ы океанского парохода, играли мрачные и бессмысленные сольные партии.
В особенности одна из этих неземных труб звучала зловеще и грозно, она монотонно выводила басовую ноту, постепенно обратившуюся в назойливый органный пункт, вокруг которого сплелись и закружились, как в водовороте, остальные голоса, чтобы вскоре затем умолкнуть, потому что на этом все должно было кончиться. Он слышал сквозь свое дремотное забытье, как дело уже взаправду шло к концу. Но потом оно неожиданно приняло иной оборот: гигантская труба упорно продолжала играть одна, сама по себе, хотя остальные инструменты давно уже сказали последнее слово, и из ее пасти вылетали дым и огонь и удушливая гарь.
И тут Мориц разом очнулся: где-то рядом был пароход, он слышал и обонял его — так и есть, вот он, совсем близко, и это «Нептун»! «Нептун», такой обшарпанный и свойский, такой благословенно простецкий и будничный, родной и приятно примелькавшийся! И в то же время он — как дивное сновидение!
На воду спустили шлюпку. И в этой шлюпке сидел среди прочих Оле Брэнди с взъерошенными усами, сломанным носом и золотыми серьгами. Оле Брэнди, такой старый и одновременно новый. Он улыбался милостиво, как апостол, слетевший с неба на облаке. И Корнелиус тоже там сидел, и Оливариус, и много других славных людей, и увидеть их всех, здоровых и бодрых, старых и вместе с тем новых, было сверхъестественной отрадой и умиротвореньем для души.
Мориц поднялся на палубу парохода. Лодку взяли на буксир. Путь его опять лежал домой.
Что-то святое виделось Морицу во всем, что было вокруг. Он сидел в кают-компании, пил кофе и водку, и все эти знакомые славные люди тесной толпой окружали его и смотрели на него с бесконечной добротой и состраданием. Ясное утреннее солнце, пробившись сквозь тучи, светило на потертую клеенку на столе.
— Знаешь, ложись-ка ты да вздремни чуток, — предложил шкипер. — Чтобы не ударить лицом в грязь, когда на берег будешь сходить, а то там зрителей соберется видимо-невидимо.
Мориц быстро уснул. Время от времени он вздрагивал, ему снилось, что он опять у себя в лодке, в окружении хрипящих эоловых арф смерти, на пути к бездне. Но потом оказывалось — нет, это правда, что он спасен и лежит в кают-компании у свисающего края святой клеенки.
Вечером в подвале Бастилии был праздник. Он возник сам собой. Участники мужского хора пели веселые песни, Корнелиус и Мориц играли дуэтом на трубах, люди танцевали и пили кофейный пунш. Вино лилось обильной рекой, никто толком не знал, откуда оно бралось, позже стало известно, что граф Оллендорф, который и сам ненадолго заходил, внес свою щедрую лепту.
Ну а как же управляющий сберегательной кассой Анкерсен?
Этот поразительный человек, конечно, не мог упустить времени посещения своего. Через Толстого Альфреда, своего шпиона, он получил исчерпывающую информацию о том, что творилось в подвале Бастилии: там были не только захмелевшие мужчины, но и женщины, не только пьяницы вроде Оле Брэнди или кузнеца Янниксена, но и всякие другие люди.
— Кто же? — в волнении спросил Анкерсен. — Магистр Мортенсен?
Нет, его Альфред не заметил. Но… учитель танцев Линненсков, Смертный Кочет, Оливариус, Лукас Могильщик, Понтус Розописец, Фриберт Угольщик, затем Атланта, Черная Мира и множество других…
Анкерсен весь передернулся от озноба и закрыл глаза. Немного погодя он надел свои калоши и сам прокрался на Овчинный Островок, чтобы убедиться в правдивости услышанного. Через одно из окон в пристройке видно было все, что делалось внутри. Анкерсен затряс головой, щеки его и мясистый подбородок бурно колыхались. В возбуждении он взял Толстого Альфреда за руку, будто маленького мальчика, и сказал задыхаясь:
— Ужасно! Ужасно! Знаешь, куда мы сейчас пойдем? Мы пойдем за новым священником. Вот для него возможность себя проявить. Получить боевое крещение. Мы расчистим этот вертеп! Во имя божие! Идем!
— Кузнец Янниксен нас убьет! — конфузливо хихикнул Альфред.
— Не смейся, — остерег его Анкерсен, — вполне возможно, ты окажешься прав. Но будет так, как я сказал. Кто не дерзает, тот не победит!
Пастор Фруэлунд с любопытным удивлением разглядывал возбужденного Анкерсена, который сам более всего походил на порядком подгулявшего человека. Управляющий приступил прямо к делу, впопыхах забыв даже представиться, но потом, отдуваясь, наверстал упущенное.
— Присядьте, пожалуйста, господин управляющий, передохните, — сказал священник, подавая ему стул, но Анкерсен не хотел садиться, он весь дрожал, точно мотор, близорукие бычьи глазки за очками беспрестанно моргали, и пена застыла в щетине вокруг его рта.
— Люди эти идут к своей погибели! — воскликнул он.
Священник старательно подавил улыбку, и от этого вид у него стал вдвойне серьезный. Анкерсен с воодушевлением воздел руки и воскликнул:
— Я вижу, вижу, вы меня понимаете! Вы со мной заодно! Ваш предшественник Линнеман был бездельник, ничем себя не утруждал, от кресла своего боялся оторваться, и он стал моим врагом, заклятым врагом. Никогда, никогда не мог я с ним примириться!
Анкерсен опустил руки.
Он пил портвейн, — доверительно прошипел он. — Да-да! Пил портвейн вместе с аптекарем Фесе.
— Вот как, неужели? — рассеянно проговорил пастор.
— Да! — почти возликовал Анкерсен. Тут голос управляющего зазвучал фистулой, и он продолжал в каком-то каверзном упоении:
— Он хотел утаить это от меня, но от моего глаза не скроешься! От моего глаза не скроешься, говорю я вам!
Священник стоял, задумчиво раскачиваясь. Анкерсен влюбленным взором смотрел на стройного молодого человека с благородной, в локонах, головой.
— Идемте же! — позвал он. — Идемте!
— Да, но послушайте, господин управляющий, — громко и отчетливо возразил священник. — Ведь я, можно сказать, абсолютно не знаком с людьми, о которых идет речь, не правда ли, я же здесь совсем еще недавно. Они сейчас пьяны и, конечно, не одобрят нашего прихода. Таким путем мы все равно ничего не достигнем, верно? Не разумнее ли будет поговорить с ними, когда они протрезвятся? Мы могли бы, например…
Анкерсен прервал его тихим зловещим ревом:
— Не одобрят? Вы говорите, не одобрят, несчастный? Вы что же, боитесь их неодобрения? Вы? Священник? Пастырь?
Он отвернулся и горестно завыл.
Священнику сделалось нехорошо. Вся эта история начинала действовать ему на нервы. Да что это, сумасшедший какой-нибудь, что ли? Он слегка раздраженно сделал знак уйти своей жене, с изумленным видом показавшейся в дверях кабинета.
— Нет, разумеется, я не боюсь, господин Анкерсен, — ответил он ледяным тоном, — тем более что я бы наверняка сумел защититься и в чисто физическом смысле тоже. Но как я уже сказал…
— Да, вы молоды и сильны, — прервал его Анкерсен и на мгновение совсем сник, опустившись на стул. — Вы молоды и сильны. Я же всего лишь старый беззащитный человек. Но я никогда ничего не боюсь. Да-да, ни чуточки! Единственная слабость, совершенно незнакомая мне, — это страх!
Анкерсен снова тоненько заверещал умоляющим дискантом:
— Не бросайте меня одного, слышите? Я так в вас поверил! Пожалуйста! Идемте со мной! Помогите мне! Я верю в вас, молодой пастор Фруэлунд, я возлагаю на вас свои надежды! Вы сильны, энергичны; в вас есть жар веры!
— Одну минуточку, — сказал священник. Он пошел в другую комнату и позвонил дьякону, старшему учителю Берентсену. Как же, Берентсен прекрасно знает управляющего Анкерсена. Почтенный человек. Выдающийся человек. Отличный администратор и финансист, много и бескорыстно трудится на ниве христианского движения трезвости. Пламенная душа!
Священник вернулся обратно. Лоб у него покраснел.
— Ну хорошо, идемте, — сказал он.
Анкерсен от радости стал само смирение, он молча потерся плечом о пастора, онемев от избытка благодарности.
Прошло некоторое время, прежде чем веселившиеся в подвале Бастилии люди поняли, кто перед ними находится. Оле Брэнди налил две рюмки водки и подставил одну из них Анкерсену, который вкрадчиво кивнул, а Черная Мира танцующим шагом с обворожительной улыбкой приблизилась к священнику. «Изумительно красиво сложена», — отметил про себя пастор Фруэлунд и опасливо передвинулся поближе к Анкерсену. Обстановка была нестерпимая. Управляющий сберегательной кассой уселся и вертел рюмку с водкой, как будто предвкушая и оттягивая удовольствие. Но вдруг он вскочил и стал с завыванием выкрикивать:
— Ах вы безумцы! Горе вам, горе, порождения ехиднины! Вам бы справить тихий благодарственный праздник — ведь человек ни за что ни про что возвращен обратно в сию проклятую юдоль печали… Лазарь, ничем того не заслуживший, воскрешен из мертвых… а вы превратили этот праздник в бал сатаны! Одумайтесь, покуда еще не поздно! Поворотите назад, ослепленные души, покуда не засосала вас с головой бездонная трясина погибели!
Пастор Фруэлунд пристыженно отвернулся. Он не привык к такому низкопробному тону, который знаком был ему лишь по тупоумным уличным сборищам Армии спасения в больших городах. Впрочем, выкрики Анкерсена скоро потонули в общем гуле голосов и пении.
Но тут священник неожиданно получил ощутимый толчок в бок. С быстротой молнии он оглянулся, готовый к самому худшему, и встретил озлобленный взгляд Анкерсена. Глаза управляющего были налиты кровью, он бешено взревел:
— А вы ни слова? Стоите здесь и… молча соглашаетесь, да? Не оказываете мне никакой поддержки в борьбе, которую я веду у вас на глазах?
Священник чувствовал, как в нем закипают ярость и стыд. Ему стоило немалых усилий сдержаться, чтобы не задать этому болвану и наглецу вполне заслуженную головомойку. Бесстыжий тип! Многие из стоявших вокруг от души хохотали над этой сценой. И вдруг сам Анкерсен тоже разразился зычным презрительным хохотом.
Пастор Фруэлунд с искаженным лицом проложил себе дорогу к выходу. В дверях он остановился.
— Анкерсен! — строго позвал он.
Но Анкерсен затерялся среди других, его нигде не было видно… ага, вон он, стоит на коленях перед нотным пюпитром и… бормочет молитву! Вокруг собралась толпа слушателей. Багровый нос его блестит от пота или от слез, ноздри раздуваются.