Б о г (плаксиво). Да, мой мальчик, мой бедный мальчик, я господь бог.
Б е к м а н. Ах, ты, значит, господь бог. Боже милостивый. А кто, собственно, тебя так назвал? Люди? Да? Или ты сам?
Б о г. Люди зовут меня боже милостивый.
Б е к м а н. Должно быть, очень странные люди тебя так прозвали. Довольные, сытые, счастливые, живущие, так сказать, в страхе божьем. Те, что нашли свое место под солнцем, влюбленные, или сытые, или довольные — или те, что по ночам борются со страхом, только те могут сказать боже милостивый. Милостивый! Нет, я этого не скажу, я и не знаю милостивого бога, слышишь ты?
Б о г. Дитя мое, бедное дитя…
Б е к м а н. Когда же ты бываешь милостив, милостивый боже? Очень ты был милостив, когда позволил рычащей бомбе разорвать на куски моего мальчика, ему едва год исполнился, моего маленького сына? Очень ты был милостив, когда допустил, чтобы его убили, отвечай же!
Б о г. Не я повелел его убить.
Б е к м а н. Не ты, верно. Ты только допустил это. Ты не слушал, как он кричит и как рычат бомбы. А где ты, собственно, был, милостивец, когда рычали бомбы? Или ты был милостив, когда одиннадцать моих солдат не вернулись из разведки? На одиннадцать человек нас стало меньше, или тебя в это время не было, боже милостивый? Эти одиннадцать, уж наверное, в голос кричали в пустынном лесу, но тебя, бог, там не было, просто не было. А под Сталинградом очень ты был милостив, милостивый боже, да? Когда же ты был милостив, господи, когда? Хоть раз ты подумал о нас, господи?
Б о г. Никто в меня больше не верит. Ты не веришь, никто не верит. Я бог, в которого никто больше не верит. И никому до меня дела нет. Вам до меня дела больше нет.
Б е к м а н. А ты, бог, изучал богословие? Кому до кого есть дело? Ах, бог, ты стар, ты не современен, тебе не угнаться за нашими бесконечными списками убитых, за нашими страхами. Мы плохо тебя знаем теперь, ты бог из книги сказок. Нам нужен новый. Новый бог для наших страхов, нашей беды. Совсем новый. О, мы тебя искали, бог, искали в каждой развалине, в каждой воронке от гранаты, каждую ночь искали. Бог, мы тебя кляли, плакали, выли по тебе! Где ты был тогда, милостивый боже? Где ты сегодня? Ты что, отвернулся от нас? Замуровал себя в стенах твоих красивых старинных церквей? Разве через разбитые окна до тебя не доносится стон, а, бог? Где ты?
Б о г. Мои дети от меня отвернулись, не я от них. Вы от меня, вы от меня. Я бог, в которого никто больше не верит. Вы от меня отвернулись.
Б е к м а н. Убирайся, старик. Ты портишь мне мою смерть. Уходи, я вижу, ты не более как плаксивый богослов. Ты играешь фразами… Кому до кого есть дело? Кто от кого отвернулся? Вы от меня? Мы от тебя? Ты мертв, бог. А ты живи, живи вместе с нами, ночью, когда холодно, одиноко и в животе урчит, живи вместе с нами, бог. Ах, убирайся ты, чернильная богословская душа, убирайся, плаксивый старикашка!
Б о г. Мой мальчик, мой бедный мальчик! Я ничего не могу изменить! Ничего не могу изменить!
Б е к м а н. В том-то и дело, бог. Ты ничего не можешь изменить. Мы тебя больше не боимся. И не любим. Ты устарел. Богословы тебя состарили. Штаны у тебя с бахромой, подметки дырявые, и голос у тебя теперь тихий — слишком тихий для грома нашего времени. Мы тебя больше не слышим.
Б о г. Да, никто меня больше не слышит, никто. Вы слишком шумные.
Б е к м а н. Или ты слишком тихий, бог. Верно, у тебя слишком много чернил в крови, бог, жидких богословских чернил. Иди, старик, они замуровали тебя в церквах, мы больше друг друга не слышим. Иди, но постарайся еще до наступления вечного мрака забиться в какую-нибудь дыру, в темный лес или хотя бы переодеться в другой костюм, иначе они на тебя свалят все свои неудачи. Да смотри не упади впотьмах, старик, дорога крутая, и на ней полным-полно скелетов. И нос себе заткни, бог. А затем, спокойной ночи, спи и впредь так же крепко, старик. Спокойной ночи!
Б о г. Переодеться в другой костюм или уйти в темный лес? Бедные, бедные мои дети! Мой милый мальчик…
Б е к м а н. Иди уж, иди, спокойной ночи!
Б о г. Бедные, бедные мои… (Уходит.)
Б е к м а н. Старикам сейчас всего труднее, никак не приспособятся к новым обстоятельствам. Мы все стоим на улице. И бог тоже стоит на улице, и никто не открывает ему дверь. Только смерть, только смерть откроет нам дверь. К ней я и пойду.
Д р у г о й. Не жди, чтобы смерть открыла нам свою дверь. У жизни тысяча дверей. Да и кто тебе сказал, что за дверью у смерти есть нечто большее, чем пустота.
Б е к м а н. А что за дверью, которую нам открывает жизнь?
Д р у г о й. Жизнь! Сама жизнь! Идем, ты должен идти дальше!
Б е к м а н. Я не могу. Разве ты не слышишь, как хрипят мои легкие: кх-х-кх-х-кх-х. Я не могу.
Д р у г о й. Ты можешь. Твои легкие не хрипят.
Б е к м а н. Хрипят. Что же еще так хрипит? слышишь: кх-х, кх-х, кх-х, что же еще?
Д р у г о й. Метла дворника! Вон, смотри, дворник идет. Проходит мимо, и его метла скребет мостовую, точно астматическое легкое. Твои легкие не хрипят. Слушай! Это метла. Да слушай же: кх-х, кх-х, кх-х.
Б е к м а н. Метла дворника делает кх-х, кх-х, как легкие умирающего. А у самого дворника красные лампасы на штанах. Это дворник-генерал. Немецкий дворник-генерал. И когда он метет, хрипящие легкие умирающего делают кх-х, кх-х, кх-х. Дворник!
Д в о р н и к. Я не дворник.
Б е к м а н. Не дворник? Кто же ты?
Д в о р н и к. Я служащий института похорон и тления.
Б е к м а н. Ты смерть! И ты ходишь в обличье дворника?
Д в о р н и к. Сегодня — дворника. Вчера — генерала. Смерти привередничать не приходится. Мертвые есть везде. Сегодня они даже валяются на улицах. Вчера они лежали на поле битвы, а смерть была генералом, выступавшим под музыкальное сопровождение ксилофона. Сегодня они валяются на улицах, и метла смерти делает кх-х, кх-х.
Б е к м а н. И метла смерти делает кх-х, кх-х. От генерала до дворника. Разве так упала цена на мертвых?
Д в о р н и к. И все падает. Все падает. Ни салюта. Ни похоронного звона. Ни надгробной речи. Ни памятника павшим воинам. Падает цена. А метла знай себе кх-х, кх-х.
Б е к м а н. Ты уже уходишь? Не спеши. Возьми меня с собой. Смерть, смерть. Ты меня позабыла, эй, смерть!
Д в о р н и к. Я никого не забываю. Мой ксилофон играет «Старые товарищи бойцы», а моя метла делает кх-х, кх-х, кх-х. Я никого не забываю.
Б е к м а н. Смерть, смерть, не закрывай передо мной дверь. Оставь для меня дверь открытой. Смерть, не захлопывай двери. Смерть…
Д в о р н и к. Моя дверь всегда нараспашку. Всегда. По утрам. Вечером. Ночью. При свете солнца и в туман. Всегда моя дверь открыта. Всегда. Везде. А моя метла делают кх-х, кх-х, кх-х.
«Кх-х» становится все тише. Смерть удаляется.
Б е к м а н. Кх-х, кх-х. Слышишь, как хрипят мои легкие? Точно метла дворника. И дворник оставляет дверь настежь. И дворника зовут Смерть. И его метла, как мои легкие, как старые охрипшие часы, делает кх-х, кх-х…
Д р у г о й. Бекман, вставай, еще не поздно. Вставай и дыши, дыши, пока не очнешься.
Б е к м а н. Но ведь мои легкие уже делают…
Д р у г о й. Ничего такого они не делают. Это была метла, Бекман, метла государственного служащего.
Б е к м а н. Государственного?
Д р у г о й. Да. И он уже ушел. Идем, вставай же, вставай, дыши. Жизнь ждет, жизнь со всеми ее фонарями, с тысячами открытых дверей.
Б е к м а н. С меня довольно одной двери. И он сказал, что оставит ее открытой для меня навек, в любое время. Одну дверь.
Д р у г о й. Вставай, тебе снится смертный сон. Ты умираешь во сне. Вставай.
Б е к м а н. Нет, я останусь лежать. Вот здесь, перед дверью. А дверь стоит настежь — он так сказал. Здесь и останусь. Вставать — мне? Нет, мне как раз снится прекрасный сон, слышишь ты? Прекрасный, удивительный сон. Мне снится, мне снится, что все кончено. Дворник с метлой прошел мимо и назвал себя Смертью. И его метла хрипела, как мои легкие. Смертельно. И он посулил мне дверь, открытую дверь. Дворники иной раз оказываются очень милыми людьми. Милыми — как смерть. Такой дворник и прошел сейчас мимо.
Д р у г о й. Ты спишь, Бекман, и видишь недобрый сон. Проснись, живи!
Б е к м а н. Жить? Но я лежу на улице, и все-все, слышишь ты, все кончено. Во всяком случае, я мертв. Все кончено, и я мертв, прекраснейшим образом мертв.
Д р у г о й. Бекман, Бекман, ты должен жить. Все живет. Вокруг тебя. Слева, справа, впереди: все другие живут. А ты? Где ты? Живи, Бекман, все живут!
Б е к м а н. Другие? Кто другие? Полковник? Директор? Фрау Хлам? Жить с ними? О, я уже прекраснейшим образом мертв. Другие ушли далеко, далеко, и я не хочу их больше видеть. Другие — убийцы.
Д р у г о й. Бекман, ты лжешь.
Б е к м а н. Я лгу? Разве они не злыдни? Разве это добрые люди?
Д р у г о й. Ты не знаешь людей. Они добрые.
Б е к м а н. О, конечно, добрые. И по доброте сгубили меня. До смерти засмеяли. Выставили за дверь. Выгнали. По своей доброте. Они тупицы, и даже сны им снятся тупые. Они хохочут и жуют, и пьют, и спят, и переваривают пищу возле моего трупа. Моя смерть — ничто.
Д р у г о й. Ты лжешь, Бекман?
Б е к м а н. Верь мне, говорящий д а, люди равнодушно проходят мимо моего трупа. Трупы скучны и антипатичны.
Д р у г о й. Люди не проходят мимо твоего трупа, Бекман. У людей есть сердце. Люди горюют о твоей смерти, Бекман, и твой труп до глубокой ночи не дает им заснуть. Они не проходят мимо.
Б е к м а н. Ты ошибаешься, говорящий д а, эти люди проходят мимо моего трупа. Трупы уродливы и противны. Люди торопятся пройти мимо них, они закрывают глаза и зажимают носы.
Д р у г о й. Нет, это не так! Их сердце замирает при виде каждого мертвеца!
Б е к м а н. Постой-ка, вон один идет. Ты помнишь его? Это полковник, с помощью своего старого костюма он хотел сделать из меня нового человека. Господин полковник! Господин полковник!