И самое великое, что Пушкин нам оставил, – это свой идеал и обязательность верности ему. Он даже предупредил нас, что измена идеалу в конечном итоге губительна. Об этом было ему откровение.
Но разве он изменял идеалу? В поэзии зрелых лет – никогда. Чем больше жил, тем яснее видел идеал этот, тем полнее любил, тем ревностнее служил. И Поэзия его осталась нетленной. И будет жить, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».
А в жизни… Нет, в жизни идеал этот недовоплотился. И язык его бывал празднословным и лукавым, и сердце не всегда бывало углем, пылающим огнем… Так он сам пишет. Он часто бывал глубоко недоволен собой.
Никто не вправе указывать Пушкину – кроме него самого. Кроме его собственного идеала. Не мы дали идеал тот Пушкину. Он дал его нам. И вот идеал этот судит его.
Трепетное сердце Пушкина, то человеческое сердце, трепетавшее от обид, от боли, от ревности, – не превратилось до конца в огненный угль.
Мы должны видеть это сердце таким, каким оно было. Видеть. И только. А не выдумывать. Глаза должны быть ясными.
Совершенством Пушкин не был. Но завещал нам совершенство. Завещал свой Идеал, свой гений чистой красоты. И если мы возьмем за образец всю пеструю жизнь Пушкина, мы изменим его идеалу, которому никогда он не был верен так полно, как в предсмертные часы.
Смерть подстерегла его не только извне, но изнутри. Ибо «рыцарем бедным» он еще не стал, а Дон Гуаном быть уже не мог. (Интересная закономерность. Дон Гуаны всегда побеждают на поединках. Точно черт помогает своему лихому, не дорожащему жизнью ученику. Вот стоит Дон Гуану дрогнуть, поколебаться в своей беспечной верности дьяволу, – тут ему и конец…)
И, может быть, готовность принять поражение является первым шагом к победе на другом уровне.
Можно тысячу раз разбирать все факты, предшествующие дуэли Пушкина, и все, что было потом. Но от того, что в Пушкине жили два человека, никуда не уйдешь. Первый Пушкин, попав в Дантеса, кричит «Браво!», хочет продолжать дуэль до кровавого конца; второй Пушкин, в ответ на предложение Данзаса вызвать Дантеса, отвечает: «Нет! Нет! Мир! Мир!..».
Истинное величие Пушкина было не в том, что он праведно жил в последние годы, и не в том, что он все делал «как люди» и «как надо», а в том, что понял и принял сверхразумную правду о несовместимости «рыцаря бедного» и Дон Гуана в одной душе. Умирая по-христиански, он не просил ни нашего мщения, ни нашей защиты. Он хотел, чтобы и мы поняли то, что открылось ему в предельной глубине, чтобы мы поняли и приняли его откровение: истинная высота бескомпромиссна. Есть два полюса в нашем духовном мире, две вещи несовместные… И та непостижимая черта, которая является вдруг в пушкинских шедеврах, перечеркивая весь ход земных событий, есть молния из горнего мира.
Глава 7Собственник и мот
Нигде эта черта не проведена так четко, нигде она не достигает такое простоты и ясности, как в «Моцарте и Сальери». Там и родилась эта заповедь: «Гений и злодейство – две вещи несовместные».
Два героя трагедии в чем-то бесконечно близки друг другу. И в чем-то полярно противоположны. Это такие же два брата по духу, как Авель и Каин – по крови. «Когда бы все так чувствовали силу гармонии…»
К Сальери первому идет Моцарт с самыми глубокими своими созданиями. Через Моцарта всем людям, и в первую очередь Сальери, предлагается хлеб духовный. Только возьми – и будешь причастен высшей жизни…
Но причастие невозможно для Сальери. Он хочет не причаститься, а отделиться – и владеть. Обладать. Он – собственник. Он скупец. Он брат не только Моцарту, но и Скупому рыцарю. И так же как и тот, прежде всего хочет оборонить свою собственность, огородить ото всех других. Скупой рыцарь думает о своем ненавистном наследнике (родном сыне) примерно так же, как и Сальери о Моцарте:
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую… но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульный собеседник!
Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрет.
И потекут сокровища мои
В атласные, диравые карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит –
Он расточит….А по какому праву?[19]
Мне разве даром это все досталось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми да груды загребает?
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжелых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Все это стоило?
А вот монолог Сальери:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
……………………………………
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты,
Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон, и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд…
Как не посочувствовать ему? Как не признать, что у него есть заслуги перед Музыкой, перед Богом, наконец? Разумеется, они у него есть. С точки зрения человеческого рассудка, он ведь прав, пожалуй.
О, небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан –
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Так вот в чем дело… «Мой наследник, безумец, расточитель молодой, развратников разгульный собеседник…»
Надо сказать, что Пушкин очень добросовестно дал слово и тому, и другому «правдолюбцу». Они действительно очень много потрудились. Один, чтобы приобрести свои деньги, другой – свою славу.
Но кто дал право им считать и то, и другое «своим»? Кто дал право присваивать?
«Гуляка праздный» и «расточитель молодой» не трудятся, но они ничего и не присваивают. Вот если бы правдолюбцы потрудились не для себя (для власти один, для славы другой), а для Бога, – если бы они служили не себе, а Богу, – тогда их труд был бы Богу угоден, как угоден труд самого Пушкина. Он, кстати, немало трудился над своими творениями. Говорят, что стиль работы его был ближе к Сальери, чем к Моцарту. Не знаю. Думаю, что могло быть и так, и этак. Но чего в Пушкине не было никогда, так это присваивать себе Божьего дара. Вот где Пушкин чист, как Моцарт! И это главное!
Пушкин гордо отталкивает людей, отвлекающих от Бога, чернь, но никогда не гордится перед Богом:
Ты царь: живи один.
Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе.
«Ищите Царствия Божия и это все приложится вам» (Лука, 12:32). Иными словами: не оставляйте Бога. Остальное приложится. «Правдолюбцы» же искали именно остального – и оставляли Бога. Поэтому и Он не мог не оставить их…
Для Сальери дар – это то, что поднимает над обыкновенными людьми (его, его самого). Дело не только в том, что невежды мешают сосредоточиться на главном, на внутреннем, лишают творческой тишины. Нет, Сальери именно нужно само чувство дистанции, нужен пьедестал. Без него было бы неуютно.
Дар Моцарта безграничен, и для хорошего самоощущения в мире ему совершенно не нужно отделять себя от кого бы то ни было. Он бесконечно щедр, его хватит на весь мир. Все, на что падает его взгляд, освящается – как бы обретает частицу его души. Духовное мотовство Моцарта возмущает Сальери. Скупец негодует: почему для блудного сына Отец закалывает упитанного тельца, а для своего неотлучного праведника пожалел и козленка. Да потому, что духовное мотовство Отцу Небесному по сердцу. Моцарт ничего не прячет для себя. Он только проносит через себя дары Отца и отдает первому встречному. Они – не его, эти дары. «Какие заслуги? Ничего моего нет, все от Бога!» Он ни с кем не мерится, ни с кем не сравнивается. Ему все равно, «чья» музыка. Ему важна Сама Музыка. Эта музыка принадлежит Сальери так же, как и ему. Он, Моцарт, ведь только воспринимает всей душой то, что ему дает Бог. Но ведь и Сальери тоже может воспринимать, да еще как! «Когда бы все так чувствовали силу гармонии…»
Вот где настоящий дар Сальери – умение чувствовать. Ведь Моцарт и в себе ценит только это умение чувствовать Божью гармонию. В этой гармонии они с Сальери могут быть едины! Только не надо мериться, не надо сравниваться! Ведь он, Моцарт, – песчинка в сравнении с Богом, но в любви к гармонии – они одно. «Так выпьем за союз, связующий Моцарта и Сальери, – двух сыновей гармонии одной».
Как щедро распахнуто это сердце! Как оно беззащитно! Как оно не хочет защищаться, отгораживаться!..
Он совершенно открыт, потому что чувствует закрытость как духовную смерть. Он предпочитает смерть физическую. И недаром он писал свой Реквием. Там, в глубине души, он все знает. Ну и что ж, что это скрыто от его сознания? Разве сознание творит, а не эта таинственная глубина?