просчитанная, – и отчасти поэтому, когда мы читаем рекламу, наше состояние восприимчивости другое, более защищенное[189].
В случае «эссе» Фрэнка Конроя «Селебрити крузес»[190] пытаются позиционировать рекламу так, что мы садимся за нее с пониженной защитой и открытым сердцем, обычно припасенными для эссе, для какого-нибудь искусства (или для того, что хотя бы пытается быть искусством). Реклама, которая притворяется искусством, в самом лучшем случае похожа на человека, который тепло тебе улыбается только потому, что чего-то от тебя хочет. Это нечестно – но еще коварнее кумулятивный эффект подобной нечестности: раз она представляет идеальное факсимиле или симулякр доброжелательности без настоящего чувства доброжелательности, это влияет на наш мозг и в итоге вынуждает повышать защиту даже в случаях неподдельных улыбок, настоящего искусства и истинной доброжелательности. Она вызывает смятение, одиночество, бессилие, озлобленность и испуг. Она вызывает отчаяние[191].
Так или иначе, этот конкретный потребитель 7НК неожиданно находит вряд ли задуманную правдивость в конроевской рекламе в обличье эссе. К исходу недели на «Надире» я начал видеть в эссе идеальное ироничное отражение самого опыта масс-маркетового круиза. Эссе отполированное, мощное, впечатляющее – явно самое лучшее, что можно купить за деньги. Оно делает вид, что написано для моей пользы. Оно управляет моим опытом и интерпретацией этого опыта и готовит их заранее. Оно как будто заботится обо мне. Но на самом деле нет, потому что в первую и последнюю очередь оно чего-то от меня хочет. Так и круиз. Прелестное окружение, блестящий корабль, бравая команда, усердное обслуживание и внимательные распорядители развлечения – все чего-то от меня хотят, и не только денег за билет – их-то они уже получили. Чего конкретно они хотят, понять не так просто, но я это чувствую уже в начале недели, и ощущение нарастает: кружит у корабля, как плавник.
Впрочем, вероломная брошюра «Селебрити» не врет и не преувеличивает в отношении люкса. Теперь я сталкиваюсь с той журналистской проблемой, когда не знаю, сколько именно примеров нужно привести, чтобы донести атмосферу почти сводящего с ума балующего сибаритства на борту «MV Надир».
Возьмем в качестве примера субботу, 11 марта, сразу после отплытия, но до появления погоды Северного моря, когда я хочу выйти на левый борт Палубы 10 для ознакомительного любования и посему решаю, что моему склонному к шелушению носу понадобятся цинковые белила. Мои белила все еще в большой сумке, которая на данный момент свалена с остальным багажом Палубы 10 в маленькой зоне между носовыми лифтом и лестницей Палубы 10, где маленькие люди в серо-синих комбинезонах «Селебрити» – носильщики, причем этот отряд как будто исключительно ливанский, – сверяют бирки на багаже с № пассажирских Лотов «Надира», организуют багаж и относят наверх, по каютам в коридорах левого и правого бортов.
И но, в общем, выхожу я и вижу свою сумку среди багажа и начинаю ее вытягивать из высящейся груды кожи и нейлона с мыслью, что могу отнести сумку в 1009-ю, покопаться и найти свой старый добрый ZnO[192]; и один из носильщиков видит, как я схватил сумку, бросает все четыре увесистых предмета багажа, под которыми плетется, и мчится мне наперехват. Сперва я боюсь, что он принял меня за багажного ворюгу и хочет видеть какую-нибудь квитанцию. Но оказывается, что хочет он от меня сумку: хочет донести ее до 1009-й за меня. И я, повторюсь, вдвое выше этого несчастного надорвавшегося человечка (как и сама сумка), вежливо протестую в демонстрации человеколюбия, говоря: «Не Беспокойтесь, Ничего Страшного, я Только За Своим Старым Добрым ZnO». Я объясняю носильщику, что заметил их какую-то невероятно организованную порядковую систему распределения багажа и что не хочу ей мешать или заставлять его относить сумку из Лота № 7 раньше сумки из Лота № 2 и, нет, я просто сам заберу свою старую тяжелую выцветшую хреновину и значительно упрощу жизнь этому человечку.
И вот тут следует действительно странный спор «я против ливанского носильщика», потому что оказывается, что я поставил этого парня, который два слова на английском связать не может, в ужасно безвыходное положение усердного работника – перед парадоксом балования: а именно Пассажир-Всегда-Прав против Пассажир-Не-Должен-Сам-Носить-Свою-Сумку. Не представляя на тот момент, через что проходит несчастный маленький ливанец, я отмахиваюсь от его протестующего фальцета и измученного выражения, принимая их не более чем за сервильную вежливость, извлекаю сумку и пру по коридору в 1009-ю, и смазываю шнобель своим ZnO, и выхожу наружу наблюдать а-ля Ф. Конрой, как кинематографически удаляется флоридское побережье.
Только позже я понял, что наделал. Только позже я узнал, что этому маленькому ливанскому носильщику с Палубы 10 чуть ли голову не оторвал (тоже ливанский) старший носильщик Палубы 10, которому чуть голову не оторвал австрийский старший стюард, который получил подтвержденный рапорт, что пассажира Палубы 10 заметили за тем, что он сам нес свой багаж по коридору левого борта Палубы 10, и который (австрийский старший стюард) из-за этого явного свидетельства халатности требовал теперь катящихся ливанских голов и отрапортовал об инциденте (видимо, по стандартной процедуре) офицеру из отдела обслуживания гостей – греческому офицеру с очками «Рево», уоки-токи и такими запутанными офицерскими эполетами, что я так и не понял, какого он ранга, и этот высокопоставленный грек даже пришел в 1009-ю после субботнего ужина, чтобы извиниться практически от лица всей судоходной линии «Хандрис» и заверить, что головы с рваными лохмотьями шей и посейчас катятся по разным коридорам в искупительном возмещении за то, что мне пришлось нести собственную сумку. И хотя английский у этого грека был во многом лучше, чем у меня, мне понадобилось не меньше десяти минут, чтобы выразить ужас, взять всю ответственность на себя и подробно описать неудобное положение, в которое я поставил носильщика, – в релевантные моменты потрясая тем самим тюбиком ZnO, вызвавшим такой аврал, – больше десяти минут, прежде чем добился от греческого офицера обещания, что всевозможные оторванные головы будут водворены на место, а личные дела очищены от всяческих занесений, и смог отпустить его с чистой совестью[193]; и весь этот инцидент был невероятно выматывающим и исполненным ангста, забил почти целый блокнот «Мид» и здесь приведен в самых общих психоскелетных очертаниях.
И так на «Надире» повсюду, куда ни глянь: свидетельства железной решимости потворствовать пассажиру так, чтобы превзойти ожидания даже не самого здорового головой пассажира[194]. Некоторые примеры наобум: в ванной моей каюты полно толстых пушистых полотенец, но когда я иду полежать на солнце[195], полотенца из каюты брать не надо, потому что в зонах для загара двух верхних палуб стоят большие тележки, загруженные еще более толстыми и пушистыми полотенцами. Эти тележки расположены через удобные интервалы вдоль бесконечных рядов гимнастически регулируемых шезлонгов, которые и сами по себе феноменально славные шезлонги – достаточно прочные даже для самых тучных комплекций, но при этом нарколептически удобные, с каркасами из тяжелого сплава, обтянутыми каким-то экзотичным материалом, сочетающим быстровысыхающую долговечность парусины со впитываемостью и комфортом хлопка, – конкретный состав материала остается покрыт мраком, но это приятный шаг вперед после кей-мартовской пластмассовой поверхности шезлонгов у общественных бассейнов, которая липнет и издает пердящие звуки каждый раз, когда ворочаешься потным телом, причем материал кресел «Надира» – без сеток или полосок какой-то паутинной основы, а просто плотный отрез, туго натянутый на раму, так что если полежать, то на тебе не остается странной розовой штриховки. А, и тележки на каждой верхней палубе – под присмотром особого отряда полотенщиков на полную ставку, так что когда будете «велл-дан» с обоих боков и решите легко соскочить с шезлонга, не надо забирать полотенце с собой или даже убирать в щель «Использованные полотенца» на тележке, потому что полотенщик материализуется в тот же миг, когда ваша пятая точка покидает шезлонг, уносит полотенце за вас и опускает в щель. (Вообще-то полотенщики настолько перегибают палку, что, даже если встаешь на секунду заново наложить ZnO или созерцательно выглянуть за релинг, часто, оглянувшись, обнаруживаешь, что полотенца уже нет, а шезлонг сложен под стандартным углом в 45° в положении простоя, и надо заново настраивать кресло и отправляться к тележке за свежим пушистым полотенцем – в которых, впрочем, недостатка нет.)
В пятизвездочном ресторане «Каравелла» официант[196] не только принесет вам, например, омара – а также вторую и даже третью добавку омара[197] – с метамфетаминовой скоростью, но еще и склонится через ваше плечо[198] с поблескивающим щелкунчиком для клешней и хирургической вилкой и расчленит за вас этого омара, избавляя от зеленых склизких мучений – единственного отдаленно трудоемкого момента в поедании омара.
В кафе «Виндсёрф» на Палубе 11, у бассейнов, где постоянно проходит неформальный обед со шведским столом, никогда не придерживаются говяжьей линии, которая так разочаровывает в большинстве кафетериев, и можно найти около семидесяти трех разновидностей одной только закуски и невероятно хороший кофе; и если у вас с собой стопка блокнотов или даже просто много всего на подносе, в тот же миг, как вы сделаете шаг от шведского стола, материализуется официант и донесет поднос за вас – т. е. хоть это и кафетерий, вокруг все равно в ожидании стоят официанты, все в жакетах в стиле Неру и с белыми полотенцами на левой руке, всегда поднятой в позиции сломанной или усохшей руки, и наблюдают за тобой – официанты, – не то чтобы вступая в зрительный контакт, но сканируя на предмет мельчайшей необходимости в обслуживании, плюс вокруг прохаживаются сомелье в сливовых жакетах на случай, если понадобится возлияние не со шведского стола… плюс еще целая команда метрдотелей и менеджеров, надзирающих за официантами, сомелье и поварами за буфетной стойкой в высоких колпаках, чтобы тем даже в голову не пришло позволить вам сделать самостоятельно то, что они могут сделать за вас