икогда не вернутся.
Но и тут все было не так просто. «Байолог» привлекала к сотрудничеству каких-то никому не известных людей из новорожденных высокотехнологических компаний, хорошо им платила, но оставляла за собой возможность, в случае неудачи экспериментов, отрицать свою причастность к ним. Одним из таких сторонних специалистов был Лоуэлл, Эмори Лоуэлл из Денвера. Лоуэлл нашел способ объединить определенные разновидности клеток с классической электромеханикой — получался механический скелет, но обросший биомассой. На вид неотличимо от человека. Приблизительно по тому же принципу, что у «Чиа-пет».[43]
«Чиа-пет»… Откуда он о них знал? Должно быть, то была шутка Лоуэлла — тайком от всех он прошил знание о них в его микросхемах. Таким же образом Саймону досталось представление о PEZ,[44] мистере Баббле[45] и лосе Буллвинкле.[46]
— Когда-то «Чиа-пет» были модной новинкой, — объяснил Саймон Катарине. — Глиняные барашки и другие животные, из которых росла трава. Короче, не важно… У «Байолога» стало плохо с деньгами, и компания начала наседать на Лоуэлла, требовала поскорее передать ей готовые образцы. Лоуэлл упорно отказывался. Настаивал, что за полгода-год сумеет довести нас до ума, создать существа из плоти, которая обладала бы таким замечательным свойством, как самовосстановление, но так, чтобы они не были способны к высшим проявлениям человеческой природы. Чтобы они не мыслили абстрактно, не испытывали бы эмоций. Поскольку производить и потом отправлять в космос таких существ, обладающих этими качествами, некоторые считали неэтичным.
Катарина смотрела прямо перед собой. Саймон решил исходить из того, что она его все-таки слушает.
— С опытными экземплярами вышло несколько осечек, но их благополучно замолчали. Моя серия была третьей. К тому времени как меня создали, «Байолог», полностью исчерпав запас времени, терпения и финансов, вопреки протестам Лоуэлла приступила к производству. Вокруг нас поднялась неслабая шумиха, но большого успеха на нашу долю не перепало. Крупных заказов не было, а потом, после открытия Надии, потихоньку прекратились и исследования дальнего космоса. «Байолог» всплыла брюхом кверху. Но Лоуэлл, по слухам, рук не опустил и продолжал работать. Говорят, он чувствовал себя виноватым, что его детище осталось каким-то недоделанным. Что он придумал, как изменить программные коды, чтобы мы…
— Чтобы что? — спросила Катарина. Выходит, она и вправду слушала.
— Ну… Грубо говоря, чтобы мы стали больше похожи на людей.
— Ты хочешь?
— Чего-то такого я точно хочу. Чего-то мне не хватает.
— Не хватает.
— Не знаю, как это назвать. Если честно, чувства меня не больно-то интересуют. В смысле, всякие там тюти-пути… Но я не умею почувствовать кое-что из того, что чувствуют люди. Например, я понимаю, что такое красота, мне известно это понятие, я знаю критерии, но ее не чувствую. Бывает, что кажется, еще чуть-чуть — и почувствую. Но никогда так чтобы наверняка.
— Тебе нужен строт.
— Извини?
— Строт. Другое слово не знаю.
— Ладно. Пускай мне не хватает этого самого строта. Я чувствую, что существует нечто потрясающее, чудесное и восхитительное, что мне никак не дается. Оно мне снится. Я, к твоему сведению, вижу сны. То и дело кажется, что достаточно протянуть руку… И тут оно ускользает. Вечно я оказываюсь у порога, который мне никогда не переступить. Мне надо либо заполучить это, либо навсегда от него избавиться.
— Мы едем в Денвер, — сказала Катарина.
— Мне нужно в Денвер. У меня сидит в мозгу, что надо быть в Денвере двадцать первого июня этого года. Просто дата и место — Денвер. Мысль об этом все время гудит, бьется в голове, как привязчивая мелодия. У Маркуса было то же самое. Зачем-то в нас ее запрограммировали.
— Мы едем в Денвер, — повторила она.
— До Денвера больше тысячи миль. Не исключено, что мы проделаем их понапрасну. Лоуэлл может давно уже заниматься чем-то другим. Может быть, он умер. Когда все начиналось, ему было немало лет.
— Увидим.
— Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя.
— Да, — сказала она.
Почти весь Нью-Джерси они проехали молча. Стемнело. На небе появились звезды. Слишком быстро они разогнаться не могли — ветер дул им в лицо через выбитое лобовое стекло, а на дороге было полно выбоин, в которых без труда спрятался бы двухлетний ребенок. Каждые три минуты Саймон смотрел на указатель уровня топлива. И только убеждался, что его остается все меньше и меньше. Брюс Спрингстин, только закончив песню, сразу заводил ее снова.
Зато никаких препятствий в Нью-Джерси не встретилось. Изредка их обгоняли ховерподы, несущиеся в торговые центры и казино. Пассажиры ховерподов оглядывались на Саймона с Катариной, но только и всего. Миля за милей «мицубиси» ехала мимо заброшенных фабричных зданий с разбитыми окнами и бесконечных оставленных жителями домов. Время от времени попадались лагеря надиан, которые самовольно обосновались в пустующих домах и фабричных цехах. Надиане сидели вокруг костров, пускающих в черную высь снопы искр. На выезде из города, некогда, согласно дорожному указателю, называвшегося Нью-Брансуиком, фары выхватили из темноты кучку надианских детей. Они, ослепленные, замерли у обочины и с открытыми ртами глазели на катящую мимо «мицубиси». Большинство были совсем голыми, и только один смастерил себе одежку из бумажных пакетов и чего-то похожего на бинты.
Саймон спросил у Катарины:
— Из вас многие жалеют, что прилетели сюда?
— Некоторые.
— А ты жалеешь, что прилетела?
— Я должна лететь.
— Потому что на Надии ты была преступником?
Они проехали по Пенсильвании двадцать три мили, пока не закончился бензин. Мотор икнул, последний раз вздрогнул и заглох. Саймон свернул на обочину. Дороги в Пенсильвании содержались в лучшем порядке, но здесь следовало ожидать неприятностей другого рода. Пенсильвания была передана в управление Маджикому заодно с более перспективными землями — штатом Мэн и большей частью Восточной Канады. Чрезмерного внимания Маджиком Пенсильвании не уделял, однако за соблюдением законности следил тщательнее, чем Окружной совет Нью-Джерси. У человека (или того, кто выдавал себя за человека), путешествующего в компании надианки, в этом штате было больше шансов вызвать подозрения.
Машина остановилась среди окаймленных рощами полей. Ночь была безветренной и очень темной.
Саймон сказал:
— «Мицубиси» конец.
Катарина моргнула и глубоко вздохнула.
Он продолжил:
— Надо немного поспать. Не в машине. Давай вылезем и попытаемся вздремнуть. Ты не против?
— Нет.
Они вышли из машины и через поле направились к роще. Земля под ногами была бугристой и неровной. Пахло тем же хлорофилловым спреем, который разбрызгивали в парке, но запах его был приглушенным. Брюс Спрингстин пел все тише и тише, пока его песня окончательно не растворилась в шорохах ночи.
В роще они не сразу нашли место, где улечься. Заросшая папоротником земля была сплошь усыпана сучьями. Они расчистили пятачок у поваленного дерева, на ствол которого можно было пристроить головы. Уютной такую лежанку не назовешь. Но и то лучше, чем ничего.
Саймон улегся на расчищенную площадку. Катарина уселась рядом — ложиться она пока не собиралась.
— Тебя не раздражает, что я так много болтаю? — спросил он.
— Нет, — ответила она.
— Просто я так запрограммирован. Проявляю все большее дружелюбие до тех пор, пока мне явным образом не обозначат предел. После этого я более или менее придерживаюсь установленной степени близости, если только мне не дадут понять, что она чрезмерна. Тогда я могу несколько сбавить обороты. Это одна из программных закладок, над которыми, похоже, работал Лоуэлл, когда «Байолог» приступила к нашему производству. Таким образом подавляются мои агрессивные импульсы. Чтобы я не начал убивать.
— Ты, наверно, добрый, — сказала она.
— Ага. Но чувства тут ни при чем. Это тебя не смущает?
— Нет.
Скорее всего, она говорила правду. Впрочем, кто их знает, этих надиан.
— А ты, — сказал он, — тебе, конечно, не хочется рассказывать о своем прошлом, о жизни на Надии?
Она не отвечала.
— Ну расскажи, — попросил Саймон. — У тебя здесь есть семья? А там была?
Снова ничего.
— Когда-нибудь у тебя была семья? Муж? Дети?
Она упорно молчала.
— Как ты думаешь, уснуть сможешь? — спросил он.
— Да.
— Я падаю на камни в бурьян, лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их.
— Спокойной ночи, — сказала она.
— Спокойной ночи.
Саймон подгреб себе под голову немного земли и лег на спину, сложив руки на груди. Заснул он быстро. Ему снился мальчик, смотрящий на мужчину, смотрящего из окна в темноту, в которой стоял мальчик. Ему снился поезд, по золотым полям летящий к невыразимо сказочным местам.
Он проснулся с первыми лучами солнца. Она спала. Свернулась калачиком, головой привалившись к его плечу.
Ему представился случай получше рассмотреть ее.
Голова у нее была чуть больше дыни-канталупы. И абсолютно лысой. Глаза просвечивали сквозь расчерченную сосудами пленку век. Кожа в полумраке казалась темно-зеленой, почти черной. На ней — никаких чешуек, что бы там о надианах ни рассказывали. Она была глянцевитой и гладкой, как древесный лист. Подобно листу тонкой и непрочной на вид.
Она ровно дышала во сне, высвистывая негромкую мелодию. Тонкая линия безгубого рта — линия, и не больше. Рот у надиан вообще невыразительный. Зато глаза и ноздри… Маленькой гладкой головкой она легко прижималась к его плечу.
Потом она проснулась. Веки дрогнули. Мгновенно стряхнув с себя сон, она села.
— Как себя чувствуешь? Нормально? — спросил Саймон.