Ленцер с криком носится от камеры к камере и открывает двери; кальфакторы едва поспевают за ним.
— Заключенный Трейдинг!
— Заключенный Дозе!
— Заключенный Эбершталь!
Из следующей одиночки не слышно ни звука. Ленцер уже отворяет двери камеры.
— Ну, а здесь не желают рапортовать? Кто этот мерзавец? Кольтвиц?
Одним прыжком Ленцер оказывается в камере и тут же озадаченно останавливается. Что за черт! Кольтвица нет ни на нарах, ни вообще в камере.
— Ух!..
Ленцер с отвращением и ужасом выскакивает обратно. В полуметре от него, над стульчаком, висит Кольтвиц. Лицо безобразно искажено, рот широко раскрыт, глаза вышли из орбит.
— Тьфу ты, дьявол! Уже воняет, — вырывается у Ленцера.
Он велит кальфакторам подождать и бежит в караульную — звонить в комендатуру и фельдшеру.
В это время Курт сбегает в подвал, как будто для того, чтобы разложить там хлеб.
— Вальтер! — взволнованно шепчет он в дверь Крейбеля.
— Да!
— Кольтвиц повесился!
— Что?..
— На трубе от отопления, над стульчаком!
И бежит наверх.
Крейбель стучит Торстену:
— Кольтвиц повесился!
Торстен, делавший в это время утреннюю гимнастику, опускается прямо на пол. Они таки добились своего. Цирбес и Мейзель добились-таки, чего хотели. Кольтвиц повесился… Он был болен и просился в больницу. И этого больного, слабого человека они избивали не переставая, зверски избивали.
Идет фельдшер Бретшнейдер, Ленцер — ему навстречу.
— Ты его уже вынул из петли?
— И не подумал. Воняет, как чумной!
— Значит, повесился еще вчера вечером.
— Совершенно верно, — подтверждает Ленцер.
— Откуда ты знаешь?
— Я просто так думаю. Он боялся избиения.
Кальфактор поддерживает труп, пока фельдшер перерезывает веревку. Они вытаскивают тело в коридор.
Ленцер замечает на столе письма. Он их рассматривает и читает:
— «Дорогой Фриц, мой любимый муж…» И еще стихи: «Много птичек там, и малых и больших, — парами всегда я вижу их, — а тебя увижу ли, — кто знает!..» Ах да! — вспоминает Ленцер. — Они вместе читали стихи… Как дети, как влюбленные. Смешные люди бывают на свете!
Спустя несколько часов Ридель разговаривает по телефону с госпожой Кольтвиц.
— Простите, сударыня, но я лично ничего не могу сделать… Нет, администрация лагеря тоже не может. Я уже раз объяснял вам, что труп вашего умершего мужа может быть выдан лишь по распоряжению государственной полиции. Вы должны связаться непосредственно с ними… Нет, коменданта лагеря сейчас нет… Его заместитель? — Ридель смотрит на Дузеншена, который стоит тут же, но энергично отмахивается. — К сожалению, и заместителя коменданта сейчас нет. Что? Как?.. Но позвольте! Как вы можете допустить подобную мысль?! Как?.. Вы можете за это ответить, госпожа Кольтвиц!.. Как?.. Простите, но я не могу выслушивать вас дальше!
Ридель вешает трубку и в замешательстве смотрит на Дузеншена.
— Ну, — смеется тот, — отвела душу?
— Почему это вы всегда на мне выезжаете?
— Должен же и ты что-нибудь делать. Кроме того, — кто это «вы»? Будь осторожен, Вилли, старик и так плохого о тебе мнения… В самом деле, нельзя же требовать от него, чтобы он выражал соболезнование жене каждого повесившегося у нас заключенного. Это было бы уж слишком!
В это время из ворот корпуса «А» мимо комендатуры проезжает автомобиль с телом Кольтвица. Ридель и Дузеншен смотрят в окно. Харден продолжает сидеть за пишущей машинкой, будто все происходящее совсем его не касается. Отворяются большие, с двойными запорами ворота лагеря. При выезде автомобиля с трупом шофер сигналит два раза кряду. В радостном возбуждении Дузеншен подражает сигналу машины.
Тяжелые ворота снова запираются.
Среди вновь прибывших заключенных обращает на себя внимание высокий стройный человек с большим орденом на шее. На отвороте сюртука несколько орденских ленточек, а на левой стороне груди Железный крест первой степени. Холодно и пренебрежительно отвечает он на вопросы караульных. Его длинное худощавое лицо с сильно выступающим подбородком неподвижно. Ридель первый, смеясь, подходит к нему и спрашивает:
— Откуда это у вас такая коллекция?
— Купил у старьевщика, молодой человек, по примеру некоторых высокопоставленных лиц, — холодно и язвительно звучит в ответ скрипучий голос.
— Некоторых высокопоставленных лиц? — намеренно переспрашивает Ридель и испытующе смотрит на отставного ротмистра. Он знает, что это намек на наместника Кауфмана, про которого весь Гамбург говорит, будто он носит купленные ордена.
— Совершенно верно! Высокопоставленных лиц.
— Вы, по-видимому, все еще не понимаете, где находитесь! — И Ридель уходит в канцелярию.
— Этот барон забавен, не правда ли? — смеется Харден. — Когда его арестовали, он нацепил на себя все эти знаки отличия. Смешно… Между прочим, неплохой выбор. Большой, на шее — это орден Гогенцоллернов.
Харден смотрит на дверь и говорит, понижая голос:
— Сам Геринг мог бы позавидовать.
Вновь прибывшие должны выстроиться перед комендатурой и затем пройти через тюремный двор к корпусу «А». Отставкой ротмистр, по приказанию труппфюрера Тейча, возглавляет колонну. Гордо выпрямившись, шагает впереди заключенных сухопарый офицер в отставке с орденом Гогенцоллернов на шее, с Железным крестом на груди и с арестантской одеждой под мышкой. Эсэсовцы острят, хохочут и гнусавыми голосами отпускают презрительные шутки. Часовой у ворот корпуса «А» берет на караул. Новый взрыв хохота. Из заключенных никто не смеется. Колонна останавливается перед караульной. Подходит Дузеншен.
— Это что еще за дурак? — спрашивает он у Тейча, показывая на ротмистра.
— Это заключенный барон фон Боррингхаузен унд Гельтлинг.
— Вот как? Чрезвычайно интересно!
И широкоплечий, приземистый штурмовик медленно подходит к ротмистру.
— За что ты здесь?
Ротмистр смотрит в одутловатое лицо штурмфюрера и спрашивает:
— Вы подразумеваете меня?
Дузеншен щурит глаза и пристально смотрит на странного узника. Однако не бьет его и отвечает:
— Да, я подразумеваю вас!
— Я арестован по ложному обвинению в государственной измене.
— Прекрасно! Коммунист?
— Нет, милостивый государь, я принадлежу к «Черному фронту».
— Однако государственный изменник?
— Меня оклеветали.
— А откуда у вас эти побрякушки?
— Это знаки отличия, полученные мною во время мировой войны.
— И ты, сволочь, изменник, осмелился их надеть?! — кричит Дузеншен.
Он подходит к ротмистру и в три приема срывает с него орден, ленточки, Железный крест и, не глядя, бросает все в песок.
— Ты, наглец, еще издеваться над нами?! А?! Издеваться над национал-социалистской Германией?! Это тебе дорого обойдется! Измена да еще издевательство… Ну, погоди, парень!
Ротмистр бледен как мертвец. Губы плотно сжаты, подбородок дрожит. На лбу крупные капли пота.
— Бросить эту дрянь в мусорный ящик! — кричит Дузеншен Тейчу и идет через двор в комендатуру.
Тейч собирает ордена и ленточки, чтобы исполнить приказание Дузеншена. Ротмистр теряет сознание и падает.
— Эй, вставай! Здесь это не пройдет! — кричит ему Тейч. Но тот лежит неподвижно рядом со своим узелком.
Три человека подымают упавшего в обморок, тащат его в тюрьму и кладут в коридоре у караульной.
После обеда заключенных разделяют на группы. По распоряжению лагерного инспектора ротмистра помещают в общую камеру № 2 отделения «А-1».
Он входит туда бледный и растерянный. Никто из заключенных не знает, кто он. На вопросы он не отвечает. Несколько раз он хватается за грудь, словно ему мало воздуха. Затем его рвет, рвет желчью.
Заключенные думают, что новичка избили, и Вельзен предлагает уложить его в постель. Он покорно, как ребенок, подчиняется.
В такие вечера в камере бывает тихо. Все говорят шепотом. Громкие игры прекращаются.
Караульный Ленцер отворяет дверь в камеру Торстена.
— Заключенный Торстен!
Вместе с Ленцером входит шарфюрер Харден, «ангел-избавитель». Ленцер включает свет. Торстен закрывает глаза.
— Ну, Торстен, радуйтесь, с этой жуткой дырой вы покончили.
Мальчишеское озорное лицо Ленцера расплывается в улыбке, он и в самом деле рад. Харден молча смотрит на заключенного, мигающего от яркого света.
— Вы освобождены от темного карцера, Торстен, и переходите в группу два. Берите вещи и следуйте за нами.
Торстен больше испуган, чем обрадован. А Крейбель? Он останется один. Теперь ему не с кем будет перестукиваться.
— Но что с вами, Торстен? — удивляется Ленцер. — Вы как будто совсем не рады?
— Я думаю, господин дежурный, о заключенных, которые еще остаются здесь.
— Да ну, — говорит Ленцер, — прежде всего надо думать о себе.
Бросив немой взгляд на стену, за которой сидит Крейбель, Торстен выходит из камеры, где он провел шесть недель в полной темноте.
Его оставляют в том же отделении «А-1» и помещают в одиночку № 14. Когда все уходят, он глубоко вздыхает и жадно смотрит в окно, в ясное октябрьское небо…
Камера чистая, вновь побеленная. Здесь настоящая кровать с матрасом, стол и табуретка. На стене висит еще маленький шкафчик. «В такой камере можно выдержать, — думает Торстен. — Никакого сравнения с норой в погребе». Осторожно выглядывает он из окна. Перед ним тюремный двор. По ту сторону стены — деревья и крыши домов. За ними красное кирпичное здание газометра, и рядом большое, высокое новое строение с множеством больших окон.
Ах, это небо… эти деревья… свет… дневной свет!.. Мечтательно смотрит Торстен через оконную решетку. Вдруг в замке скрежещет ключ; Ленцер быстро отворяет дверь.
— Что вы, с ума сошли, Торстен? Ведь часовой сейчас же выстрелит, если увидит вас у окна.
Вскоре, незадолго до сигнала ко сну, дверь Торстена еще раз отворяется.
— Заключенный Торстен!
— Добрый вечер! Ну как, здесь лучше, чем в погребе?