Уимблдон странный. Это воистину Мекка игры, собор тенниса; но, находясь там, сохранить соответствующий уровень почитания было бы легче, если бы турнир не стремился навязчиво напоминать, что это собор тенниса. Причем с любопытной смесью тяжеловесного самолюбования и неудержимого самовозвышения и самобрендирования. Почти как в кабинете заслуженного лица, где стены увешаны всеми, какие он только получил в жизни, табличками, дипломами и грамотами, и каждый раз, заходя, приходится смотреть на стену и что-нибудь говорить, выражая свое восхищение. Стены Уимблдона – вдоль почти всех крупных коридоров и проходов – покрыты плакатами и табличками с фотографиями прошлых чемпионов, списками интересных фактов о Уимблдоне, историческими данными и проч. Кое-что из этого интересно, кое-что – попросту странно. Например, в Уимблдонском музее лаун-тенниса есть коллекция всевозможных видов ракеток, которыми здесь пользовались на протяжении десятилетий, и одна из множества табличек в коридоре Миллениум-билдинг[448] снабжает экспонат снимками и дидактическим текстом – чем-то вроде истории ракетки. Вот – sic – кульминационная концовка этого текста: «Современные облегченные рамы из передовых материалов, таких как графит, бор, титан и керамика, с увеличенными головами среднего размера (220–230 квадратных сантиметров) и большого размера (280 квадратных сантиметров) целиком преобразили характер игры. Сегодня доминируют сильно бьющие игроки с мощной верхней подкруткой. Игроки в стиле серв-энд-воллей и те, кто полагается на тонкость и точность, практически исчезли».
Кажется по меньшей мере странным, что такой диагноз продолжает висеть у всех на виду на четвертый год владычества Федерера в Уимблдоне, ведь этот швейцарец привнес в мужской теннис точность и тонкость, невиданные (как минимум) со времен зенита Макинроя. Но эта табличка – просто показатель силы догмы. Почти двадцать лет партийная линия заключалась в том, что определенные усовершенствования в технологии ракеток, в подготовке и силовой тренировке превратили профессиональный теннис из игры, основанной на проворности и элегантности, в игру атлетизма и брутальной силы. И как этиология сегодняшней силовой игры на задней линии эта линия в целом верна. Сегодняшние профи действительно заметно больше, сильнее и лучше подготовлены[449], а ракетки из высокотехнологических композитов правда повысили скорость и вращение. Потому-то вопрос, как в мужском туре доминирует совершенная элегантность Роджера Федерера, вызывает массовое догматическое смятение.
Есть три способа рационально объяснить взлет Федерера. Один затрагивает мистику и метафизику и, по-моему, ближе всех к истине. Остальные больше опираются на технические стороны и подходят для хорошей статьи.
Метафизическое объяснение: Роджер Федерер из тех редких сверхъестественных спортсменов, которые как будто освобождены, хотя бы частично, от действия некоторых законов физики. Среди хороших аналогий здесь Майкл Джордан[450], который не только нечеловечески высоко прыгал, но даже зависал на миг-другой дольше, чем позволяет гравитация, и Мухаммед Али, который реально «парил» над рингом и наносил два-три джеба за время для одного. Со времен 1960-х, наверное, наберется еще полдесятка примеров. И Роджер Федерер – из этого типа, типа людей, которых можно назвать гениями, или мутантами, или аватарами. Он никогда не торопится и не теряет равновесия. У него приближающийся мяч висит на долю секунды дольше, чем положено. Его движения скорее гибкие, чем атлетичные. Как Али, Джордан, Марадона и Гретцки, он кажется одновременно и более, и менее материальным, чем его соперники. Во всем белом (этим требованием к форме Уимблдон до сих пор упивается безнаказанно) он особенно похож на то, чем вполне может (как мне думается) являться: существо из плоти и одновременно каким-то образом из света.
В том, что мяч услужливо зависает при замедлении, словно подчиняясь воле швейцарца, есть реальная метафизическая истина. Как и в следующем случае. После полуфинала 7 июля, где Федерер уничтожил Йонаса Бьоркмана – не просто победил, а уничтожил, – и сразу перед обязательной послематчевой конференцией, где Бьоркман, друг Федерера, говорит, что ему очень приятно «побывать на лучшем месте на корте», чтобы видеть, как швейцарец «играет максимально близко к совершенству», Федерер и Бьоркман болтают и веселятся, и Бьоркман спрашивает, насколько же неестественно большим казался Федереру мячик на корте, и тот подтверждает, что мячик был как «шар для боулинга или баскетбольный мяч». Он просто отшучивается – скромничает, чтобы Бьоркман не расстраивался, делает вид, что сам удивился, как необычно хорошо сегодня сыграл; но еще он частично раскрывает, что такое для него теннис. Представьте, что вы человек со сверхъественно хорошими рефлексами, координацией и скоростью и что вы играете в теннис высокого уровня. В игре вы не почувствуете, что обладаете феноменальными рефлексами и скоростью; скорее вам покажется, что это теннисный мячик какой-то такой большой и медленный и что у вас всегда хватает времени его отбить. Т. е. вы не почувствуете ничего вроде тех (эмпирически реальных) быстроты и навыков, которыми вас наделяет живая аудитория, глядя на мячики, несущиеся так, что шипят и расплываются в глазах[451].
Скорость – это еще не все. Теперь мы переходим к технике. Теннис часто называют игрой дюймов, но это клише по большей части относится к тому, куда падает мяч. В плане же удара по летящему мячу теннис – игра микрометров: исчезающе малые изменения в момент удара сильно повлияют на то, как и куда отправится мяч. Тот же принцип объясняет, почему даже малейшая неточность прицеливания при стрельбе из винтовки приводит к промаху, если цель очень далеко.
В качестве иллюстрации давайте все замедлим. Представьте, что вы, теннисист, стоите сразу за задней линией вашего левого угла. Мяч подают под ваш форхенд – вы поворачиваетесь боком к траектории мяча и начинаете заносить ракетку для ответного форхенда. Визуализируйте до того момента, когда вы входите в удар; мяч теперь прямо перед вашим передним бедром, сантиметрах в пятнадцати от точки соприкосновения. Рассмотрим некоторые действующие переменные. В вертикальной плоскости – смена угла лица ракетки всего на пару градусов вперед или назад определит соответственно резаный удар или удар с подкруткой; перпендикулярная ракетка даст плоский драйв без вращения. В горизонтальной – легчайший сдвиг лица ракетки влево или вправо и столкновение с мячом где-то на миллисекунду раньше или позже определят кросс или удар по линии. Дальнейшие легкие изменения в дуге движения и завершения этого удара с отскока решат, как высоко ваш мяч пройдет над сеткой, – что в совокупности со скоростью замаха (а также некоторыми характеристиками приданного вращения) повлияет на то, как глубоко или мелко приземлится мяч на корте противника, как высоко отскочит и т. д. Естественно, это только самые обобщенные различия – типа сильная подкрутка против слабой, острый кросс против не такого острого и т. д. А ведь есть еще и такие аспекты: как близко подпустишь мяч к телу, каким хватом пользуешься, насколько подогнуты колени и/или движется вперед твой вес, можешь ли ты одновременно следить за мячом и видеть, что делает после подачи оппонент. Все это тоже играет роль. Плюс тот факт, что ты не сдвигаешь статичный объект, а скорее меняешь направление и (в разной степени) вращение приближающегося снаряда – в профессиональном теннисе приближающегося на скорости, на которой сознательное мышление невозможно. Первая подача Марио Анчича, например, часто доходит до 210 км/ч. От задней линии Анчича до вас двадцать четыре метра, а значит, его подача добирается до вас за 0,41 секунды[452]. За это время два раза быстро моргнуть не успеешь.
Вывод: профессиональный теннис играется в слишком короткие для осознанного действия интервалы времени. И тем не менее эффективный ответ на подачу зависит от огромного множества решений и физических подстроек, которые куда сложнее и обдуманнее, чем моргнуть, подскочить от испуга и т. д.
Для успешного ответа на сильную подачу требуется то, что иногда называется «кинестетическим чутьем», т. е. способность контролировать тело и его искусственные продолжения с помощью сложных и очень быстрых систем распределения задач. В английском есть целое облако терминов для различных частей этой способности: чутье, точность, форма, проприоцепция, координация, зрительно-моторная координация, кинестезия, грация, контроль, рефлексы и т. д. Для многообещающих юниоров отточить кинестетическое чутье – главная цель тех жестких ежедневных тренировочных режимов, о которых мы часто слышим[453]. Тренировка здесь идет и на мускульном, и на неврологическом уровне. Бить тысячу ударов, день за днем, развивать способность «чутьем» добиваться того, чего не может обычная сознательная мысль. Постороннему такая однообразная практика часто кажется выматывающей или даже жестокой, но посторонний не чувствует того, что происходит внутри игрока: тонкая подстройка, снова и снова, и ощущение эффекта каждой перемены, которое обостряется все больше и больше, удаляясь от нормального сознания[454].
Время и дисциплина, которых требует серьезная кинестетическая тренировка, – одна из причин, почему топ-профессионалами обычно становятся те, кто посвящает теннису большую часть сознательной жизни начиная (самое позднее) с подросткового возраста. Например, Роджер Федерер оставил футбол и все отождествляемое с детством и отправился в швейцарский национальный центр обучения теннису в Экубленсе в тринадцать. В шестнадцать он бросил школьную учебу и вступил в серьезные международные состязания.