Лимон и Крысин сидели на подножке легкового «майбаха», положив рядом с собой на землю автоматы, и безразлично смотрели на суетящегося обер-лейтенанта. Был он весь в саже, потный, противный, непривычно оживленный. Мундир, всегда чистый и выглаженный, был обсыпан пеплом и прожжен в нескольких местах (в попутно уничтоженной деревне начальник команды, видно, сам пускал огонь по избам).
— Почему вы сидеть просто так? — подскочил Гюнше к Крысину и Лимону. — Почему не желаете работать? Я буду вас расстреливать за безделье!
Он вытащил из кобуры парабеллум и начал махать им перед собой, но Николай, не двигаясь с места, молча смотрел на него. Он знал, что сам Гюнше стрелять не только не любит, но даже боится, и поэтому не обращал на угрозы своего начальника никакого внимания.
— Вы будете вставать? — срываясь на визг, закричал Гюнше. — Вы будете работать?
— А пошел бы ты, — махнул на обер-лейтенанта рукой Крысин. — Мы свое уже отработали. Видишь притомились… Пускай теперь другие поработают.
Над деревней начинали подниматься первые серые дымки. Солдаты шли по домам, имея задание Гюнше — согнать народ на центральную площадь. Но уже первые жители, послушно вышедшие на улицу, были неожиданно убиты пьяными очередями около своих палисадников за какое-то мелкое непослушание. Остальные не показывались. И тогда в погреба полетели гранаты. От взрывов загорелось несколько изб.
Крысин и Лимон сели в «майбах» и выехали за околицу. Деревня уже была привычно взята грузовиками в кольцевое окружение. Установленные на машинах крупнокалиберные пулеметы были повернуты в сторону деревни.
Все больше и больше загоралось домов. Серые дымки сливались в большой и высокий черный столб. Слышался треск мотоциклов, выстрелы, крики. Солдаты зондеркоманды постепенно выходили из подожженной деревни к машинам.
На некоторое время выстрелы прекратились. Стало даже тихо. Слышно было только, как перегрызает пламя бревна изб.
Появился Гюнше. Лицо его было черным от копоти.
— О, черт! — пьяно ругался обер-лейтенант. — Эти славяне ничего не делают организованно. Кто посмел не исполнить мой приказ?
— Что, обер-лейтенант, не по плану ребята людишек кончают? — усмехнулся вылезший из машины Крысин. — Ну, ты уж их извини, сорвалось. Больно упрямый народ здесь оказался. В своих хатах пожелали помереть. Ты их не ругай, они уже к ангелам летят. Это вот мы только все еще возле адских котлов шуруем. Но и до нас очередь дойдет, не сомневайся…
— Ты, Николай, стал нарушать дисциплину, — отряхивал Гюнше с себя гарь, — тебя надо наказывать.
— Накажут, не беспокойся, обязательно накажут. И меня, и всех нас. Бог, он все видит. Мимо бога просто так никто не проскочит.
Иногда из дымовой завесы, окутавшей деревню, выскакивало несколько растрепанных человеческих фигурок, и тогда громко стучал с какого-нибудь грузовика крупнокалиберный пулемет, и фигурки падали одна за другой.
Николай Крысин, открыв дверцу, сидел за рулем «майбаха» и пустыми глазами смотрел через ветровое стекло на исчезающую в огне деревню. За время службы в зондеркоманде он видел много таких картин — исчезновение в пламени людей и домов. Но сегодняшняя, как он чувствовал, почему-то входила в память прочно и надолго. То ли он выпил сегодня слишком много, то ли перестарался с молодухами, которые сейчас сгорали там, в деревне, а может быть, даже уже сгорели и обуглились, то ли ему вообще уже сильно приелась эта проклятая зондерслужба, но только отчетливо и невытравимо врезалась в мысли, сознание, в зрачки глаз исчезающая в огне деревня — охваченные пламенем дома, мечущиеся между ними маленькие черные человеческие фигурки, стук пулеметов… И падают, падают, падают маленькие человеческие фигурки, а над деревней встает огромный черный шлейф дыма — след дьявола, посетившего землю и род человеческий жестоко и непоправимо.
Обер-лейтенант Гюнше вытащил бутылку коньяку, налил полный пластмассовый стакан («Эти русские свиньи научили меня пить коньяк стаканами, — не то жаловался, не то хвастался иногда он. — Вернусь домой и научу пить стаканами шнапс всю Германию») и теперь стоял с этим стаканом, держа его в вытянутой в сторону деревни руке, будто бы чокался с горящими домами и черным шлейфом дыма.
Он залпом выпил коньяк, отшвырнул в сторону стакан и бутылку и еще несколько минут смотрел на пылающую деревню, постепенно кренясь в сторону все больше и больше. Потом повернулся к Лимону и Крысину.
— Какое прекрасное зрелище, не правда ли? — Гюнше был пьян вдребезги, но последний стакан, вздернув нервы до предела, на какое-то мгновение выпрямил его и настолько прояснил обезумевшую от коньяка голову, что обер-лейтенант снова почти правильно заговорил по-русски. — Какое прекрасное зрелище, господа славяне, а?
Он захохотал и уронил голову на грудь. Но тут же вздернулся — прояснение еще действовало.
— Славяне уничтожают славян! — выкрикнул Гюнше зловеще и громко. — Это и есть мой принцип, мое открытие, мое развитие расовой теории фюрера!
Он ткнул пальцем в Крысина и Лимона:
— Вы сейчас уничтожаете этих несчастных мужиков и баб, а потом будете уничтожены и вы! Причем такими же, как вы! А потом и они будут уничтожены, и еще раз они, и еще! Уничтожение уничтожителей! У-нич-то-же-ние у-нич-то-жи-те-лей! Какое открытие! Какая тема для диссертации! Какой гениальный вклад в расовую теорию фюрера!
Гюнше покачнулся и упал. Крысин и Лимон взяли обер-лейтенанта под руки, подтащили к машине и уложили на заднее сиденье «майбаха».
Потом повернулись к деревне.
— Значит, уничтожение уничтожителей, — медленно выговорил незнакомые слова Николай. — Это нас, что ли, он собирается уничтожить?
— А то як же? — не поворачиваясь к нему, пьяно усмехнулся Лимон.
— Значит, за верную службу полезай под гробовую доску…
— Це дило ще треба разжува-аты, — пьяно растягивал слова Лимон, качаясь и держась за крыло машины.
— «Разжуваты»! — передразнил Крысин. — Не понял, к чему дело идет?
— Тикать треба витселя, Мыкола, тикать, — горько понурился Лимон и вдруг заплакал…
Деревня догорала. Уже не слышно было ни криков, ни выстрелов, ни яростного хруста огня, пожирающего кровли домов. Малиново мерцали сгоревшие, но еще не распавшиеся срубы. Ночь поглотила дым. Оставался только запах гари и сажи. Каленый дух истребления тупо веял от гигантского пепелища. Пожарище еще жило, дышало, пульсировало. Багровый отблеск улетевшего в небо огня — свечение невинно загубленных человеческих душ — лежал на низких облаках кумачово и траурно.
Через неделю, рано утром, на окраине города, где временно разместилась и квартировала кочевавшая по деревням и селам зондеркоманда, был найден труп обер-лейтенанта Гюнше. Начальник команды был убит зверски, с особой жестокостью, двадцатью двумя ударами ножа в грудь и спину.
Вечером того дня по подозрению в убийстве обер-лейтенанта полевая жандармерия арестовала в местном гаштете пьяного Лимона.
На первом же допросе, протрезвев, он сознался в том, что в одиночку, без сообщников, убил Гюнше. Мотивы совершенного преступления обвиняемый назвать отказался.
Полевой суд заседал пять минут — Лимон был приговорен к расстрелу на месте.
Заместитель начальника зондеркоманды, зная о дружбе Крысина с приговоренным, улыбнувшись, назначил Николая в группу расстрела.
Лимон стоял возле каменной стены без мундира, в белой нижней рубашке — худой, длинный, нескладный, с неизменной своей кислой улыбкой на продолговатом желтом лице.
— Николай! — неожиданно крикнул он Крысину по-русски, чисто и без акцента. — Не скучай здесь без меня, скоро встретимся!
И Крысин, свинцово напрягшись, и чтобы не мучился Лимон ни одной лишней секунды на этой, уже чужой для него земле, выстрелил недолгому и нелепому своему другу прямо в переносицу.
После расстрела Лимона Николай Крысин как бы потерял самый последний интерес ко всему, что окружало его. Багровое облако какого-то невыносимого похмелья чугунно придавило его к земле. Он что-то делал — ходил, говорил, куда-то ездил, но все это происходило механически, как бы уже не с ним, как бы в тумане, без участия его сознания и воли.
Николай чувствовал, что заболевает. Не телом, не душой (тело навечно запеклось какой-то ржавой, засохшей коркой, а душа… души давно уже не было, на месте души дремотно печалилась окоченевшая пустыня). Он заболевал отрицанием действительности, физическим отрицанием самого себя в ней.
За крупную взятку, симулируя падучую болезнь, Крысин перед самым выездом зондеркоманды на очередную акцию лег в госпиталь. Пролежал неделю, а потом, опять же за взятку, быстро пройдя через комиссию врачей-фольксдойче, падких на золотые безделушки, устроил себе перевод в обычное полевое полицейское соединение.
С этой частью его носило еще некоторое время по оккупированной территории, теперь уже стремительно уменьшавшейся перед широким фронтом неудержимо наступавших советских войск.
Однажды в составе отдельного полицейского отряда, брошенного на подавление партизан, Крысин оказался в тех самых местах, где его взяли в плен. И впервые за много месяцев к нему внезапно пришли необычайно яркие, совершенно отчетливые и подробные воспоминания о первых днях войны, о первом его ранении, первом госпитале, первой атаке, службе в трибунале… А за этим потянулось довоенное — Москва, Преображенка, отец, мать, Тоня, братья… Он испугался ожившей памяти. Когда-то приказал себе намертво забыть все это, вычеркнуть навсегда из души и сердца, потому что к этому возврата не было. Но теперь он понял, что омертвление памяти не будет длиться вечно, что память будет прорываться к нему, будет наносить ему раны и заставлять вспоминать прошлую жизнь, оживлять все то, что он хотел было до конца своих дней отбросить за черту своего плена.
И он впервые подумал о том, что, отрываясь от зондеркоманды, он, может быть, подсознательно надеялся на что-то, на какие-то перемены своей судьбы…
…Партизанский отряд, на поиски которого было брошено полицейское соединение, был организован совсем недавно на базе старого отряда, ушедшего в рейд по немецким тылам; состоял он из новичков и молодежи и действовал крайне робко и неумело. Вскоре его обнаружили и почти полностью уничтожили. В плен попали только две санитарки и писарь, до войны работавший в местном райисполкоме и сохранивший при себе исполкомовские бланки и печать.