Мортенсен встает. Гордо ступая, подходит к открытому люку. Чайки реют на розовых крыльях в лучах рассветной зари. Великолепно. Гомерическое зрелище. Просто невероятно, до чего долго чайка может парить, не двигая крыльями. Парадоксально. Она — как символ безраздельной, абсолютной свободы. Суверенного искусства жизни!
Ты свободен, человече! Хочешь — можешь приобрести себе самый быстроходный в мире катер.
«Дьяволенок» будет его название.
А хочешь, у тебя будет два самых быстроходных в мире катера: «Дьяволенок» и «Сам Сатана»!
Три самых быстроходных в мире и самых беспардонных гоночных катера: «Дьяволенок», «Сам Сатана» и «Всем чертям черт»!
Зеваки на берегу разинули рты. Фюйть! В мгновение ока исчезаешь в бесконечности… кругом лишь море и плывущие облака. Обратно — фюйть! Опять разинувшая рты толпа. И — фюйть! Опять скрываешься из виду!
Что, съел, учителишка Берг, мелкотравчатый сноб с насквозь просиженной задницей, с кисло-сладкой тушей-женой да с перестарком-дочерью! Вот вам всем, кушайте на здоровье! И ты тоже, министр Эстерманн, мастер авторизованной посредственности. Всего наилучшего, и чтоб вам захлебнуться в идиллическом болоте пошлости и чванства. С дружеским приветом «Дьяволенок». P. S. «Сам Сатана» тоже просит передать привет. P. P. S. «Всем чертям черт» шлет самые сердечные приветы по случаю серебряной свадьбы!
Солнце освещает западную часть залива. Чудесное утро! Пыльные, заплесневелые стекла маленьких окошек пакгауза тщетно силятся не пропустить внутрь солнечный свет. Да разве им с ним совладать! В нем — победоносное могущество доброты, он растопляет их вместе со всей зеленой плесенью и богословской паутиной, подобно тому как добрые дела сокрушают вое козни и подлости мелких людишек.
Свободный и вольный свет длинными суверенными клиньями проникает в просторное чердачное помещение, заставляя этот кавардак жить новой, исполненной надежд жизнью. Он искрится в золотых ворсинках крепкого каната манильской пеньки, он украшает игрой светотени горы парусины, как по волшебству высвечивая образования, вызывающие в памяти отдаленнейшие и недоступнейшие горные резерваты: Скалистые горы, Гималаи… или еще более далекие, высокие, девственные хребты и вершины луны. Или же сумасшедший заскок астрономии, именуемый Сатурном. Утро на Сатурне четыреста лет тому назад. Или триста тридцать один миллион лет спустя.
Здесь хорошо, воистину хорошо жить и умереть! Здесь радость, радость!
Зачем не пою я о радости той
Всякий миг своей жизни земной! —
мурлычет Мортенсен. Старый псалом всегда напоминал ему о великих земных путешествиях, о безумных странствиях Синдбада Морехода в стихии солнца и волн.
Да, здесь хорошо. Здесь ты наконец-то стал самим собой, живым, свободным от всяких оков.
Вот только жаль, что бутылки пусты. И досадно, что этим славным парням печем будет горло промочить, когда они проснутся!
Но этому горю можно помочь. Дома ведь есть еще пара бутылок. И теперь они как раз пригодятся.
Мортенсен открывает люк в полу и спускается вниз по многочисленным крутым лесенкам. Еще рано, около четырех. Но город никак не назовешь вымершим. В воздухе носятся обрывки песен, кружатся неистребимые вихри многообразных звуков. В «Дельфине» танцуют, это тоже слышно. Двое вдрызг пьяных мужчин идут, вихляясь, рука с рукой, вконец размякшие от благодушия и счастья.
Ключ! Господи помилуй, неужели потерял? Нет, вот же он, в двери! Значит, забыл его здесь вчера?..
А если кто-нибудь…
Ну да. Конечно. Мортенсен обнаруживает, что ящик письменного стола вскрыт. Папки и конвертов нет. И тех тридцати-сорока тысяч, что лежали отдельно в глубине ящика, тоже. Конечно. Конечно.
Что ж, вот и все.
«Этого ты теперь не изменишь, — уговаривает он себя. — Бутылки на месте, и ладно». Он откупоривает одну из них и наливает себе в пыльный стакан. Выпьем-ка за это. Пожалуй, отличное решение проблемы. По крайней мере теперь ты избавлен от всяких душевных фокус-покусов…
Он чувствует, как в груди его зреет недостойный приступ ярости. Мои деньги!
«Тсс, — урезонивает он себя. — Ну что тебе эти деньги? Ты же из-за них едва не погиб, пока они у тебя были. Не приспособлен ты для них. Неужто оплакивать их теперь, когда все позади?»
Но дьявол у него в груди канючит, он недоволен. «Мои деньги! — шипит он и топает ногами. — Мои подарки!» А потом вдруг ударяется в сентиментальность и распускает нюни: «В сердце моем такая печаль…»
Магистр встает, лихорадочно роется у себя во внутреннем кармане и извлекает письмо Атланты, развертывает его на столе и водит пальцем вдоль наивных девичьих каракулей, пока не доходит до злополучной фразы: «В сердце моем такая печаль». Да, вот оно, так и написано: «В сердце моем такая печаль».
Он разглаживает письмо, бережно складывает его и несколько раз подносит к лицу, прежде чем спрятать обратно во внутренний карман.
Теперь у него такое чувство, что самое важное он все же уберег.
Он осторожно засовывает обе бутылки в карманы пальто. И — обратно, в то благословенное космическое пристанище, где властвует свобода, где горе и печаль смолкают и забываются.
…В тот край, где не надо, печаль затая,
Душе с душой разлучаться.
На чердаке проснулся тем временем Смертный Кочет, он сидел и смотрел прямо перед собой взглядом смертельно больной собаки.
— Не падать духом! — сказал магистр, доставая бутылки. — Вот, первоклассный коньяк, три звездочки! Прямехонько из пояса Ориона!
— Все так странно, — уныло промямлил Смертный Кочет.
— Будем здоровы! — сказал Мортенсен, протягивая ему коньяк.
Спустя недолгое время Смертный Кочет пришел в хорошее расположение духа. Магистр взял его под руку, и они вдвоем тихонько прогулялись по просветлевшему чердаку.
Во время этой-то прогулки магистр Мортенсен и открыл лестницу в вечность. Лестница эта по внешнему виду ничем не отличалась от самых обыкновенных, грубо сколоченных лестниц, какие бывают во всех пакгаузах. Она простиралась от пола до потолка в юго-западном углу помещения. Но поскольку наверху над нею никакого закрытого пространства не было, а только лишь так называемое мировое пространство, то эта лестница не имела, следовательно, абсолютно никакого назначения, а просто стояла здесь как особого рода загадочное природное новообразование или же как какое-нибудь произведение искусства, заключающее в себе своеобразную глубокую символику.
Магистр попытался донести до Смертного Кочета непередаваемо мистическое впечатление, которое лестница производит благодаря тому обстоятельству, что она никуда не ведет. И это удалось… словно бы сверх всякого вероятия: в белесых глазах Иосефа зажглось восхищение, они излучали красноватые искорки, и вся его неправдоподобно прозрачная физиономия сияла:
— Именно! Именно!
— Правда ведь? — сказал магистр, и у него слезы навернулись на глаза — еще бы, встретить такое понимание, и притом мгновенно.
— Ну да, это же в точности как с моей подставкой! — воскликнул Смертный Кочет, с детской восторженностью потирая руки. — Моя подставка — она тоже низачем не нужна, просто она должна быть, как… ну, как все равно подставка вечности!
Он застенчиво рассмеялся, и в уголках его рта появилось любовное выражение.
— А подставка будет хорошая, — продолжал он. — Я уже в мыслях ее представляю. Это будет лучшая в мире подставка, Мортенсен!
Лицо его сделалось серьезным, решительным, почти исступленным, энергично тряся головой, он добавил:
— И пусть ни одна живая душа не вздумает мне сказать, мол, это ведь самая обыкновенная подставка, Иосеф, ее же можно использовать под то да под се! Как бы не так, ни за что!
Смертный Кочет протянул магистру щуплую руку. Мужчины обменялись рукопожатием. Бросив взгляд на лестницу, Смертный Кочет сказал:
— Но она, конечно, будет не то что эта лестница, она гораздо будет лучше! — И он не без презрения пнул лестницу ногой.
— Это почему же такое? — спросил магистр.
Смертный Кочет поморщил нос:
— Потому что этой лестницей все-таки можно для чего-то пользоваться.
— Но для чего же? — с беспокойством спросил Мортенсен.
— Ну, например, чтоб забраться на крышу! — Теперь уж Смертный Кочет взирал на лестницу с нескрываемым пренебрежением.
На лице магистра промелькнуло разочарование, и он неуступчиво возразил:
— Положим. Но что там делать-то, на крыше?
— Что там делать-то? Н-да. — На это Смертный Кочет затруднялся ответить вот так, с ходу.
— Ну видишь! — кивнул магистр.
Оба они торопливо полезли вверх по лестнице, словно осененные одной и той же мыслью. Лестница вела в небольшую надстройку, в которой был люк. Магистр откинул крышку, и, выглянув наружу, они увидели сверкавшую на солнце черепичную крышу головокружительной крутизны, которая устремлялась вниз, в синеющее ничто, и резко обрывалась, словно дорога, приводящая на край света.
— И что тут делать, на такой крыше, черт его знает? — вопросил магистр.
— Действительно, что тут делать? — согласился Смертный Кочет.
— Но здесь, между прочим, неплохо, — заметил магистр. — Смотри, как солнце сияет! А скатишься вниз — угодишь прямо в синие волны и пойдешь ко дну, точно камень! Ощущение, должно быть, примерно такое, как если бы тобою выстрелили из пушки, а? Брр. Ладно, пошли-ка вниз да выпьем по маленькой!
Они медленно спустились по лестнице. Люк остался открытым. Магистр наспех проглотил первую рюмку, палил себе еще, выпил и палил еще.
А затем происходит нечто кошмарное: Мортенсен снова взбирается вверх по лестнице, торопливо, почти бегом, и исчезает в отверстии люка! Смертный Кочет слышит, как он съезжает вниз по гладкой черепице. Потом — тишина.
Смертный Кочет раскрывает рот, чтобы позвать на помощь, но не может выдавить из себя ни звука. Шатаясь, он делает несколько шагов, спотыкается и растягивается на полу, зарывшись лицам в ворох парусиновых обрезков.