П о л к о в н и к. Черт побери, неужто опять развелись нищие? Ну точь-в-точь, как прежде.
Б е к м а н. Вот именно, господин полковник, вот именно. Все, как прежде. И нищие — выходцы из тех же самых кругов. Но я совсем не нищий, господин полковник. Я уже очень устал быть солдатом, господин полковник. Вчера я звался унтер-офицер Бекман, господин полковник, может быть, припомните? Бекман. Я был немного мягковат, верно ведь, господин полковник, припоминаете? Да, а завтрашний вечер я проведу на пляже Бланкенезе, тупой, немой и разбухший. Мерзость, верно, господин полковник? А я ведь числюсь на вашем счету, господин полковник. Мерзость, верно? Две тысячи одиннадцать плюс Бекман составляет две тысячи двенадцать. Две тысячи двенадцать ночных призраков, ого!
П о л к о в н и к. Я вас не знаю, почтеннейший. В жизни не слыхивал о Бекмане. Какое у вас, собственно, было звание?
Б е к м а н. Но, господин полковник! Неужели господин полковник не припоминает последнего убийства, совершенного им! Я тот, с противогазными очками, и стрижкой каторжника, и негнущейся ногой! Унтер-офицер Бекман, господин полковник!
П о л к о в н и к. Правильно! Тот самый! Но, знаете ли, эти нижние чины все до одного подозрительные типы. Медные лбы, резонеры, пацифисты, кандидаты в утопленники. Вы что, утопились? Видно, вы один из тех, что малость одичали на войне, малость потеряли человеческий облик и не нажили ни одной солдатской добродетели. Неприятное зрелище такие типы!
Б е к м а н. Да, господин полковник, неприятное зрелище эти многочисленные разбухшие, белые, размякшие утопленники в наши дни. А вы убийца, господин полковник, убийца. И как вы это выдерживаете — быть убийцей? Как вы себя чувствуете в качестве убийцы, господин полковник?
П о л к о в н и к. То есть? Не понимаю! Я?
Б е к м а н. Да, господин полковник, вы меня засмеяли до смерти. Ваш смех был страшнее всех смертей на свете, господин полковник. Вы меня до смерти засмеяли!
П о л к о в н и к (ровно ничего не понимая). Да? Ну знаете… Вы были одним из тех, кто все равно обречен. Итак, спокойной ночи.
Б е к м а н. Приятного сна, господин полковник! И большое вам спасибо за последнее прости! Ты слышал, говорящий да, ты слышал, друг человечества, последнее прости, сказанное утонувшему солдату? Один умирает за другого.
Д р у г о й. Это снится тебе, Бекман, снится. Люди добры!
Б е к м а н. А ты здорово охрип, оптимистический тенор! Что это у тебя голос сел? О да, люди добры. Но иной раз выдастся денек, когда то и дело натыкаешься на дурных, есть ведь такие. Но, в общем, люди не плохи. Мне ведь это снится. Я не хочу быть несправедливым. Люди не плохи. Но только они очень уж разные, вот в чем дело, непостижимо разные. Один человек — полковник, другой — всего-навсего нижний чин. Полковник сыт, здоров и ходит в шерстяных подштанниках. Вечером его ждет постель и жена.
Д р у г о й. Бекман, хватит спать! Вставай, живи! Во сне у тебя все перепуталось.
Б е к м а н. А другой голодает, он хром и не имеет даже рубашки. Вечером старый шезлонг в подвале заменяет ему кровать, а свистящее дыхание астматических крыс — шепот жены. Нет, люди добры. Только разные они, очень уж разные.
Д р у г о й. Люди добры. Но они лишены дара предвиденья. Начисто лишены. А сердце? Загляни к ним в сердце, оно доброе. Это жизнь не позволяет им открывать свое сердце. Поверь, в основе все они добрые.
Б е к м а н. Конечно. В основе. Но основа обычно так глубоко заложена, слышишь? Так страшно глубоко. Да, в основе они добрые, только разные. Один белый, другой серый. У одного есть подштанники, у другого нет. Серый без подштанников — это я. Не повезло тебе, утопленник Бекман, отставной унтер-офицер, отставной человек.
Д р у г о й. Тебе видится сон, Бекман, вставай. Живи! Пойдем, посмотришь, люди — они добрые.
Б е к м а н. Они проходят мимо моего трупа, они жуют, и смеются, и плюют, и переваривают пищу. Так они проходят мимо моей смерти, добренькие добряки.
Д р у г о й. Вставай, не спи! Тебе снится дурной сон, Бекман. Проснись!
Б е к м а н. О да, мне снится до ужаса дурной сон. Смотри, вон идет директор кабаре. Взять мне у него интервью, как ты скажешь?
Д р у г о й. Пойдем, Бекман! Живи! Улица полным-полна фонарей. Все живет! Живи и ты!
Б е к м а н. И мне жить? Вместе с кем? С полковником? Нет!
Д р у г о й. С другими, Бекман. Живи вместе с другими.
Б е к м а н. И с директором вместе?
Д р у г о й. Да, и с ним. Со всеми.
Б е к м а н. Ладно, и с директором. Хелло, господин директор!
Д и р е к т о р. Что? Да? В чем дело?
Б е к м а н. Вы меня знаете?
Д и р е к т о р. Нет. Хотя… Постойте, противогазные очки, русская прическа, солдатская шинель. Ну да, да, начинающий с песенкой об адюльтере! Погодите, как вас зовут?
Б е к м а н. Бекман.
Д и р е к т о р. Верно. Ну и?..
Б е к м а н. Вы меня убили, господин директор.
Д и р е к т о р. Но, дорогой мой…
Б е к м а н. Да. Тем, что струсили. Тем, что предали правду. Вы загнали меня в мокрую Эльбу тем, что начинающему не дали возможности начать… Я хотел работать. Я был голоден. Но ваша дверь захлопнулась за мной. Вы загнали меня в Эльбу, господин директор.
Д и р е к т о р. Вы, видно, чувствительный парень. Броситься в Эльбу, в мокрую…
Б е к м а н. В мокрую Эльбу, господин директор. И там уж я досыта напился воды. Один раз досыта, господин директор, но и до смерти. Трагическая история, не так ли? Отличнейший номер для ревю. Шансонетка нашего времени: один раз досыта, зато и до смерти.
Д и р е к т о р (сентиментально, но небрежно). Это просто ужасно! Вы, значит, были одним из чрезмерно чувствительных. Неустроены, мест не хватает. Вы же были одержимы правдой, несчастный фанатик! Вы бы мне всю публику разогнали своей песней.
Б е к м а н. Вот вы передо мной и захлопнули дверь, господин директор. А там внизу протекала Эльба…
Д и р е к т о р (тем же тоном). Видит бог, нет. Но вы-то, один из тех, один из миллионов тех, что хромают по жизни и рады-радешеньки свалиться в Эльбу, в Шпрее, в Темзу — все равно куда. Иначе им покоя не найти.
Б е к м а н. И вы дали мне пинка, чтобы я поскорее упал.
Д и р е к т о р. Вздор! С чего вы взяли? Да вы были прямо-таки созданы для трагических ролей. Но материал сумасшедший! Баллада начинающего: утопленник в противогазных очках! Жаль, что публике это не по вкусу! Очень жаль… (Уходит.)
Б е к м а н. Приятного сна, господин директор. Ты слышал? И мне жить дальше вместе с полковником? Вместе с директором?
Д р у г о й. Ты спишь, Бекман, проснись!
Б е к м а н. Значит, мне снится сон: И все искажено этими злосчастными противогазными очками? Так это марионетки? Гротескные, карикатурные марионетки! Ты слышал надгробную речь, которую произнес надо мной мой убийца? Эпилог начинающему: тоже один из тех, ты слышал, Другой! Продолжать жить? Дальше хромать по улице? Рядом с другими? У них у всех одинаковые, безразличные, ужасающие физиономии. Они все так бесконечно много говорят, а когда их просишь об одном-единственном «да», они глухи и немы, как… именно как люди. И трусы они тоже. Они нас предали. Ужасно предали. Когда мы были еще совсем детьми, они затеяли войну. Когда мы немного подросли, они нам рассказывали о войне. С восторгом. Они вечно пребывали в восторженном состоянии. А когда мы еще подросли, они и для нас придумали войну. И нас на нее послали. И были в восторге. Вечно в восторге. И никто не сказал нам, куда мы идем. Никто не сказал: вы идете в преисподнюю. Никто, никто не сказал. Они играли марши и устраивали празднования годовщин Лангемарка. Что владело их умами? Военно-полевые суды и планы наступлений. Героические песни и кровавые орды. В таком они были восторге. И вот наконец война. И нас посылают на войну. И они нам ничего не сказали. Сказали только: не трусь, ребята! Не трусить, ребята, и все. Так они предали нас. Ужасно предали. А теперь сидят за запертыми дверями. Господин учитель, господин директор, господин советник юстиции, господин главный врач. Теперь никто никого никуда не посылает. Никто. Все они засели за своими дверями. А двери накрепко заперли. Мы стоим на улице, а они со своих кафедр, из своих кресел пальцами показывают на нас. Так они нас предали. Ужасно предали. И теперь они проходят мимо совершенного ими убийства. Просто-напросто мимо. Проходят мимо.
Д р у г о й. Они не проходят мимо, Бекман. Ты преувеличиваешь. Ты грезишь. Вспомни о сердце, Бекман. У них есть сердце! Они добрые!
Б е к м а н. Но фрау Хлам проходит мимо моего трупа.
Д р у г о й. Нет! У нее тоже есть сердце!
Б е к м а н. Фрау Хлам!
Ф р а у Х л а м. Да?
Б е к м а н. Есть у вас сердце, фрау Хлам? И где оно было, ваше сердце, когда вы меня убили? Да-да, фрау Хлам, вы убили сына стариков Бекманов. А заодно разве вы не прикончили моих родителей? Давайте по-честному, фрау Хлам, все-таки пособили немного, а? Немного подпортили им жизнь, верно? А потом сына прогнали в Эльбу. Но ваше сердце, фрау Хлам, что говорит ваше сердце?
Ф р а у Х л а м. С этими идиотскими очками в Эльбу сиганули? Как это я сразу не подумала? Вы же мне, милок, и правда показались меланхоликом. В Эльбу сиганул! Эх, бедняга! Ну и ну!
Б е к м а н. Да, из-за того, что вы с таким сердечным участием, с таким тактом рассказали мне о кончине моих родителей. Ваша дверь была последней. И вы меня оставили стоять на улице. А я тысячу дней, тысячу сибирских ночей уповал на эту дверь. И заодно вы еще совершили маленькое убийство? Так ведь?
Ф р а у Х л а м (грубо, чтобы не взвыть). Есть такие люди, везде им неудача. Вот и вы такой были. Сибирь. Газовый кран. Ольсдорф. Немножко, конечно, многовато. У меня сердце щемит, да ведь всех оплакивать слез не хватит! И вид у вас, молодой человек, такой был сумрачный! Эх вы, шляпа! Но нельзя, чтобы все тебе сердце щипало, не то даже маргарин, который тоненько-тоненько мажешь на хлеб, горьким покажется. Безо всяких околичностей бухнуться в воду! Чем только не бывает! Каждый день кто-нибудь отправляется на тот свет.