{E} Следом надо нам обсудить вот что: какая польза или какой вред для достояния возлюбленного получится от общения с влюбленным и от его попечения? Здесь ясно всякому, а особенно самому влюбленному, чего он всего более желал бы: пусть любимец не имеет самого дорогого, божественного и верного своему владельцу достояния. Влюбленный предпочел бы, чтобы тот лишился отца, матери, родственников и друзей, {240} потому что, на его взгляд, все они мешают ему и порицают его за столь сладостную для него близость. Того, кто обладает состоянием — золотом или другим имуществом, — он будет считать неподатливым, а если тот даже поддастся, он будет думать, что такого нелегко будет держать в руках. Вот и выходит, что влюбленный поневоле досадует, если его любимец обладает состоянием, и радуется, если тот его потеряет. Желая как можно дольше пользоваться тем, что ему мило, влюбленный хочет, чтобы его любимец как можно дольше оставался безбрачным, бездетным, бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некое божество {B} примешало к большинству из них кратковременное наслаждение. {C} Льстец, например, — это страшное чудовище и великая пагуба, однако природа примешала к лести какое-то наслаждение, очень тонкое. Можно порицать и гетеру, ибо и она вредна, и многих других тварей подобного рода, и многие занятия, — но в повседневной жизни они доставляют немалое наслаждение. Влюбленный же для своего любимца, помимо того что вреден, еще и в каждодневном быту несносен. По старинной пословице, сверстник радует сверстника. Думаю, что равенство возраста доставляет равные удовольствия, а сходство порождает дружбу. Впрочем, даже и общением со сверстниками можно иногда пресытиться, а уж навязчивость тягостна всегда и для всех. Что же до несходства, то оно всегда очень велико между влюбленным и возлюбленным, {D} и все же, когда они вместе, старшему не хочется покидать младшего ни днем, ни ночью: потому что его подстрекает неотступный яростный овод, суля все новые наслаждения его зрению, слуху, осязанию, всем чувствам, которыми чувствует он своего любимого, так что он, наслаждаясь, готов неотступно ему служить. А какое утешение, какое наслаждение его возлюбленному в том, что он пробудет с поклонником ровно столько же времени? Разве не внушит ему крайнее отвращение вид уже немолодого лица, отцветшего, как и все остальное, {E} о чем даже слышать неприятно, не то что на деле соприкасаться с ним, тем более по необходимости. И все время над ним недоверчивый надзор, его стерегут ото всех, он слышит и неуместную, преувеличенную похвалу и упреки, невыносимые и от трезвого, а от пьяного не только невыносимые, но еще и постыдные, потому что у пьяного все на языке и весь он нараспашку.
Пока кто влюблен, он вреден и надоедлив, но стоит пройти его влюбленности, и он становится вероломным; много наобещав, надавав множество клятв и просьб, едва-едва смог он заставить {241} своего любимца в чаянии будущих благ терпеть его общество — настолько оно было тому тягостно. А теперь влюбленному приходится расплачиваться: сам он переменился, вместо любовного неистовства его властелином и повелителем сделался разум и здравый смысл, а между тем возлюбленный, не заметив, что он стал уже другим, требует прежней любезности, напоминая все, что было сделано и сказано, и разговаривает с ним так, словно он все тот же человек. От стыда тот не решается сказать, что стал другим, и не знает, как выполнить клятвы и обещания, {B} данные им, когда он был под властью прежнего безрассудства. Теперь к нему вернулся разум и здравый смысл, так что он не способен больше уподобиться себе — прежнему — и стать тем же самым, пусть даже он все еще поступает по-старому. Вот почему и прежний влюбленный поневоле спасается бегством: игральный черепок выпал другой стороной, и он пускается наутек, делая крутой поворот. А прежний любимец вынужден преследовать его, негодуя и проклиная, потому что с самого начала он не ведал, что {C} никогда не надо угождать влюбленному, который наверняка безрассуден, и куда лучше угождать тому, кто не влюблен, да умен. Иначе придется ему покоряться человеку ненадежному, ворчливому, завистливому, противному, который вреден для имущества, вреден и для состояния тела, а еще вреднее для духовного совершенствования, ценнее которого поистине нет ничего ни у людей, ни у богов. Все это надо учесть, мой мальчик, и понимать, что дружба влюбленного возникает не из доброжелательства, но ради насыщения как бы пищей.
{D} Словно волки ягнят, так влюбленные юношу любят.
Так-то. Федр, позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями — на этом я закончу свою речь.
Федр. А я думал, что это только ее половина, что ты столько же скажешь о равнодушном, о том, что надо больше угождать ему и какие у него преимущества. А ты, Сократ, почему-то вдруг остановился.
{E}Сократ. Разве ты не заметил, дорогой мой,131 что у меня уже зазвучали эпические стихи, а не дифирамбы, хоть я только то и делал, что порицал? Если же я начну хвалить равнодушного, что же, по-твоему, я тогда сделаю? Уверен ты, что и тогда нимфы, которым ты не без умысла меня подбросил, вдохновят меня? Лучше выскажу все в двух словах: равнодушный хорош всем, что в нем противоположно тому, за что мы поносили влюбленного. Стоит ли об этом распространяться? Хватит говорить о них обоих, {242} пусть с моей речью будет то, чего она заслуживает, а я удаляюсь, перейду на тот берег речки, пока ты не принудил меня еще чего наделать, похуже прежнего.
Федр. Только, Сократ, не раньше, чем спадет жара. Разве ты не видишь, что уже наступает полдень, который называют недвижным?132 Переждем, побеседуем еще о том, что было сказано, а как станет, может быть, прохладнее, мы и пойдем.
Сократ. По части речей ты, Федр, божественный и прямо-таки чудесный человек! Я думаю, что из всех речей, произнесенных за время твоей жизни, {B} никто не сочинил их больше, чем ты: ты либо сам говорил их, либо других заставлял как-нибудь; если не считать фиванца Симмия, всех остальных ты намного превзошел. Вот и сейчас, кажется, я по твоей вине скажу речь!
Федр. Ну вот, нашел чем испугать! Но что за речь и почему?
Сократ. Лишь только я собрался, друг мой, переходить речку, {C} как вдруг мой демон133 подал мне обычное знамение, что всегда удерживает меня, когда я что-нибудь собираюсь сделать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю свой проступок перед божеством. Я ведь прорицатель, хоть и неважный, вроде плохих писцов, — настолько, чтобы самому можно было обойтись. Я уже ясно понимаю свой проступок; ведь душа — тоже вещая. Еще когда я говорил ту свою речь, меня что-то тревожило и смущало: {D} а вдруг я, по словам Ивика,134 за нерадение о богах
…добуду почесть людскую.
Теперь же я чувствую, в чем мой проступок.
Федр. О чем ты говоришь?
Сократ. Ужасную, Федр, ужасную речь ты и сам принес, и меня вынудил сказать.
Федр. Как так?
Сократ. Нелепую и даже немного нечестивую — а какая речь может быть еще ужаснее?
Федр. Никакая, если только ты прав.
Сократ. Да как же? Разве ты не считаешь Эрота сыном Афродиты и богом?
Федр. Действительно так утверждают.
Сократ. Но не Лисий и не ты в той речи, которую ты произнес моими устами, {E} околдованными тобою. Если же Эрот бог или хоть божествен — а это ведь так, — то он никак не может быть злом, между тем в обеих речах, что мы сейчас о нем сказали, он представлен как некое зло. Этим они погрешили перед Эротом, вдобавок их глупость настолько чванлива, что хотя в них не утверждалось ничего здравого и верного, {243} однако они кичливо притязали на значительность — лишь бы провести людишек и прославиться среди них. Да, друг мой, мне необходимо очиститься. Для погрешающих против священных сказаний есть одно древнее очищение, Гомер его не знал, а Стесихор135 знал: лишившись зрения за поношение Елены, он не был так недогадлив, как Гомер, но понял причину и, будучи причастен Музам, тотчас же сочинил:
Не верно было слово это,
На корабли ты не всходила,
{B} В Пергом троянский не плыла, —
а сочинив всю так называемую «Покаянную песнь», он сразу же прозрел. Так вот в этом деле я буду умнее их: прежде чем со мной что-нибудь приключится за поношение Эрота, я попытаюсь пропеть ему покаянную песнь уже с непокрытой головой, а не закрываясь, как раньше, от стыда.
Федр. Для меня, Сократ, нет ничего приятнее этих твоих слов.
Сократ. Ты, конечно, понимаешь, добрый мой Федр, насколько бесстыдно {C} были сказаны те речи — и моя, и та, что ты прочел по свитку. Если бы какому-нибудь человеку благородного и кроткого нрава, влюбленному или раньше когда-нибудь любившему такого же человека, довелось услышать, как мы утверждали, что влюбленные из-за пустяков становятся злейшими врагами возлюбленных и досаждают им недоброжелательством и приносят вред, — разве он, по-твоему, не подумал бы, что слышит речи людей, воспитанных среди матросов136 и не видавших никогда, как любит свободный человек, и разве он хоть в чем-нибудь согласился бы с нами, когда мы хулили {D} Эрота?
Федр. Нет, Сократ, клянусь Зевсом!
Сократ. И вот, устыдившись такого человека и убоявшись самого Эрота, я желаю своей речью, словно пресной водой, смыть с себя всю эту морскую соленую горечь, заполнившую наш слух. Советую и Лисию как можно скорее написать о том, что, при прочих равных, надо больше угождать влюбленному, чем равнодушному.