Заключенный молчит.
— Но ты врешь, нет у тебя никакого сифилиса, тебе просто не нравится сидеть в одиночке, захотелось в лазарет, не так ли?
Заключенный пристально глядит на фельдшера и не произносит ни слова.
— Ладно, приходи ко мне, я тебя обследую. И горе тебе, если ты меня обманул!
Бретшнейдер отворяет одиночку Крейбеля.
— Как себя чувствуете?
— Плохо, господин дежурный.
— Плохо? Чего вам не хватает?
— Работы, господин фельдшер. Дайте мне какую-нибудь работу. От постоянного хождения по камере у меня начинает в голове мутиться.
— Если бы от меня зависело, то вы все с утра до ночи работали бы, — ну, хотя бы в пользу комитета помощи безработным. Но у нас просто нет работы. Ту мизерную работу, что предоставляется тюрьме, выполняют уголовники и каторжники.
Фельдшер внимательно смотрит в лицо заключенного: серый, болезненный цвет лица, странный, неподвижный взгляд и нервное подергивание мускула под левым глазом.
— Сколько временя вы в одиночке?
— Почти десять месяцев, господин фельдшер. Из них шесть недель в темной.
— Хм… Я посмотрю, что можно будет сделать, но больших надежд не возлагайте. Может быть, удастся получить для вас работу в саду.
— Я был бы вам бесконечно благодарен!
Фельдшер выходит из камеры и идет обратно в караульную к Оттену.
— Крейбель долго не выдержит. Мне не нравится его взгляд. Это чертовски тяжелое заключение — быть постоянно одному и без всякой работы.
Оттен, что-то записывающий в этот момент в журнал, оборачивается и произносит:
— Если бы это от меня зависело, я бы совсем иначе поступил. Я бы всех выпустил… Но каждого, вторично попавшегося в политической работе, расстреливал бы на месте. Если уж мы хотим запугать эту братию, то это лучший способ. А кроме того, дешевле. Один немецкий патрон стоит всего семь пфеннигов.
— Ты слишком просто все себе представляешь.
После ухода фельдшера Оттен раздумывает, не рассказать ли Крейбелю о том, что его ребенок в больнице. Как только эта мысль приходит ему в голову, его так и подмывает пойти к нему сейчас же. Пусть-ка помучается угрызениями совести. Но потом он отказывается от своего желания. Узнать подобную весть — безумная пытка для любого заключенного. Надо оставить его в покое. И Оттен продолжает писать. Но спустя какое-то время он вновь отрывается от своей писанины и размышляет… Разве эти парни заслужили снисхождение? Оттен медлит. Ему очень хочется проучить Крейбеля, но он все еще медлит.
Наконец он поднимается, выходит в коридор, идет прямо к одиночке Крейбеля и отпирает дверь. Заключенный стоит, согласно правилам, у стены под окном и рапортует:
— Арестованный Крейбель!
— У тебя есть сын?
— Да, господин дежурный.
— Сколько ему лет?
— Три года.
— Его свезли в больницу.
Крейбель поднимает глаза на стоящего у двери и внимательно наблюдающего за ним надзирателя.
— Господин дежурный, что… что с ним?
— Этого я не знаю. Здесь была ваша жена, хотела говорить с вами.
Лицо Крейбеля будто свело судорогой, он тяжело дышит и, запинаясь, произносит:
— Он… он… опасно болен?
— Подробностей не знаю!
И Оттен запирает дверь. Но прежде чем уйти, он смотрит в глазок и видит, что Крейбель, бледный, продолжает неподвижно стоять на том же месте.
Пусть поволнуется, хоть раз почувствует себя несчастным, думает Оттен. В конце концов эти парни для того здесь и сидят.
На следующее утро Крейбель слышит беспокойную беготню в соседней камере и по коридору. Оттен сыплет проклятиями. Кальфакторы бросили ведра с кофе и бегут вниз по лестнице.
Что рядом случилось? Уж не повесился ли молодой Ханзен? Если да, то это на совести Оттена. Какие отвратительные глаза были у этого человека, когда он ему сообщал о сыне! Губа поднялась, зубы оскалились. Ровные жемчужно-белые зубы. Он ими, видимо, особенно гордится.
С Оттеном идет по коридору фельдшер. Крейбель сейчас же узнает его по голосу.
— А вчера вечером ты ничего не заметил?
— Никакого намека! Он вел себя, как всегда.
Крейбель прижимается ухом к стене. Если в коридоре очень тихо, то слышно, о чем говорят в соседней камере.
— Какие ты глупости делаешь, дружище! Так не поступают в восемнадцать лет. Что у тебя — неудачная любовь?
Крейбель не слышит ответ Ханзена.
— Письма от матери? У нее, наверное, нет времени писать письма. Но разве можно убивать себя из-за того, что нет писем? Ведь это же черт знает что такое!
Кальфакторы приносят носилки. Крейбель слышит, как Ханзена осторожно выносят из камеры. У двери фельдшер говорят:
— Парню невероятно повезло! Другой бы на его месте давно околел.
Это утро имело для Крейбеля большое значение. Ему тоже знакомы вечера и ночи, когда его неотвязно преследовала мысль покончить с собой. Уже давно он носит крепкую плетеную веревку на шее под рубашкой, чтобы не тратить времени на долгие приготовления, когда станет ясно, что иного выхода нет. В полные одиночества и отчаяния ночи она жгла, как раскаленная цепь. А вечерами, когда приходил к концу мучительный день и приближалась не менее мучительная бессонная ночь, ему часто казалось, будто веревка на шее понукает его: «Решись, решись!» Тогда обливаясь холодным потом, он прятал лицо в грубый холст своего соломенного ложа.
В это утро, после того как унесли его юного соседа, Крейбель дает клятву никогда не накладывать на себя руки, снимает веревку с шеи и опускает ее в клозет. Он просто не имеет права играть своей жизнью. Он обязан выдержать до конца. Ведь Торстен и большинство товарищей выдерживают. Торстен?.. Тот бы в этом случае сказал: «Не хватило большевистской закалки». Нет, он не покончит с собой! Никогда!
Крейбель берет крошечную щепочку и клочок серой бумаги и осторожно, медленно начинает выписывать азбуку для перестукивания — накалывает буквы на бумаге. При первой возможности он передаст эту записочку другому своему соседу. Тот не понимает, несмотря на то что Крейбель стучит уже несколько недель.
— Вальтер!
Крейбель бросается к двери. Кальфактор Эрвин шепчет ему в щелочку:
— Ханзен перерезал себе вены. Но кровь запеклась, и он еще жив. Но здорово ослабел. Ты слышишь?.. Это Оттен довел его.
— Да, — шепотом отвечает Крейбель. — Я знаю.
— Его отправили в Бармбекскую больницу. Коли он не дурак, только его и видели.
— Послушай, Эрвин!
— Что?
— Никого нет?
— Нет, Оттен внизу.
— Можешь просунуть записку Рюшу?
— Ну, это опасно. Сам знаешь, чем это для меня может кончиться.
— Ну, тогда не надо.
— Ладно, попробуй просунуть ее в щель двери. Сложи листок и просунь его над самым замком.
Крейбель с волнением сует записочку между дверью и стеной, но наталкивается на препятствие. В скважине на дверной филенке маленький выступ. Крейбель пробует просунуть то в том, то в другом месте.
— Ты успокойся. Иначе ничего не выйдет.
Наконец записка проходит насквозь.
— Взял? — кричит Крейбель. — У тебя?
— Да. Тише, не ори так…
Крейбель слышит, как Эрвин поспешно просовывает записку в дверь соседней камеры и быстро уходит.
Сосед стучит кулаком в стену. Крейбель отвечает.
— Ну, теперь, товарищ, рассмотри шифр, и мы будем с тобой беседовать, — говорит Крейбель, обращаясь к стене, за которой заключенный рассматривает записочку.
Тридцатого января, в годовщину перехода власти к Адольфу Гитлеру, в одиночку к Крейбелю входит Оттен в сопровождении «ангела-избавителя» Хардена.
От волнения лицо Крейбеля покрывается красными пятнами, сердце готово выпрыгнуть из груди. Неужели это освобождение? Он пристально смотрит на Хардена, держащего в руке большой белый лист.
— Собирайте все ваши вещи!
— Слушаюсь, господин дежурный!
Вне себя Крейбель бросается к постели и сворачивает все вещи вместе. Вытаскивает из шкафа дощечку для селедки, миску и ложку и кладет все это на стол.
— Есть ли у тебя места в общих камерах?
Крейбель прислушивается. Значит, его не освобождают, а переводят в общую камеру. Ну, и то хорошо. Лишь бы выбраться из этой дыры.
Оттен соображает:
— У меня нет места. Обе общие камеры полны.
Крейбель собрал вещи. Свернутые из туалетной бумаги шахматы шелестят в кармане брюк. Украдкой он бросает взгляд на стену, за которой сидит Эрнст Рюш. Конец разговорам, которые так трудно было наладить. Конец и игре в шахматы, заполнявшей последние дни…
«В общей камере! Среди товарищей! Но я буду осторожен, — дает себе обещание Крейбель, — чтобы не обжечься, совсем не буду говорить о политике. А то не успеешь оглянуться, как снова попадешь в одиночку или, еще хуже, в темную».
Общая камера — последний этан перед освобождением, и у него нет ни малейшего желания начинать все сначала.
— У Люринга должны быть свободные койки, — замечает Харден. — Вы готовы?
— Так точно!
— Тогда идем.
Они спускаются по лестнице в нижнее отделение. По дороге Крейбель узнает, что по распоряжению гестапо он переводится в общую камеру и получает разрешение на воскресные свидания.
— Подождите здесь!
Харден входит в караульную.
Крейбель смотрит вдоль длинного коридора. В одной из этих одиночек сидел Торстен. А там темная лестница, ведущая в подвал. Неужели заняты все темные? Перестукиваются ли между собой и другие товарищи?..
Из караульной выходит Харден с Люрингом.
— Идемте!
Люринг отпирает дверь в общую камеру № 2.
Староста кричит:
— Смирно! — и рапортует: — «A-один», камера два, тридцать восемь человек, две койки свободны.
— Получайте! Немедленно побрить, постричь и вымыть, чтоб снова приобрел человеческий вид.
— Слушаюсь, господин дежурный!
Едва успели оба эсэсовца выйти за дверь, как товарищи окружили Крейбеля. Жмут ему руки, хлопают по плечу, предлагают папиросы, масло и белый хлеб из купленных на свои деньги запасов.
Крейбель встречает знакомых товарищей. С Вельзеном они работали в нескольких культорганизациях. Он знаком и с Вилли Крегером, — это один из лучших рабкоров. Человек, протягивающий ему уже вторую самокрутку, — товарищ Клекнер, старый профсоюзный деятель. Сквозь кольцо окружающих Крейбеля товарищей продирается маленький сухощавый человек. Он пожимает Крейбелю руку и спрашивает: