добровольно сдается. Перед глазами ничего, только свет. Но это внутренний свет, как бы взошедший в сердце, свет, который освещает новый, всепобеждающий, не вмещающийся в прежние мерки, образ:
Верховод громового хора, –
Все возжаждавшие, сюда! –
Одаряющий без разбора
И стирающий без следа.
Лицемеров, стоящих одаль, –
Бич! То воркот ушам, то рык.
Низшим – оторопь «я» и одурь.
Высшим – заповеди язык.
И не до у меня, ни дальше!
Ни сетей на меня, ни уз!
Ненасытен – и глада алчу:
Только жаждою утолюсь.
Силы человека и бога несоизмеримы. Но Вакх не меряется силами с человеком, не принуждает, не приказывает. Он только озаряет и убеждает. И только потому его явление воистину божественно. Сердце свободно. И если оно покоряется божеству, то только по доброй воле.
Между страстью калечащей
И бессмертной мечтой,
Между частью и вечностью
Выбирай – выбор твой!
Говорит Вакх и прибавляет, взывая к высочайшему в Тезее:
Уступи, объявший много,
Деву – богу.
Тезей чувствует Вакхово божественное право, но еще стонет в нем поверженный человек. Стонет и не понимает: его невеста, его любимая оказывается до рожденья предназначена Вакху, и от него, Тезея, зависит – исполнится ли высшее предназначение, будет ли она богиней или останется смертной женщиной. Стать достойным бога, достойным его доверия, трудно. Может быть, совсем непосильно. Нужна полная отрешенность от всего человеческого, но ведь и Ариадна человек и –
От алчбы моей жадной
Ей вовек не очнуться!
– говорит Тезей, а Вакх отвечает:
У моей Ариадны
Будут новые чувства.
Мужа знавшая рядом
Божества не восхощет!
– всплескивает человеческий голос.
У моей Ариадны
Будет новая ощупь.
– парирует бог.
Я – сквозь жертвенный ладан!
Я – в дурмане ночей!
– У моей Ариадны
Сих не будет очей…
И что бы ни говорил человек, перевешивает, перекрывает бог:
Новый образ и новый
Взгляд и новая суть…
Это звучит как в храме «Се творю все новое» (Откр., 21:5).
Не в пределе мужском
Выше сил человечьих –
Подвиг!
– шепчет человек.
Стань божеством.
– отвечает бог.
И сердце человеческое расширяется до божественности и постепенно затихает:
Нет моей Ариадны,
Кроме Вакховой!
И на это последнее отречение – Вакхово слово – вослед уходящему Тезею:
Бог!
Предел мужской и человеческий перейден. Верность Огню и Свету ведет сердце сквозь все образы, сквозь все внешнее, через жертву, через отказ от своеволия – в неведомую глубину – в вечность.
Глава 3Загар вечности
Отказ от низшего, частичного, временного и порыв к высшему, полному, вечному показан Цветаевой с такой силой, что не оставляет места для сомнений. Мы вложили персты в рану. Мы удостоверились. Поэтическая и духовная достоверность встречи, преображающей душу, полная. Тезей (сама Марина Цветаева) прикоснулся к Вечности, удостоился мистической встречи, от которой у него (у нее) на всю жизнь, во всю душу – ожог. «Загар вечности» дочери Иаира[27], побывавшей в потустороннем мире.
Душа поражена вечностью, ее теперь будет отовсюду тянуть туда:
В просторах покроя –
Потерянность тела,
Посмертная сквозь.
Девица, не скроешь,
Что кость захотела
От косточки врозь.
…………………………..
Сказал – и воскресла,
И смутно, по памяти,
В мир хлеба и лжи.
Но поступь надтреснута,
Губы подтянуты,
Руки свежи.
И всё как спросоньица
Немеют конечности.
И в самый базар
С дороги не тронется
Отвесной. – То вечности
Бессмертный загар
В том же письме к Пастернаку, где Цветаева сравнивала своего Молодца с Орфеем, она писала, что в отличие от Орфея, который зовет Эвридику жить, ее герой зовет Марусю НЕ жить. «Оттого она (я) так рванулась»[28]. И – добавляет, если бы она была на месте Эвридики, то ей было бы стыдно жить. Жизнь ощущается здесь, как нечто поверхностное, грубое по сравнению с той духовностью, которой веет от загадочного жителя иного мира. И, конечно, «не жить» не есть простое отрицание жизни. Это рывок от жизни чувственной, пестрой, сочной, грубой в какие-то разреженные пласты бытия – в тот самый свет, который просвечивает сквозь цвет; дух, который как бы виден сквозь плоть. Душа познала, что главная ценность жизни находится за ее видимыми пределами. Смысл жизни глубже жизни.
Чувство этого, словно прожегшего душу насквозь, смысла жизни и есть «загар вечности». Его уже не смоешь. Он проступит всюду, всегда. Душа, побывавшая в высшей реальности, отмечена ею, как те, кто побывали в царстве смерти и каким-то чудесным образом возвращались к жизни.
Христос воскресил дочь Иаира, и она стала как будто такой же, как все девушки. Но это лишь «как будто». На самом деле она только «привыкает», только «свыкается» с жизнью и тоскует по Вечности.
Привыкнет – и свыкнутся,
И в белом, как надобно,
Меж плавных сестер…
То юную скрытницу
Лавиною свадебной
Приветствует хор.
Рукой его согнута,
Смеется – всё заново!
Всё – роза и гроздь!
Но между любовником
И ею – как занавес
Посмертная сквозь.
Между любовником и ею – Вакх. Свет и Голос из Вечности – сквозящие, скрытые от смертных глаз дали.
И теперь каждый любовник как бы соотносится с Вакхом. И каждый – меньше. Каждый – «не тот». Душу, познавшую Вечность, тянет вон из жизни. Разве в жизни может воплотиться То, Там – увиденное? Здесь лишь бледные тени. Вся полнота – Там. И вот дочь Иаира упрекает Христа, зачем Он ее воскресил:
Зачем, равнодушный,
Противу закону
Спешащей реки –
Слез женских послушал
И о́тчего стону –
Душе вопреки!
Как и Эвридика упрекает Орфея в превышении полномочий:
Для тех, отженивших последние клочья
Покрова (ни уст, ни ланит!..),
О, не превышение ли полномочий –
Орфей, нисходящий в Аид?
Для тех, отрешивших последние звенья
Земного… На ложе из лож
Сложившим великую ложь лицезренья,
Внутрь зрящим – свидание нож.
Уплочено же – всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья…
До самых летейских верховий
Любившей – мне нужен покой
Беспамятности… Ибо в призрачном доме
СЕМ – призрак ТЫ, сущий, а явь –
Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме
«Ты это забудь и оставь!»
Ведь не растревожить же! Не повлекуся!
Ни рук ведь, ни уст, чтоб припасть
Устами! – С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.
Уплочено же – вспомяни мои крики! –
За этот последний простор.
Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер.
В этих стихах, в самом ритме их – новая поступь, новая мера – какая-то великая достоверность Вечности, так же, как в явлении Вакха Тезею.
Душа сделала величайшее открытие: Вечность есть! Но пока живешь на земле, приходится терпеть соседство чего-то низшего, невечного. В человеке есть божественная природа, но есть и другая, косная, ограниченная, подвластная всем стихиям – смертная.
Как эти природы совместить?
Высший миг был и отошел, оставив внизу, на земле свое жало – «змеиный укус бессмертия», вечную тоску по вечности. Отныне ужаленная Вечностью душа живет на земле и рвется с земли, в необъятный простор, рвется и падает в дни, в тяжесть.
Тезей после встречи с Вакхом – существо раздвоенное, еще не небесное, но уже не земное, задыхающееся на земле и не могущее оторваться от нее. Боги – стихии – рвут это существо на части яростнее, чем когда-нибудь. Ведь существо это дерзнуло хоть на миг сравниться с ними; Тезей хоть на миг, но был богом, а «боги мстят своим подобиям»… Этот высший миг был поединком смертного с богом. Смертный выдержал руку бога. Поединок кончился добровольным поражением смертного и победой божественного начала в нем самом. Но ведь это был лишь миг. Вечность была мигом. Разорвала на мгновение, как молния, тучи смертной природы и скрылась. Душа знает, что это есть. Но где это?
Не здесь, не здесь и не здесь!
А человек становится мишенью для богов. Они осыпают его бедами. Он здесь изнемогает. И он хочет одного: прочь из жизни! Не надо воскрешать побывавшего в вечности… Дайте спать! «Хочет только мира дочь Иаира». И Цветаевская Эвридика не хочет идти за Орфеем в жизнь.