Никто их не узаконивает, не оправдывает. Марина Цветаева только провидит их. Видит их неизбежность.
Катастрофы ХХ века наступили оттого, что все равновесие довоенной жизни было непрочным, ненадежным, поверхностным, и карточный домик цивилизации развалился от первого же толчка.
Так же, как и равновесие добра и зла в отдельной душе человеческой…
Какой же выход? И есть ли он у человека? У человечества?
Первый ангел, самое совершенное творение, дерзнувшее овладеть огнем, оказался носителем зла. Что же – отказаться от огня, от стихии? Но это равносильно отказу от жизни. Жить без огня, жить без энергии, без жизни – нельзя. Так – не жить? Или жить и искать что-то третье? Возможности истинного прочного равновесия духа и плоти, добра и стихии?
Огонь жизни не может быть грешен – вот что знала глубинным – пророческим – поэтическим знанием Марина Цветаева. Сновиденным знанием, «отродясь» знала. Верой. Верила в жизнь. И верила в Дух. И потому чувствовала, что жизнь и чистая духовность должны были слиться в одно.
Нет, не гасить огонь, а сжечь все темное и выйти в белизну света. Дорасти до белого накала.
В письме Пастернаку в 1926 году она писала о трех видах огня, которые соответствовали для нее трем степеням любви. Огонь и есть любовь. Но есть огонь, который хочет только плоти и вполне насыщается плотью. Это «огнь-ал (та, с розами, постельная)», чувственная, самая поверхностная любовь.
Это для Марины Цветаевой вообще «не в счет, не любопытно».
Проблема начинается с другого огня – любви к душам, души – к душе. Огромная, стихийная, неукротимая ничем сила, пламя, сжигающее все, что встанет на пути его, – огнь-синь. Так она его называет. Синий, как небесная лазурь, так любимая ею, а может быть – и как адское пламя… Этот огонь одновременно и одаряет жизнью, и отбирает жизнь. Кого-то одаряет, у кого-то отбирает. А может быть – одну и ту же душу он и наполняет всем жаром жизни, и убивает. Одновременно. Это уровень страстей, уровень многобожия и трагического выбора между богами. Это уровень Маруси и Молодца. Огонь этот нуждается в пище, как упырь в свежей крови. Кого-то он сжигает, и остаются в пространстве «огромные лоскутья пепла» (то же письмо). Да, это не только пламя жизни, но и пепел смерти. И душа содрогается. Ей надо выбирать между жизнью и добром. Отказаться либо от жизни, либо от жалости и добра. Не жить – или жить по законам дикой природы – леса, зверя – силы, а не добра.
Марина Цветаева в ужасе от законов дикой природы. И в то же время чувствует их у себя в крови.
Это непримиримое несоответствие всей ее жизни. Всю жизнь она отшатывалась от одного берега к другому и потом делала обратный рывок.
Возможно ли не рваться на части? Возможно ли быть вполне живым и совершенно неподвластным злу, жить не по природным, а по иным законам?
Сейчас, в двадцать шестом году, обсуждая с Пастернаком своего «Молодца», она верит, что это возможно. Кроме алого и синего огня она видит внутренним оком еще третий – белый – любовь к Богу. Чистое пламя без дыма. Огонь без пепла. Огонь, который не оставлял после себя черных пожарищ. Горение Духа, свечение Сути, ни в чем внешнем не нуждающееся. Этот огонь сам собой горит, сам из себя горит… – Неопалимая купина. Светоносный столб жизни, не сжигающий никого. Этот белый огонь «силой бел, чистотой сгорания»[24]. Он потому и бел, что в нем нет ничего, не слившегося с ним самим, отделяющегося от него, выпадающего в осадок. Он – всё. Всецелость души. Дух.
Вот он – выход.
Сердце ее как бы знает, что великая задача жизни имеет ответ, но он не найден. Задача не решена, и однако, решение – возможно. Ответ, выход брезжит сквозь мир – в заочности, за оком есть тайная слиянность всего явно разрозненного. Этот неведомый глазам и всем ее пяти чувствам выход живет в ней как жажда, как насущнейшая необходимость – Бог.
Он – далекий, не найденный, но вечно искомый и вечно зовущий. Образ Божий возникает из великой алчбы. Душа видит его, как видят путники оазис в пустыне. Мираж? Да, может быть. Здесь, вблизи, сегодня этого нет. Но там, вдали, в Вечности – есть. Кроме дня, внутри дня есть Вечность. Внутри нас есть нечто непреходящее, непроходящее. Это душа знает. Бездоказательно и неопровержимо.
Есть. Но на той глубине, на которой мы обычно не живем. Это наше внутреннейшее, но мы разделены с нашим внутреннейшим. Мы живем на поверхности самих себя. Чтобы приблизиться к Вечности, надо жить глубже, войти в свою глубину!
Огнь-синь… Пламя жизни. Надо довериться огню. Надо гореть и знать, что огонь сам себя высветлит. Сгори дотла и очистись пламенем!.. Но на самом ли деле огонь очистит душу? А не погубит ли? Он ведь может и жизнь отнять, и душу погубить… Можно ли доверять огню?
– Можно и нужно. Нельзя не доверять, – так чувствует поэт. А человек цепенеет, человек не знает. И готов отшатнуться.
Пожар может быть захватывающе прекрасен. Он зачаровывает. Но ведь это – пожар, бедствие! Буря на море, гроза в лесу – все это красота, способная довести душу до экстаза. Но ведь это гибель!
Можно ли доверять гибельной стихии? Можно ли идти ей навстречу? Марина Цветаева мучилась этим вопросом всю жизнь. Но пока человек побежден поэтом, он верит в неведомые пути поэзии и идет за поэтом. Как бы страшна ни была стихия, она выведет душу на простор, в Вечность! И своего Молодца Цветаева сравнивает с Орфеем – богом песни, духом поэзии.
«…Не смейся опять! – пишет она Пастернаку, – сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло – верно»[25].
В 1926 году времени не было додумать, но продумывала это потом всю жизнь. А сейчас – просто поверила. И – видя на далеком горизонте белый огонь, ринулась в огнь-синь.
Глава 2Верность огню
Не Муза, не Муза
Над бедною люлькой
Мне пела, за ручку водила.
Не Муза холодные руки мне грела,
Горячие веки студила.
Вихор ото лба отводила – не Муза,
В большие поля уводила – не Муза.
Не Муза, не черные косы, не бусы,
Не басни, – всего два крыла светло-русых
– Коротких – над бровью крылатой.
Стан в латах.
Султан.
Суровый вожатый Марины Цветаевой, ее бессмертный возлюбленный – сам огонь. Жизнетворный огонь, прекрасный и ужасный одновременно, чарующий до полного самозабвения и ужасающий до столбняка. Он не нянчился с нею.
К устам не клонился,
На сон не крестил.
О сломанной кукле
Со мной не грустил.
Всех птиц моих – на свободу
Пускал – и потом – не жалея шпор,
На красном коне – промеж синих гор
Гремящего ледохода!
Вот он, тот, ради которого она оставила все и всех, к которому она со смертного одра ринется. Вот он:
Пожарные! – Широкий крик!
Как зарево широкий – крик!
Пожарные! – Душа горит!
Горела душа и одновременно горел дом: «не наш ли дом горит?» И кто вынес девочку из этого пожара, она не знает – нет, знает, кто зажег пожар, тот и вынес:
Кто вынес? – Кто сквозь гром и чад
Орлом восхи́тил? – Не очнусь!
Рубашка – длинная – до пят
На мне – и нитка бус.
Она цела. Цела в огне. Кругом огонь, и это – высшая полнота жизни:
Пляша от страшной красоты,
На красных факелах жгуты
Рукоплещу, – кричу – свищу –
Рычу – искры мечу.
Она ничего не помнит, ничего не знает. Нет ни мыслей, ни прошлого, ни будущего. Есть Огонь! Он стал видимым, тот, кто под стать огню ее души. Ее внутренний огонь выпущен на свободу. Вот она – та птица, которую выпустил Он, мчащийся на красном коне – огонь! И – вдруг:
Бешеный всплеск маленьких рук
В небо и крик: – Кукла!
Девочка оглянулась, опомнилась. У девочки, оказывается, все-таки есть еще какие-то привязанности: кроме неистовой любви к Нему есть еще что-то. И вот оно, первое раздорожье, первая раздвоенность. Но
Кто это – вслед – скоком гоня
Взор мне метнул – властный?
Кто это – вслед – скоком с коня
Красного – в дом – красный?!
Он же. Он:
Вздымая куклу, как доспех,
Встает, как сам Пожар.
Для чего он спас куклу? Чтобы порадовать девочку? – О, нет! Для того, чтобы она сама, добровольно принесла ему эту привязанность в жертву:
Как Царь меж огненных зыбей
Встает, сдвигает бровь,
– Я спас её тебе, – разбей!
Освободи Любовь!
…………………………………………
Что это вдруг рухнуло? – Нет.
Это не мир рухнул!
То две руки – конному – вслед
Девочка – без – куклы.
Так начинаются ее вечные «без», ее привязанность к потерям.
… Нет имени моим
Потерянностям…..
……………………………..
… – выросшая из потерь!
Потери эти – добровольны. Потери эти – дар ему, ее гению, мчащемуся на красном коне, как святой Георгий. Но Георгий – святой, змееборец, безусловное добро. А что такое ее гений?
Чтобы разглядеть, надо остановить его. Кто он? Какой он? Чему он принадлежит – добру или злу? Хоть какая-нибудь определенность. Хоть что-то, вмещающееся в понятия. Но…
То вскачь по хребтам наклонным,
То – снова круть.
За красным, за красным конным,
Всё тот же путь.
То – вот он! рукой достанешь!