Литературный ответ Лейнера телевидению – это не роман, а скорее остроумная, эрудированная и высококачественная телевизионная проза. Развитие персонажей подменяется скоростью и яркостью. Люди мелькают и исчезают; какое-то событие кричаще заявляет о себе, сворачивается и больше никогда не упоминается. Здесь есть дерзкий, непочтительный отказ от «устаревших» концепций вроде единого сюжета или постоянных персонажей. Вместо них нам предлагают серию ослепительно изобретательных пародийных виньеток, спроектированных так, чтобы уместиться в 45 секунд близкого к дзену промежутка внимания, к которому нас приучило ТВ. В отсутствие сюжета виньетки объединяет настроение – гротеск, стазис от перевозбуждения, вызванный слишком большим выбором и полным отсутствием руководства, и непочтительная дерзость по отношению к телевизионной реальности. И здесь есть – в стиле фильмов, музыкальных клипов, снов и телевизионных программ – повторяющиеся «ключевые образы», – отсюда экзотические наркотики, экзотические технологии, экзотическая еда, экзотические болезни кишечника. А то, что «Мой кузен, мой гастроэнтеролог» более всего озабочен пищеварением и испражнением, не случайность. Его издевательский вызов читателю – точно такой же, что и у телевизионного потока реальностей и вариантов: ПОГЛОТИ МЕНЯ – ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ НАСТОЯЩИЙ ПОТРЕБИТЕЛЬ.
Работа Лейнера – пока что лучший текст в области Имидж-Фикшена – одновременно потрясающая и незапоминающаяся, чудесная и до странного пустотелая. Я так подробно говорю о ней в заключение потому, что из-за своего мастерского поглощения тех самых приемов, которые телевидение само еще раньше поглотило из постмодернистского искусства, книга Лейнера кажется окончательным союзом американского телевидения и литературы. Еще, похоже, она со всей очевидностью высвечивает главную беду Имидж-Фикшена: сегодня лучшие образцы этого поджанра – веселые, раздражающие, замысловатые и невероятно поверхностные; они обречены на поверхностность уже одним своим желанием высмеивать ТВ-культуру, чьи насмешки над самой собой и надо всеми ценностями уже заранее поглощают любые попытки высмеять ее. Попытка Лейнера «ответить» телевидению с помощью иронического преклонения слишком легко встраивается в надоевший телевизионный ритуал притворного почитания. Она обречена.
Очень даже возможно, что мое жалобное оплакивание невозможности бунтовать против ауры, которая поощряет и обесценивает любые попытки бунта, больше говорит о моем собственном положении внутри этой ауры и о том, что у меня нет никакого рецепта, чем о том, что американская литература исчерпала свои возможности. Следующее поколение настоящих литературных «бунтарей» в нашей стране вполне может возникнуть в виде какой-нибудь странной группы антибунтарей, прирожденных вуайеристов, тех, кто каким-то образом посмеет отойти от иронического просмотра, кому хватит детской наглости поддерживать словом и делом недвусмысленные принципы. Кто относится к неказистым, старым, немодным человеческим проблемам и эмоциям американской жизни с почтением и убежденностью. Кто сторонится чувства неловкости и модного нынче безразличия. Эти антибунтари, разумеется, устареют даже раньше, чем начнут писать. Они обречены. Они слишком искренние. Очевидные конформисты. Отсталые, старомодные, наивные, анахроничные. Может, в этом и будет вся суть. Может, поэтому они и будут настоящими бунтарями. Настоящее бунтарство, насколько я могу судить, это риск встретить неодобрение. Прежние постмодернистские повстанцы рисковали нарваться на охи и визги: шок, отвращение, возмущение, цензуру, обвинения в социализме, анархизме, нигилизме. Сегодня риски изменились. Новыми бунтарями, возможно, будут творцы, готовые рискнуть тем, что их высказывание заставит читателя зевнуть, закатить глаза, прохладно улыбнуться, толкнуть соседа локтем в ребра, что одаренный иронист будет их пародировать или воскликнет: «Ох, как банально». Готовые рискнуть нарваться на обвинения в сентиментальности, мелодраме. В излишней доверчивости. В мягкости. В желании быть обманутыми этим глазеющим и наблюдающим миром, который страшится взгляда и насмешки больше, чем незаконного лишения свободы. Кто знает. Сегодня самая активная молодая литература и правда похожа на конец конца пути. О том, что это значит, все могут делать свои выводы. Должны. Разве вы не очень рады.
Из одного – многие (лат.).
1990
Может, это и интересно, но повторять не хочется
Прямо сейчас суббота, 18 марта, и я сижу в чрезвычайно многолюдной кофейне в аэропорту Форт-Лодердейла, убиваю четыре часа между прощанием с круизным лайнером и рейсом до Чикаго, пытаясь вызвать в памяти некий гипнотический коллаж ощущений из того, что я видел, слышал и делал в результате только что закончившейся журналистской командировки.
Я видел сахарные пляжи и очень синюю воду. Я видел красный костюм в стиле семидесятых с отложными лацканами. Я чувствовал, как пахнет крем от загара, размазанный по десяти тысячам килограмм горячей плоти. Ко мне обращались «mon» в трех разных странах. Я смотрел, как пятьсот обеспеченных американцев танцуют электрик-слайд[141]. Я видел закаты, как будто нарисованные на компьютере, и тропическую луну, больше похожую на неприлично большой свисающий лимон, чем на старую добрую каменную американскую луну, к которой я привык.
Я (очень ненадолго) присоединялся к конге[142].
Надо сказать, мне кажется, эта командировка стала результатом принципа Питера[143]. Одному модному журналу Восточного побережья понравились результаты моей поездки в прошлом году на самую обычную ярмарку штата с задачей написать какое-нибудь бесцельное эссе. И теперь мне предложили эту тропическую синекуру с теми же мизерными требованиями к цели или ракурсу. Но на сей раз было новое ощущение давления: совокупные расходы на ярмарке штата равнялись двадцати семи долларам, не считая местных азартных игр. В этот раз «Харперс» выложил больше трех тысяч долларов, еще даже не увидев ни строчки содержательного чувственного описания. Они всё повторяли – по телефону, по связи суши с кораблем, очень терпеливо, – чтобы я не переживал. По-моему, эти люди из журнала какие-то неискренние. Говорят, им нужна всего-то как бы большая литературная открытка – вперед, обойди Карибы на стиле, расскажешь, что видел.
Я видел очень много реально больших белых кораблей. Я видел стаи мелких рыбок со светящимися плавниками. Я видел парик у тринадцатилетнего мальчика. (Светящейся рыбе нравилось собираться между нашим корпусом и цементом пирса, где бы мы ни причаливали.) Я видел северный берег Ямайки. Я видел и чуял всех сто сорок пять кошек в резиденции Эрнеста Хемингуэя в Ки-Уэсте, Флорида. Теперь я знаю разницу между обычным «Бинго» и «Прайзо» и что значит «лавинный» джекпот в «Бинго». Я видел ручные видеокамеры такого размера, что по ним так и плакала кинотележка, я видел флуоресцентный багаж, флуоресцентные солнечные очки, флуоресцентное пенсне и больше двадцати видов резиновых стрингов. Я слышал стальные барабаны, ел жареные ракушки и смотрел, как женщину в серебряном ламе[144] рвет в стеклянном лифте. Я тыкал пальцем в потолок в ритме 2/4 той же самой диско-музыки, под которую ненавидел тыкать в потолок в 1977-м.
Я узнал, что бывают насыщенные оттенки синего за пределами «очень-очень синего». Я ел больше высокой кухни, чем за всю предыдущую жизнь, – причем ел в ту же неделю, когда узнал разницу между бортовой качкой и килевой качкой. Я слышал, как профессиональный комик без иронии говорит зрителям: «Но серьезно». Я видел фуксиевые купальники, менструально-розовые пиджаки, бордово-лиловые спортивные костюмы и белые лоферы без носков. Я видел таких обаятельных профессиональных блэкджек-дилеров, что так и хотелось броситься к их столу и потратить за блэкджеком все до гроша. Я слышал, как взрослые образованные американские граждане спрашивают на стойке информации для гостей, придется ли лезть в воду для занятий снорклингом, на улице ли проводится стендовая стрельба, на борту ли спит команда корабля и во сколько открывается Полуночный шведский стол. Теперь я знаю точную миксологическую разницу между «Скользким соском» и «Пушистым пупком». Я знаю, что такое «Коко-локо»[145]. За одну неделю я побывал объектом более полутора тысяч профессиональных улыбок. Я два раза обгорал и облезал. Я стрелял по тарелочкам в море. Этого достаточно? На тот момент мне казалось, что недостаточно. Я ощутил весь мешковатый вес субтропического неба. Я десяток раз подскакивал под оглушительный сигнал круизного лайнера, подобного метеоризму богов. Я усвоил азы маджонга, видел двухдневный кон в контрактный бридж, научился надевать спасжилет поверх смокинга и проиграл в шахматы девятилетней девочке.
(Вообще-то, скорее я стрелял в сторону тарелочек в море.)
Я торговался за побрякушки с голодающими детьми. Теперь я знаю все возможные оправдания и объяснения траты больше трех тысяч долларов на круиз по Карибам. Я скрепя сердце не купил ямайскую травку у настоящего ямайца.
Я видел – однажды, с верхней палубы, далеко внизу и справа-сзади от корпуса – что-то похожее на характерный плавник молотоголовой акулы в ниагарской пене правой корабельной турбины.
Теперь я слышал – и не в силах описать – музыку в лифтах в стиле регги. Я узнал, как можно бояться собственного туалета. Я обрел «морскую походку» и теперь очень бы хотел от нее избавиться. Я попробовал икру и сошелся во мнении с маленьким ребенком по соседству, что это «бяка».
Теперь я понимаю термин «дьюти-фри».
Теперь я знаю максимальную крейсерскую скорость круизного корабля в узлах. Я ел улиток, уток, «запеченную аляску», семгу с фенхелем, марципанового пеликана, омлет якобы с микропримесями этрусского трюфеля. Я слышал, как люди в шезлонгах искренне говорят, что дело во влажности, а не в жаре. Меня – тщательно, профессионально и согласно предварительным обещаниям – баловали. В мрачном настроении я наблюдал и записывал все типы эритемы, кератоза, предмеланомной сыпи, лентиго, экземы, бородавок, папулезной кисты, вздутий, бедренного целлюлита, варикоза, коллагеновых и силиконовых протезов, неудачных красок волос, неприжившихся трансплантатов – т. е. я видел почти голыми множество людей, которых не хотел бы видеть почти голыми. Я не чувствовал такой депрессии со времен пубертатного периода и заполнил почти три блокнота бренда Mead, пытаясь понять, дело в Них или просто во Мне. Я приобрел и хранил потенциально пожизненную обиду на отельного менеджера корабля (которого звали мистер Дерматис и которого отныне я окрещу мистером Дерматитом