168 которые тот подарил ему, а этот взял для благозвучия?
Федр. А у Протагора, Сократ, разве не было чего-нибудь в этом же роде?
Сократ. Было и учение о том, как правильно говорить, дитя мое, и еще много хороших вещей. Но в жалобно-стонущих речах о старости и нужде взял, по-моему, верх своим мощным искусством халкедонец.169 Он умеет и вызвать гнев толпы, и снова {D} укротить разгневанных своими чарами — так он уверяет. Потому-то он так силен, когда требуется оклеветать или опровергнуть клевету, откуда бы она ни исходила. А относительно заключения речи у всех, видимо, общее мнение одно: только одни называют его сокращенным повторением, а другие иначе.
Федр. Ты говоришь, под конец нужно в главных чертах напомнить слушателям все, что было сказано?
Сократ. Да, по-моему, так, но, видно, ты можешь сказать об искусстве красноречия что-нибудь другое.
Федр. Мелочи, о них не стоит говорить.
{268}Сократ. Оставим мелочи в стороне. Лучше рассмотрим при ярком свете, как и когда красноречие воздействует своим искусством.
Федр. Оно действует очень сильно, Сократ, особенно в многолюдных собраниях.
Сократ. Да, это так. Но, друг мой, взгляни и скажи, не кажется ли тебе, как и мне, что вся основа этой их ткани разлезлась?
Федр. Объясни, как это так.
Сократ. Скажи-ка мне, если кто обратится к твоему приятелю Эриксимаху или к его отцу Акумену и скажет: «Я умею как-то так действовать на человеческое тело, что оно, по моему усмотрению, {B} станет горячим или холодным, а если мне заблагорассудится, я вызову рвоту или понос и многое другое в этом роде. Раз я это умею, я притязаю, чтобы меня признали врачом, и могу сделать врачом и другого, кому я передам это свое уменье». Что, по-твоему, сказали бы Эриксимах или Акумен ему в ответ?
Федр. Что же еще, кроме вопроса: знает ли он вдобавок, к кому, когда и в какой мере следует применять каждое из его средств?
Сократ. А если бы он сказал: «Ничуть, но я считаю, что мой выученик {C} сам сможет сделать то, о чем ты спрашиваешь»?
Федр. Они, по-моему, сказали бы, что этот человек не в своем уме: он вычитал кое-что из книг, или случайно ему попались в руки лекарства, и вот он возомнил себя врачом, ничего не смысля в этом деле.
Сократ. А если бы кто, в свою очередь, обратился к Софоклу и Эврипиду и заявил, что он умеет о пустяках сочинять длиннейшие речи, а о чем-нибудь великом, наоборот, весьма сжатые и, по своему желанию, делать их то жалостными, то, наоборот, {D} устрашающими, грозными, словом, какими угодно, и что он уверен, будто, обучая всему этому, он передаст другим уменье создавать трагедии?
Федр. По-моему, Сократ, и Софокл и Эврипид рассмеялись бы над тем, кто считает, будто трагедия не есть сочетание подобных речей, и притом такое, в котором они должны сливаться друг с другом и составлять единое целое.
Сократ. Но я думаю, они не стали бы его грубо бранить. Так знаток музыки при встрече с человеком, считающим себя сведущим {E} в гармонии только потому, что он умеет настраивать струну то выше, то ниже, не скажет грубо: «Бедняга, ты, видно, рехнулся», а, напротив, очень мягко, как подобает человеку, причастному к музыке: «Уважаемый, конечно, и это необходимо уметь тому, кто собирается заняться гармонией. Однако такому, как ты, незнание гармонии ничуть не мешает: у тебя есть необходимые предварительные сведения по гармонии, но самой гармонии ты не знаешь».
Федр. Совершенно верно.
{269}Сократ. Значит, и Софокл тому, кто стал бы перед ним выхваляться, сказал бы, что известны ему лишь первые основы сочинения трагедий, но не трагическое искусство; и Акумен ответил бы, что известны хвастуну только первые основы врачевания, но не врачебное искусство.
Федр. Разумеется.
Сократ. А давай-ка подумаем, что бы сделали медоустый Адраст170 или хотя бы Перикл, если бы услыхали о только что упомянутых нами замечательных ухищрениях, — о краткости, об иносказании и обо всем, что, по нашим словам, надо рассматривать при ярком свете? {B} Может быть, они бы подосадовали, как мы с тобой, и, по неотесанности, вырвалось бы у них грубое слово о тех, кто об этом пишет и учит этому под видом искусства красноречия? Или, может быть, они — ведь они умнее нас — только упрекнули бы: «Нечего, Федр и Сократ, сердиться, а надо отнестись снисходительно, если люди, не умеющие рассуждать, не способны определить, что такое искусство красноречия; а из-за этого, обладая лишь необходимыми предварительными сведениями, {C} они полагают, будто выдумали самое искусство красноречия, и когда преподают его другим, то уверены, что передают им правила совершенного красноречия. А уметь о каждой частности говорить убедительно и сочетать все в единое целое — это, по их мнению, пустяки, и у их учеников это должно явиться само собою, когда они начнут произносить речи.
Федр. Чего доброго, Сократ, действительно таково искусство, которому обучают эти люди и о котором они пишут, выдавая его за красноречие. {D} Мне кажется, в этом ты прав. Но как и откуда можно научиться искусству подлинного и убедительного красноречия?
Сократ. Наверное, можно, Федр, и даже наверняка можно — так же как можно стать совершенным борцом и научиться всему остальному: если у тебя есть природные задатки оратора, ты станешь выдающимся оратором, прибавив к ним знания и упражнения. В чем ты ими пренебрежешь, в том и будет твое слабое место. Насколько это вопрос искусства, ясно, по-моему, из нашего рассмотрения; но это не тот путь, по которому следуют Лисий или Фрасимах.
Федр. А какой же?
{E}Сократ. Видимо, друг мой, не случайно Перикл всех превзошел в красноречии.
Федр. Почему же?
Сократ. Все великие искусства, сколько ни есть, нуждаются {270} в тщательном исследовании природы и ее возвышенных явлений: отсюда, видимо, как-то и проистекает высокий образ мысли и совершенство во всем, которыми обладает и Перикл, кроме своей природной одаренности. Сблизившись с Анаксагором,171 человеком, по-моему, как раз такого склада, Перикл преисполнился самых высоких познаний и постиг природу ума и мышления, о чем Анаксагор часто вел речь; отсюда Перикл извлек пользу и для искусства красноречия.
Федр. Как же это было, по-твоему?
{B}Сократ. Пожалуй, в искусстве врачевания дело обстоит так же, как и в искусстве красноречия.
Федр. Как же так?
Сократ. И тут и там нужно разбираться в природе, в одном случае — тела, в другом — души, если намереваешься не только по навыку и опыту, но и по правилам искусства пользоваться либо лекарствами и питанием для восстановления здоровья и сил, либо беседами и надлежащими занятиями, если хочешь привить умение убеждать или иное прекрасное качество.
Федр. Наверно, это так, Сократ.
{C}Сократ. А как по-твоему, можно достойно постичь природу души, не постигнув природы вообще?
Федр. Если должно верить Гиппократу Асклепиаду, то даже и природу тела нельзя постигнуть иным способом.
Сократ. Это он очень хорошо говорит, друг мой. Однако, кроме Гиппократа, надо, чтоб это рассмотреть, спросить еще и разум — согласен ли он с Гиппократом.
Федр. Я полагаю.
Сократ. Итак, посмотри, что говорит о природе Гиппократ, а что — истинный разум. Разве не так надо обдумывать вопрос {D} о природе любой вещи: во-первых, простой ли тот предмет, в котором мы хотели бы и сами стать искусными и других уметь наставить, — или же он имеет много разновидностей; во-вторых, если это вещь простая, надо рассмотреть присущие ей от природы свойства: на что она может воздействовать и чем и на что в ней самой можно воздействовать и чем? Если же она имеет много разновидностей, то надо их сосчитать и посмотреть природные свойства каждой из них, — так же, как и свойства простого предмета: на что и чем этот вид может действовать и чем можно действовать на него.
{E}Федр. Пожалуй, что так, Сократ.
Сократ. Иначе наше рассмотрение было бы просто блужданием вслепую. А тому, кто причастен к искусству, никак нельзя уподобляться слепому или глухому. Ясное дело: кто в согласии с искусством наставляет другого в красноречии, тот в точности покажет сущность природы того предмета, к которому обращена речь, — то есть души.
Федр. Конечно.
{271}Сократ. И все его усилия направлены на нее — ведь именно ее и старается он убедить. Не так ли?
Федр. Да, так.
Сократ. Значит, ясно, что Фрасимах или кто другой, если он всерьез преподает искусство красноречия, прежде всего со всей тщательностью будет писать о душе и наглядно представит ее, едина ли она и всегда себе подобна по своим природным свойствам, или же у нее много видов, в зависимости от того, в каком она теле. Это мы и называем показать природу.
Федр. Совершенно верно.
Сократ. Во-вторых, он укажет, на что и чем она по своей природе может действовать и что действует на нее.
Федр. А как же иначе?
{B}Сократ. В-третьих, стройно расположив виды речей, а также и виды состояний души, он разберет все причины, установит соответствия одного с другим и научит, какую душу какими речами и по какой причине непременно удастся убедить, а какую — нет.
Федр. Это было бы, верно, очень хорошо.
Сократ. Право же, друг мой, если объяснять или излагать иначе, то ни этого и вообще ничего, ни устно, ни письменно, {C}