах у зрителей. Публичное обучение! Проходим с ребенком на «лонже» один круг и отпускаем его. И вызываем у зрителей симпатии к себе, и сами отдыхаем. И с новыми силами, и с дополнительными симпатиями зрителей приступаем ко второй половине номера и под гром аплодисментов заканчиваем номер на «ура»!
— Богатая идея, — сразу же говорит старший брат. — Действительно, хоть завтра можно выпускать его на арену.
— Ну, завтра еще нельзя, — возражает младший брат, — недельку надо порепетировать. Пусть хоть немного привыкнет к арене.
— А чего ему привыкать? Он в «Свадьбе в таборе» каждый вечер на арену выходит.
— Так то массовка, а здесь отдельный номер. Смущаться будет.
— Ну и пусть смущается, очень хорошо.
— Чего же тут хорошего?
— Неужели не понимаешь? Детскую непосредственность зритель всегда хорошо принимает. И в кино, и на манеже. Это старый закон зрелища. Я за то, чтобы через пару дней вводить его в номер. А через месяц мы его научим прыгать без «лонжи». На глазах у зрителей! И «лонжу» снимем на глазах у зрителей… Нет, нет, это богатая идея. Молодец, Володька! Цыгане не зря его к себе взяли, они в этих делах толк понимают. Ребенок на арене всегда хорошо смотрится. Особенно во время войны.
А ребенок (то есть я) стоит рядом и все слышит. Как его непосредственностью будут утеплять номер акробатов Довейко. Как его, засупоненного в «лонжу», будут таскать по манежу перед зрителями, словно мешок с отрубями. Как из него, маленького дурачка, сгорающего от желания скорее научиться прыгать сальто, будут выколачивать на арене педагогику, лабораторию, романтику.
Ну что делать! Таковы законы цирка, таковы жестокие законы публичного зрелища. И если ты пришел в цирк, если ты не можешь жить без цирка, просовывай голову в ярмо этих законов.
— Ну как? — посмеиваясь, смотрит на меня Владимир Довейко. — Согласен?
— Дяденьки Довейки, — плаксивым голосом начинаю говорить я на манер какого-то жалкого сельского хлопчика, — я на все согласный, только бы прыгать скорее научиться. Я хоть завтра вместе с вами выйду. А манежа я нисколечко не боюсь, я к нему привык. Я его как пять пальцев знаю.
— Ну, поздравляем с вступлением в цирковую семью Довейко, — пожимает мне руку Владимир Довейко.
Старший брат и младший присоединяются к нему.
О, я на вершине блаженства! Исполнилась, кажется, самая заветная моя цирковая мечта. Меня взяли в отдельный номер. И в какой номер!
— Дяденьки Довейки, — нахально вру я, — я ничего не боюсь! Я с пятиметровой вышки в воду прыгал! Я на парашюте в парке культуры прыгал!.. Вы меня хоть под самый купол бросайте, я не испугаюсь… Я самого Зевса не боюсь! И пантеру Ляльку не боюсь. И медведя не боюсь…