В конечном счете все эти добродетели домашней лоботомии и медленного нагревания весьма относительны, потому что есть еще более ужасные/жестокие способы готовки. Некоторые повара, дабы сэкономить время, иногда суют живых омаров в микроволновку (обычно проделав предварительно несколько «вентиляционных» дыр в их панцирях: этой предосторожности большинство любителей готовить моллюсков в микроволновках научились на своем горьком опыте). В Европе же очень распространено расчленение заживо: прежде чем приготовить омара, его разрезают на две половины или отрывают у него клешни и хвост – и только их бросают в кастрюлю.
И существует еще множество невеселых фактов, связанных с первым критерием страданий. У омаров не очень развиты зрение и слух, но они обладают исключительным чувством осязания – их панцирь покрыт сотнями тысяч мельчайших волосков. Вот что написано в классической книге Т. М. Пруддена «Об омаре»: «Таким образом, несмотря на то что омар кажется заключенным в твердую непроницаемую броню, на самом деле он может воспринимать раздражители и впечатления так, как если бы обладал мягкой и нежной кожей». И у омаров есть «ноцицепторы»[334], как есть у них беспозвоночные версии простагландинов и основных нейромедиаторов, с помощью которых боль регистрируют и наши мозги.
С другой стороны, омары, похоже, не имеют способности производить или поглощать естественные опиоиды вроде эндорфинов и энкефалинов, с помощью которых более высокоразвитые нервные системы подавляют сильную боль. Хотя отсюда можно заключить и то, что омары, вероятно, даже более чувствительны к боли, потому как не обладают встроенным анальгетиком, характерным для нервной системы млекопитающего, и то, наоборот, что отсутствие натуральных опиоидов предполагает отсутствие реально сильных болевых ощущений, поскольку опиоиды были созданы как раз для смягчения боли. Лично я чувствую облегчение, когда думаю о второй вероятности. Вдруг отсутствие у омаров эндорфиновых/энкефалиновых желез означает, что их субъективное восприятие боли так сильно отличается от восприятия млекопитающих, что, может быть, даже не заслуживает права именоваться словом «боль». Возможно, омары больше похожи на пациентов после фронтальной лоботомии, про которых пишут, что они рассказывают, будто испытывают боль совсем не так, как мы с вами. Говоря неврологически, они, очевидно, чувствуют физическую боль, но она им не неприятна – хотя и приятности в ней они тоже не находят; они скорее чувствуют ее, но не чувствуют ничего по отношению к ней – боль не огорчает их и у них не появляется желания избавиться от нее. Возможно, омары, у которых также отсутствуют лобные доли, не способны к неврологической-фиксации-травмы-или-опасности, которую мы называем болью. В конце концов, существует разница между (1) болью как чисто неврологическим понятием и (2) фактическим страданием, в котором важную роль играет эмоциональная составляющая, осознание боли как чего-то неприятного, того, чего следует бояться/избегать.
И все же после всех этих абстрактных размышлений факты остаются фактами: отчаянно звенящая крышка, жалкие попытки зацепиться за край кастрюли. Когда стоишь возле плиты, очень сложно отрицать сколько-нибудь убедительно, что живое существо перед тобой испытывает боль и всеми силами пытается избежать ее / спастись от нее. На мой непрофессиональный взгляд, поведение омара в кастрюле есть не что иное, как выражение предпочтения; и вполне может быть, что способность формировать предпочтения – это убедительный критерий настоящих страданий[335]. Логику этого соотношения (предпочтение [стрелочка вправо] страдание) проще всего увидеть в примере «от противного». Если разрезать червя определенного вида на две половины, они будут продолжать ползать и заниматься своими червячьими делами так, словно ничего не произошло. Когда мы утверждаем, основываясь на его «послеоперационном» поведении, что этот червь не страдает, на самом деле мы имеем в виду, что он не подает признаков понимания того, что с ним случилось что-то плохое, или что он бы предпочел не быть разрезанным на две половины.
Омары же, как известно, обладают предпочтениями. Эксперименты показали, что они способны чувствовать изменения температуры воды даже на один-два градуса; их сложные миграционные циклы (в течение которых они могут пройти больше ста миль за год) – это, в частности, попытка найти воду самой приятной температуры[336]. И, как я уже упоминал, они обитатели дна и не любят яркий свет: если в аквариум попадают лучи солнца или магазинных флуоресцентных ламп, омары всегда собираются в самой темной его части. В океане они ведут одиночный образ жизни, и им абсолютно точно не нравится теснота аквариума, потому что (и об этом я уже упоминал) одна из причин, по которой им перевязывают клешни, – чтобы они не дрались из-за стресса в замкнутом пространстве.
На ФОМе рядом с бурлящими аквариумами, неподалеку от Самой Большой в Мире Омароварки, глядя на то, как свежепойманные омары кучкуются, лезут один на другого, бессильно машут связанными клешнями, ютятся в дальних углах или отчаянно отскакивают от стекла, когда вы подходите, очень сложно не почувствовать, что они несчастны или напуганы, даже если речь идет о некой рудиментарной версии этих чувств… И, опять же, какая разница, рудиментарные чувства или нет? Почему примитивные, невыраженные страдания кажутся менее важными и некомфортными для человека, который содействует причинению этих страданий, оплачивая свою еду? Я вовсе не пытаюсь прочитать вам тут нудную проповедь в стиле PETA – во всяком случае мне так не кажется. Я пытаюсь скорее разработать и сформулировать некоторые проблемные вопросы, возникающие на фоне смеха, плясок и всеобщей гордости Фестиваля Омаров в Мэне. Правда проста: если ты, посетитель фестиваля, позволишь себе думать, что омары могут страдать и не хотят этого, то ФОМ в твоих глазах начнет принимать очертания некоего римского цирка или средневекового фестиваля пыток.
Это сравнение кажется вам перебором? Если да, то почему? Или вот еще вопрос: возможно ли, что будущие поколения будут воспринимать нашу агропромышленность и пищевые привычки так же, как мы сейчас воспринимаем развлечения Нерона или эксперименты доктора Менгеле? Сам я считаю, что подобное сравнение истерично и доведено до абсурда – и все же причина, по которой оно выглядит как перебор, думается мне, заключается в том, что я верю, будто животные морально менее важны, чем люди[337]; и когда мне приходится отстаивать подобную веру, даже в собственных мыслях, я вынужден признать, что (а) у меня есть очевидный эгоистичный интерес в поддержании этой веры, поскольку я люблю есть некоторые виды животных и хочу, чтобы у меня была возможность продолжать это делать, и (б) я так и не разработал личной этической системы, в рамках которой эта вера была бы действительно оправдана чем-то, кроме эгоистичной убежденности.
Учитывая заказчика статьи и мою кулинарную неискушенность, мне интересно, отождествит ли читатель себя с этими реакциями, признаниями и с этим дискомфортом. Еще мне не хотелось бы показаться паникующим или поучающим, на самом деле я скорее сбит с толку. Для тех читателей «Гурмэ», которые любят хорошо приготовленную и хорошо поданную еду с участием говядины, телятины, баранины, свинины, курятины, омара и т. д.: думаете ли вы о (возможном) моральном статусе и (вероятных) страданиях животных? Если да, то какие этические убеждения вы разработали, чтобы не только есть, но и смаковать еду и наслаждаться яствами на основе чужой плоти (учитывая, естественно, что главная идея гастрономии – это изысканное наслаждение, а не просто поглощение пищи)? Если, с другой стороны, вы вообще не задаетесь такими вопросами и не думаете о своих убеждениях, а весь предыдущий абзац воспринимаете как бесполезное самокопание, тогда что именно позволяет вам чувствовать себя нормально в глубине души и просто не замечать этой проблемы? Т. е. вы не желаете об этом думать, потому что уже все обдумали, или же вы просто не желаете об этом думать? И если последнее, то почему? Вы когда-нибудь думали, пусть даже вскользь, о возможных причинах вашего нежелания думать об этом? Я вовсе не подкалываю вас и не провоцирую – мне действительно интересно. В конце концов, разве не осведомленность, внимательность и чуткость в отношении всего, что касается еды и всех ее контекстов, отличает настоящего гурмана? Или все внимание гурмана и вся его чувствительность обращены лишь к эстетической стороне вопроса? Действительно ли все это – лишь дело вкуса и подачи?
Эти последние вопросы выглядят прямолинейно, но тем не менее влекут за собой намного более серьезные и абстрактные вопросы о связях (если они есть) между эстетикой и моралью – например, что на самом деле означает прилагательное в выражении вроде «журнал о хорошей жизни», – и эти вопросы ведут нас прямиком в такие глубокие и коварные воды, что, наверное, лучше прекратить публичную дискуссию прямо сейчас. Есть пределы тому, о чем друг у друга могут спрашивать даже очень заинтересованные люди.
2004
Достоевский Джозефа Франка
Пролегоменически взглянем на две цитаты. Первая из Эдуарда Дальберга (если в английской культуре и был ворчун уровня Достоевского, то это он):
Гражданин защищается от гения иконопочитанием. Словно по мановению палочки Цирцеи, божественные смутьяны переводятся в настенную вышивку со свиньями[338].
Второе из тургеневских «Отцов и детей»:
– В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем.
– Всё?
– Всё.
– Как? Не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…
– Всё, – с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Итак, предыстория: в 1957-м некий Джозеф Франк, тогда тридцати восьми лет, профессор с