Я уже упоминал принцип чистоты как основополагающий внутренний принцип деятельности и жизни Новомеского. Именно этот принцип обусловливал его отношение к ведущим представителям лагеря буржуазии, к ее преторианской гвардии, к политикам, публицистам и деятелям культуры. Он учитывал тончайшие оттенки и время, в которое выступает; но если дело касалось убеждений, идеи, социальной несправедливости, он был неумолим. Он развеивал в прах лживые орнаменты, сотканные из фальшивейших и вконец скомпрометированных слов, за которыми, как за каменной стеной, мещанин прятал свое хищное мурло. Он сравнивал такие слова, как демократия, свобода, гуманизм, братство с ужасающим обликом социальной реальности, разоблачал практику эксплуатации, конкретные формы правления буржуазии: прекрасные слова тонули в море людского страдания, крови и смертей. Социальная документация, составленная давистами и особенно им, Новомеским, сегодня производит еще более потрясающее впечатление, чем в пору своего возникновения, когда факты социальной действительности были столь неприкрыты и обыденны, что люди к ним притерпелись. Во всех крупных битвах чехословацкого пролетариата мы находим Новомеского в качестве организатора и наблюдательного журналиста и в качестве поэта, внимающего горестям мира. О нем можно бы сказать, перефразируя известные слова: он и класс — одно целое. Знание, которое он черпает из открытой конфронтации между буржуазией и пролетариатом, не просто подтверждение теории, а символ веры: он никогда ничего не забудет, никогда ничего не простит паразитическому классу. И не простил.
Необходимо отметить, что он справедливо распределял удары как по представителям официальной власти, так и по представителям оппозиции, по корифеям чешской и словацкой буржуазии, по бонзам социал-демократии и либеральным прогрессистам. Годжа и Славик, Прейсс и Батя, Глинка и Разус, Пероутка и Сидор — кто их всех сочтет?
Задолго до открытого наступления словацкого фашизма он безошибочно определил его подлинную суть: «Глинковский (национализм. — В. М.) мы предельно ясно видим возле корыт, в которых замешивается что-то вроде среднеевропейского реакционного католического государства».
Но и разусовские евангелики ничуть не лучше: «Национализм сельской верхушки? Национальный энтузиазм картежных завсегдатаев местных трактиров? Его хватает только на то, чтобы донести на несчастную учительницу-чешку, что она не усвоила новые правила словацкого правописания — и лишь в самом лучшем случае добиться какой-нибудь табачной лицензии!»
А либеральные прогрессисты? Эти всегда вели себя согласно известному речению — Фигаро здесь, Фигаро там. Если в период кризиса они подписали какой-то протест вместе с левыми, то уже в середине тридцатых годов отмежевались от «большевиков» из страха перед фашистами. Они умоляли фашистов не путать правоверных демократов с ярыми большевиками, когда придут ночи длинных ножей. Пресловутый Фердинанд Пероутка заклинает сначала дать четкое определение понятию «большевизм», а уж потом приступать к ликвидации. «Чего рассчитывают добиться господа демократы своими требованиями, чтобы фашисты отличали демократов от коммунистов?» — спрашивает Новомеский. И его суровый ответ был трагически подтвержден историей: «Ничего! Разве что другой надписи на могиле».
И когда «ненавистнейший исторический отрезок времени» стремительно приближался, он разоблачил изменническую натуру мещанина прежде, чем тот успел совершить предательство: «Мы вели борьбу с ними в ту пору, когда их характеризовала шовинистическая агрессивность, и мы уверены, что доведем эту борьбу до победного конца в наше время, когда их характеризует капитулянтство и стремление не только покориться, но и предать».
Так и случилось: после каких лет! После скольких жертв!
В борьбе с буржуазией Новомеский не мог обойти распри между приверженцами чехословакизма и словацкими националистами, грызню за кость, за медвежью шкуру, именуемую Словакией. (Ни те, ни другие тогда не знали, что медведь еще жив, что он в горах и еще будет кусаться.) Словакия, край нищенский и обездоленный, невежественный и отсталый во всех областях жизни, Словакия, «умиротворенная» жандармскими штыками и пулями, батрацкий край, как бы уготованный только для рабочих и крестьян, была объектом туристическо-фольклористических восторгов и социально-экономических мер, какие, к примеру, предлагал сенатор Корнель Стодола: «регулирование и упорядочение эмиграции». «Нация, приговоренная к смерти», — выразился Новомеский о словацкой провинции. Чехословацкий конфликт «заключается в противоречии между стремлением словаков к самостоятельной многогранной жизни как нации, свободной во всех отношениях, и стремлением определенных классов в чешской нации к величию и могуществу чехов…».
Чехословацкая буржуазия относилась к Словакии, как к непослушному ребенку, которого надо воспитывать, то есть наказывать: «…вероятно, слишком много сразу было дано в руки ребенку», — пишет в «Лидовых новинах» официальный стихотворец Йозеф Пелишек, который вошел в историю только потому, что с ним полемизировал Новомеский.
Этот спор никогда не был спором между двумя народами; это был спор двух буржуазии, двоякой формы эксплуатации. Новомеский любил чешский народ не меньше, чем ненавидел его ненасытную буржуазию. В дни, когда время было уже упущено, и после, когда все было кончено, он неизменно стоял на позиции общего государства, совместной борьбы, общей судьбы. «Ныне, — тщетно напоминал он в трагическом 1938 году, — пора ликвидировать границы, которые по одну сторону реки Моравы возводил гегемонизм чешских попечителей, а по другую — политический, общественный и псевдокультурный сепаратизм завуалированных авантюристов…»
А еще в 1933 году он писал: «Если мы договоримся — а я твердо уверен, что до этого дойдет — на принципах социального равноправия, обоюдного избавления от эксплуатации, если договоримся на началах свободной жизнедеятельности во всех ее проявлениях, то всякий антагонизм между нами тут же прекратится».
Так и случилось. Но после каких петляний истории! После стольких ненужных жертв!
Разумеется, он много думал и о вещах, которые ему были особо близки, о культуре, литературе, поэзии. Новый опыт человечества, который принесла с собой Великая Октябрьская социалистическая революция, требовал совершенно новых методов и в области культуры. Отважные первопроходцы штурмовали неизведанные крутые стены; искали и заблуждались. И из советской практики, и по аналогичному опыту нашего революционного поколения мы знаем, как трудно, какими сложными путями приходило понимание, в каких противоречиях и спорах рождалась теория и практика революционной культуры.
В отношении к национальной традиции, например, это поколение, включая Новомеского, описало большую дугу: от полного отрицания к признанию ценностей и преемственности в поэтической практике. Уже после освобождения Новомеский вспоминал об этом отношении к традиции:
«Мы — словаки и были преданы своему народу, его лучшим, социально прогрессивным традициям даже тогда, когда мы отвергали любовь к народу, о которой трубили ее глашатаи, потому что за нею скрывался — как пришлось убедиться в чудовищных испытаниях — губительный для собственного народа и не совместимый с его традициями умысел».
Мы уже говорили о «раздвоении» Новомеского: оно не обходилось без проблем. Напротив, долгие годы оно было средоточием разлада, не разрешимого в условиях буржуазных отношений. Поэт и общество, поэзия и политика, «сладостные мечты о прекрасном» и ужасающая реальность — это противоречие нельзя было обойти, надо было его выстрадать: «…и все же невозможно себе представить, чтобы поэт сумел избежать разлада между творчеством, повелевающим ему открывать новые красоты, и долгом, который возложен на него как на члена общества».
В период кризиса[85] Новомеский разрешает этот конфликт в пользу общества: «Поэт 1931 не существует! В 1931 году нет проклятых поэтов, проклятых песнопевцев! В 1931 году проклята сама поэзия. Поэзия проклята». Противоречие нельзя было ни устранить, ни избежать; его нельзя было и решить в одиночку, должны были совершиться кардинальные перемены в обществе, чтобы поэт и политик могли слиться воедино в своей миссии; должен был придти социализм.
Он участвовал во всех битвах и дискуссиях левого крыла культуры, был последовательно стойким даже тогда, когда многие дезертировали с поля битвы. Немало его соображений легло в основу современной социалистической культурной политики, которую после освобождения он сам начал было проводить. Круг его интересов был всеохватывающим, он включал в себя кинематографию и изобразительное искусство, мировой контекст и национальные традиции, детскую литературу, где «писатель сознательно встает перед ребенком на корточки», и произведения для масс. «В этом случае, — писал он по данному поводу, — мы скорей отдадим предпочтение алкоголизму, имеющему те же корни, потому что самый мутный самогон бесспорно более безвредное пойло, нежели ушаты крови ста шестидесяти невинных девственниц, жертв бесчеловечной Альжбеты Баторички».
Как показывает этот небольшой пример, в отношении публицистического стиля Новомеский был последователем ироническо-полемического стиля Маркса.
В начале второй мировой войны он написал: «Мы не знаем, кто кого и как победит, однако со стопроцентной уверенностью можем сказать, что мир выйдет из этой схватки совершенно другим, и эту перемену мы увидим не только на картах, в положении держав и народов, но и в структуре самих наций и в любом проявлении жизни».
Так и случилось; изменились не только границы, но и целые общественные системы. В эти изменения Новомеский и его соратники по революции внесли существенный вклад. Но применительно к Новомескому важно не только то, что он сделал, но и как он это сделал; ибо всему, что он сделал, сопутствовала внутренняя истинность, неподдельность, чистота: за это мы и любим его.