Все-таки с тех пор прошло почти тридцать лет. Тридцать лет! За это время поколение времен Восстания — и не только оно — исписало невообразимое количество бумаги, написано много лирических и почти эпических стихов, написаны новеллы и романы, пьесы для театра и радио, теле- и киносценарии, книжки для детей, книги воспоминаний — всего не перечесть! Историк литературы знает, что тема Восстания стала для современной словацкой литературы глубинным источником уверенности, конструктивным элементом структуры, идейной и практической организации словацкой литературы. Литературовед знает, что в литературе о Восстании много хороших и даже выдающихся произведений, знает, что литература о Восстании несет в себе концепции, проникнутые сознанием величия революции и ее значения для современной словацкой национальной истории.
Собственно, историку литературы нет нужды желать большего. Нам, или мне, не хватает единственно необходимого, unum necessarium: гениального произведения о Восстании, такого, чтобы оно воссоздало Восстание, чтобы, выражаясь патетически, оно горело вечным живым огнем.
Такое произведение, потенциально существующее в сегодняшней литературе, еще может появиться: вспомним Толстого. Автор такого произведения не должен быть участником и современником Восстания, это должен быть человек со зрением гения, который сможет увидеть на расстоянии то, что мы не заметили вблизи.
На плечах поколения Восстания или даже на его могилах. Человеческая культура и искусство реализуются в движении; движение воплощается в форме преемственности и в форме спора. Никто, ни одна личность, ни одно поколение не может предъявить право собственности на что-либо; мы обладаем только тем, чего мы достигли своим трудом.
Я говорю, мы говорим: поколение Восстания. Но существует ли еще под этим названием что-то живое и определенное? Должно быть, существовало и жило; жили люди с приблизительно одинаковым годом рождения, с аналогичным опытом, чувствами, идеалами, целями. Они принадлежали одному времени и пространству, одной и той же атмосфере, у них были сходные мысли и жесты, размах и ограниченность. Были мгновения, когда у них, как говорится, сердца бились в унисон, когда они одинаково ощущали душою и разумом свою соотнесенность с историей, народом, общиной, когда они глубоко и незабываемо чувствовали свою сплоченность — ради таких мгновений стоит жить!
Но разве могла эта сплоченность выдержать долгих тридцать лет? Я не имею в виду единство ветеранов, оно сохраняется, особенно за стаканчиком вина. Я говорю о сплоченности, которая держится на чувстве обязательств и ответственности перед лицом истории, на стремлении продолжать и преобразовывать историю в духе тех мгновений, о которых я говорил. Если помнить самое основное, то для нас станет очевидным, что поколения Восстания в литературе уже давно не существует. Поколение не складывается из нескольких товарищей одного возраста, так же как совокупность воронов-одиночек не может стать стаей. Поколение Восстания существует только на бумаге как вспомогательное литературно-историческое понятие. Все перемешалось, в котле истории всегда варится нечто, не имеющее вкуса первоначальных ингредиентов. Существует общий опыт или, скорее, общие воспоминания о том, что пережито вместе, но нет идейной программы, которая бы объединяла именно этих людей и литераторов. А без центральной программной идеи не может ни возникнуть, ни существовать литературное поколение, если понимать под этим словосочетанием нечто большее, чем случайные совпадения в метриках.
Вы хотели знать, каково наше поколение. Я надеюсь, что мне удалось убедить Вас, что его больше нет, оно было.
Вы как художник быстро среагировали на движение за послевоенное восстановление. Я имею в виду «Синие волны», «Медвежий угол», «На переломе». С этой тематикой органически связан роман «Ты не одинока». Однако, по моему мнению, это роман другого Минача. Это книга о современных молодых людях, во многом актуальная и сегодня. Я хотел бы задать Вам такой вопрос: «Ты не одинока» — это завершение одного этапа или, быть может, начало нового? Ведь после этой книги Вы, в сущности, перестали заниматься беллетристикой…
Я предпочитаю связать свой ответ с предыдущим, а не с Вашим вопросом. Поколения периода Восстания нет, но оно было, существовало.
Именно перипетии его существования во времени создают поколение, то есть нечто особенное и неповторимое. Без сложных внутренних перемен, лишь благодаря небольшому сдвигу во времени поколение Восстания превратилось в поколение строителей. Период послевоенной реконструкции остается героическим этапом национальной истории; его присвоила себе молодежь и сама, так сказать, увенчала героическими песнями. Борьба продолжается на марше, история не просто двигается, она шествует, марширует. Это значит также, что история идет сомкнутым строем. Добровольность и энтузиазм постепенно становятся обязательными, превращаются во всесильный принцип, неумолимый моральный закон, от которого нельзя освободиться, добровольность и энтузиазм маршируют в сомкнутом строю вместе с историей.
И литература марширует, и тоже сомкнутыми рядами. Ради исторической правды нужно сказать, что — по крайней мере сначала — литература марширует добровольно, sine lege, без принуждения, с воодушевлением, которое сегодня кажется нам кричащим и хвастливым. Еще одна революция в революции: пусть все старое сгорит в очистительном пламени. Нужно было стать проще. Литература опростилась, избавившись от традиций, от старых норм, во имя чистоты и будущего без колебаний отвергалось все, на первый взгляд, больное, и все, что не казалось беременным будущим. Мы думали, что взлетаем на крыльях революции, а в действительности мы неудержимо скатывались на дно революции. А в пустом пространстве, оставшемся после разрушения старого, быстро возникли новые нормы, внешне простые, и новые ограничения, ненужно жесткие, пригодные для походного сомкнутого строя, но опасные для литературы.
Никакие революционные перемены, даже переворот в литературе не могут обойтись без жертв. Мы, поколение, о котором идет речь, мы делали революцию в литературе особенно грубо и примитивно — в сущности, в этом заключается специфика Словакии. Поэтому были жертвы во всех лагерях, литературные трупы покрывали словацкие нивы. Но больше всего было жертв самовозгорания; такой жертвой была, в первую очередь, та литература, которую обычно называют созидательной литературой, литературой о послевоенном строительстве. Эту литературу объединяет не тема или жанр, а время, это литература одной эпохи. Когда говорят о созидательной литературе, подразумевают обычно прозу; однако в той же мере это могла быть созидательная лирика, драматургия или детская литература. Я повторяю, что речь идет не о жанре или теме, а об эпохе, характеризующейся общими историческими и политическими условиями и ограничениями и вытекающими отсюда литературными целями и запретами.
Все это касается и меня, но мне действительно не хочется говорить о себе, а тем более о «Синих волнах». Я только хочу добавить, не в качестве оправдания, а в интересах исторической правды, что литература того периода не однозначна, не настолько однозначна, как это казалось молодым героям шестидесятых годов; что под общим названием скрываются индивидуальные судьбы; что и в этой литературе мы легко найдем искреннюю исповедь, а порой и жизненную правду; что тут же мы видим приспособленчество и спекулятивную ложь; что это не первый и не последний период конъюнктурализма в словацкой литературе. И так далее.
«Легко бывает тем, кто в скверный час…» — помните эти строки? Ну что же, мы и в скверный час стояли на обеих ногах посреди волн истории, мы не бросили в скверный час дело, которое было, возможно, не очень возвышенным, но зато ясным. Нас судили и еще будут судить. Это нетрудно: ведь мы играли в открытую.
Я говорю все время о нас, о поколении. Начало пятидесятых годов положило конец сплоченности этого поколения. Волшебный подмастерье вымолвил слово — и воды низверглись. Известный актив был не только совокупностью административных ограничений, но и наступлением на революционное мышление поколения времен Словацкого национального восстания; в рамках широких исторических взаимосвязей актив — это одно из тех полей сражения, на которых велось наступление против специфической формы революции в Словакии.
Однако мне нужно ответить на Ваш вопрос. Не только по существу, но абсолютно, совершенно и полностью я перестал писать прозу. К пятидесяти годам человеку многое приходит в голову. Например, ему может показаться, что беллетристика лишена того глубокого смысла, которым он ее наделял. А поэтому — и поэтому человек задает себе старый, но неприятный вопрос: что же это такое — литература? Он задает себе этот вопрос уже потому, что его нужно задавать снова и снова, потому, что субъективные и объективные условия существования литературы в мире все время меняются. За четверть века, что я брожу по литературным лугам и пастбищам, изменилось почти все. Возможно, сегодня с общественной точки зрения один телесценарий важнее, чем прозаическая продукция за целый год. Но кто займется подобным исследованием? Кто сделает соответствующие выводы? «Классическая» беллетристика все еще воображает, что она пуп земли, но кто ей поверит?
Я скептически или, по крайней мере, более скептически, чем другие, отношусь к вопросу о смысле и роли беллетристики в жизни общества. Поэтому и не пишу ее.
Вашу личность писателя в равной мере дополняет эрудированный эссеист и критик. Вы интенсивно участвовали в дискуссиях о социалистическом реализме, о смысле и роли социалистической литературы. Вспомним недавно вышедший сборник Ваших избранных литературно-критических статей «О литературе». К произведениям такого рода принадлежит и эссе-исследование «Раздувая родные очаги». Название символическое. Книга оживляет и возрождает прошлое словаков, это своего рода защита нашей национальной истории. Какой импульс вызвал необходимость раздувать тлеющие угли?