к той последней комнате, где находилось исцеление.
Палата, куда они вошли, располагалась в самом конце коридора. Обыкновенная комната, однако ничего обыкновенного в ней не было. Она была маленькой и грязно-белой. В ней стояли шкафы со стеклянными дверцами, стул и койка. Сидевшая на стуле сестра склонилась над лежащим на койке мужчиной. Мужчина, приблизительно одних лет с отцом Лукаса, только меньше ростом и с длинными волосами, что-то невнятно говорил сестре.
Врач сказал:
— Ладно, давайте посмотрим.
Лукас не сразу сообразил, что врач хочет осмотреть его руку. Ему показалось, будто врач имеет в виду что-то более общее и крупное, но что именно, он сказать не мог. Он протянул врачу руку. С промокшего тряпья на пол капала кровь. Лукас посмотрел на красные капли. Я ранен, подумал он.
Врач начал разматывать повязку. Кровь, похоже, ничуть его не смущала. По мере того как врач снимал повязку, боль становилась совсем другой. Она вся собиралась в руке. До того она растекалась по всему телу, как болезнь, а теперь вся была тут; боль, резкая и мучительная, с каждой снимаемой тряпицей искрами впивалась в плоть. Лукас застонал, хотя очень старался этого не делать. Казалось, повязка стала частью его тела, и врач, сам того не замечая, вместе с ней снимает с Лукаса кожу.
Наконец повязка была снята. Вот она, его кисть. Она больше не выглядела такой вспухшей, как на фабрике. Она была маленькой и скрюченной, как куриная лапка. Она была густого красного цвета, как будто состояла из одной крови. Она напоминала какое-то новорожденное чудище.
Лукас взволнованно посмотрел на Кэтрин. А вдруг ей станет противно?
Но она просто сказала ему:
— Все хорошо. Все будет хорошо.
Врач выбросил повязку в мусорное ведро. Оно и до этого не было пустым. Врач взял в руку изуродованную кисть; его новое хмурое выражение означало теперь внимание и усталость.
— Как ему можно помочь? — спросила Кэтрин.
Врач ответил:
— Ампутировать кисть. Немедленно.
— Нет, — сказала она.
Казалось, силу знания заменяет ей святая сила отрицания. Можно было допустить — и это представлялось вполне возможным, — что Кэтрин способна вернуть ему кисть просто тем, что настоит на ее возвращении.
— Мисс, вы предпочитаете подождать и тогда уже ампутировать всю руку целиком?
— Не может же все быть так плохо.
— Позвольте поинтересоваться, мисс, где вы обучались медицине?
— У него просто сломана кисть, — сказала она. — Сильно сломана, но и только. Ее можно вправить?
— Не здесь.
— Ну тогда где-нибудь в другом месте.
— Другого места не существует. Во всяком случае, для него.
О Лукасе никогда так не говорили — так, будто он есть здесь и его здесь нет. Это прямо как на фабрике. Было что-то приятное — во всяком случае приемлемое — в том, чтобы предоставить себя чужой воле.
— Мы найдем, куда его отвезти, — сказала Кэтрин.
— На какие деньги? У вас что, деньги есть?
— Разумеется нет.
— В таком случае позвольте описать вам, что будет дальше. Вы отвезете его в Нью-йоркскую городскую больницу или в больницу Святого Винсента. Пройдет время, возможно, много времени, прежде чем его посмотрят, а затем, скорее всего, отправят обратно сюда. Когда вы снова доберетесь к нам, начнется гангрена, и нам придется ампутировать руку — по локоть в лучшем случае, по плечо — в худшем. Вы меня понимаете?
Кэтрин растерялась. Она хотела, чтобы решал Дэн.
И тут Лукас снова стал видимым. Кэтрин увидела его.
Она сказала:
— Лукас, наверно, пусть делают как знают.
Он кивнул. Он уже воспарил над всем, кроме боли и Кэтрин. Лукас испытывал необычайное волнение — она смотрела на него с такой заботой, с такой глубокой и неизменной любовью.
— У тебя хватит мужества? — спросила она.
Он снова кивнул. Мужества у него хватит.
— Тогда давайте, — сказала она врачу.
— Разумная девушка, — отозвался он.
— Можете теперь положить его на койку? Можете дать чего-нибудь от боли?
— У нас нет свободных коек.
— Ну одну-то можно найти.
— Мне отнять ее у женщины, которая умирает в соседней палате? Или прогнать этого мужчину, у которого отказывает сердце?
— Это было бы чудовищно.
— Операционная освободится через час-другой. До тех пор он подождет здесь.
— Тогда дайте лекарство. Он просто не показывает, как ему больно. Не хочет показывать.
— Лекарства у нас мало.
— Как так?
— Все, что есть, мы бережем для особо тяжелых случаев.
— У него тяжелый случай.
— Мальчику всего лишь отнимут кисть. Когда вы настояли, чтобы я посмотрел мальчика, я как раз закончил с мужчиной, которому насквозь пробило череп куском трубы. Она вошла здесь, — врач дотронулся до места над левым ухом, — и вышла здесь. — Он показал на углубление под правым ухом. — Он до сих пор жив, и морфий нам нужен для него.
Кэтрин была озадачена. Она окинула взглядом палату (лежащего на койке под опекой сестры мужчину, который все что-то нашептывал, склянки за стеклянными дверцами шкафов), как будто это могло подсказать ей ответ. Ответа она не нашла и негромко сказала врачу:
— Уверена, что-нибудь можно поискать. Как видите, он не совсем в себе.
— Мисс, у нас бесплатная больница. Здесь половина пациентов не совсем в себе.
Кэтрин помолчала. Лукас видел, что она думает, как быть.
Она обратилась к врачу:
— Сэр, можно с вами поговорить один на один?
— А сейчас мы говорим с вами иначе?
Она двинулась к дверям, врач последовал за ней. Она что-то тихо ему говорила. Он серьезно кивал.
Дэн молчал. Лукас чувствовал его молчание. Врач выслушал Кэтрин и привычно нахмурился.
Лукас сказал:
— Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.
— Лукас, тише! — строго велела Кэтрин.
Он изо всех сил постарался быть тише, крепко сжал зубы.
Врач с Кэтрин снова подошли к нему. Врач сказал:
— Я распоряжусь дать ему морфия — раз уж вы так настаиваете.
— Спасибо, — сказала в ответ Кэтрин.
— Я заканчиваю в пять.
— Тогда и увидимся.
— Я пришлю сестру с морфием и свежими повязками. Сам вернусь, когда освободится операционная.
— Хорошо, — сказала Кэтрин.
Врач вышел. Они остались в палате втроем, если не считать сестру и бормочущего мужчину.
— Ну вот, — сказала Кэтрин Дэну.
Дэн молчал, хотя Кэтрин явно ожидала, что он заговорит. Наконец он сказал:
— Мне надо возвращаться на фабрику.
— Да, — отозвалась Кэтрин.
До этого момента Лукасу не приходило в голову, что кому-то надо идти обратно на работу. Он забыл об этом. Он всецело был своей рукой, своей болью, был Кэтрин. Но вот Дэну пора возвращаться на фабрику.
— Ты останешься со мной? — спросил Лукас.
— Конечно останусь, — ответила она.
— Ты поправишься, — сказал Лукасу Дэн.
Лукас промолчал. Он начал понимать — у Дэна просто был перерыв, и ничего больше. Если сейчас Дэну надо уходить на работу, то завтра на работу уйдет и Кэтрин.
— Ты поправишься, — повторил Дэн медленней и внятнее, как будто не был уверен, что Лукас расслышал его с первого раза.
Лукас сказал:
— Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего? Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем!
— Прощайте.
— Прощай, — сказала Кэтрин.
Дэн странно на нее посмотрел. Выражение его лица напоминало то, с каким Кэтрин смотрела на Лукаса, когда тот принес ей миску. Между Дэном и Кэтрин что-то промелькнуло. Она показала ему миску, за которую слишком много заплатила. Она показала ему свою изуродованную руку. Она стояла с вызовом, уязвленная и гордая.
Поскольку говорить или делать было больше нечего, Дэн ушел.
Кэтрин сказала Лукасу:
— Тебе хорошо бы лечь. Боюсь, кроме как на полу, места здесь не найти.
Он ответил:
— Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым, я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.
— Тсс, молчи. Тебе надо отдыхать. Отдыхать и молчать.
— Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою.
— Перестань, — сказала Кэтрин. — Оттого что ты несешь вздор, тебе только хуже.
Она помогла ему опуститься на пол. Потом сама села на пол так, чтобы он мог положить голову ей на колени. Ему под голову легли крахмальные складки ее платья.
Он спросил:
— Ты останешься со мной?
— Я же сказала, что да.
— Не только на сегодня.
— На столько, на сколько будет нужно.
Лукас был болью и коленями Кэтрин. Боль была коконом, окутывающим его подобно жгучим повязкам. В этом коконе, на коленях Кэтрин, трудно было думать о чем-нибудь другом. Но он старался. Он добился своего. Привел ее сюда, но пока что спас ее только на один день. Надо было спасать и дальше. Но что для этого сделать, он не знал.
— Кэтрин, — позвал он.
— Тсс. Не разговаривай.
— Ты должна уйти со мной.
— Забудь об этом. Забудь обо всем.
Он старался не забывать.
— Вчера ты была не права, — сказал он.
— Больше ни слова.
— Ты должна взять ребенка и уйти.
— Ш-ш-ш.
Сквозь свой жгучий кокон он видел: она должна взять ребенка и пойти в место вроде ночного парка, к траве и тишине. Она должна искать, как это велел Лукасу Уолт. Были и другие схожие места, не только парк. Он их видел на картинках. Были поля и горы. Были леса и озера. Можно было бы увести ее в одно из таких мест, думал он. Он бы придумал, как это сделать.
На койке продолжал бормотать мужчина.
В палату вошла сестра. Ее черный убор жил своей жизнью; он воссоздавал собою ее, вырезанное из дерева, лицо. Она наложила на руку Лукасу новую повязку. Она извлекла (из-под под своего облачения?) шприц с прозрачной жидкостью. С привычной невозмутимостью сапожника, прибивающего подметку, взяла Лукаса за другую руку, здоровую. Ввела иглу, и это было похоже на укус пчелы, боль была слабой, какой-то странной, живой, как крошечный огонек. Вынув иглу, она ушла. Поскольку ее лицо было вырезано из дерева, разговаривать она не умела.