Так и у Рильке. Но совсем по другой причине. Эвридика там погружена в глубину, в свой мир истоков и начал, так полна внутренней творческой работой, происходящей в ней, что просто не замечает внешнего. В ней абсолютно нет своеволия. Она совершенно покорна силам, приведшим ее в Глубину, и прорастает в смерти, подобно зерну. Ее не надо вытаскивать из глубины назад. Она чувствует всей собой, что естество – видимая часть жизни, а не вся жизнь. Есть нечто сверх естества. Именно в это она сейчас вживается. Но сверхъестественное – не противоестественное. Она не хочет противиться смерти, как никогда не противилась жизни. Она хочет войти через смерть в жизнь вечную. И собственно к этому, только к этому безмолвно зовет Орфея. И когда Орфей это услышит, поймет, это будет поющий бог сонетов – воистину Преображенный человек.
Эвридика Цветаевой, как и дочь Иаира, противится жизни. Вечность для нее только по ту сторону жизни. Эта потусторонность – реальная. Душа была в той глубине, по ту сторону всего видимого и осязаемого, в мире бесплотных, истоков и начал. Но теперь, здесь, их надо воплотить. Вот этого душа Марины Цветаевой не может, не умеет. Этому противится… Она хочет уйти в смерть, чтобы задержать высший миг навсегда, чтобы остановить его. Но Высшее не останавливают. Оно раскрывается в безостановочности жизни.
У Орфея мифического и рильковского первое прикосновение к Вечности тоже оставило великую тоску, ожог, «посмертную сквозь». Певец не выдержал Вечности. Он оглянулся. И – Вечность, прожегшая его, достовернейшая Вечность, – исчезла. Он видел ее. Он был в ней. Он не может сомневаться в ее реальности. Она есть. Но он – вне ее. Оглянулся – остановился. Вышел изнутри наружу. Во тьму внешнюю. А вечность осталась внутри…
Теперь нужна великая духовная работа погружения внутрь, освоения внутреннего пространства. Усвоения благодати, как сказали бы христианские богословы. Нужно привести все существо туда, куда на мгновение, в едином порыве, в озарении, заглянула душа. Это и есть самая трудная и самая обязательная для души работа. И никакая тоска по Вечности, никакой порыв от жизни этой работы не заменят. И смерть тут ничего не решит. Она только оттянет и бесконечно усложнит задачу.
Тут решает не порыв, не сверхсильный взлет; нужен повседневный, может быть, ежечасный труд духовный – тот бесконечно терпеливый труд, на который Марина Цветаева была способна (и как способна!) только в творчестве.
В отношении к Вакху, к «вдохновения грозному богу» она стала богиней. Тут – преображение произошло. Свое чувство вечности, свое потрясшее душу переживание бессмертия, нового простора, новых измерений она воплотила в слове. И это было бесконечно много. Но это было не все. Великая жертва Тезея была, может быть, достаточной для бога вдохновения. Но есть иной, высший Бог, которому этой жертвы – мало. Ему нужна другая жертва. Ему надо пожертвовать не только частью, не половиной себя – всем собой; и не в один миг подвига, а целой жизнью подвижника. Вот когда Вечность оказалась бы не мгновенной молнией, а цельным открытым небом. Преображение должно было произойти не только в Ариадне, ставшей звездной, бессмертной богиней, не разлучающейся с вдохновением, а в жизни, во всей жизни. Должно было произойти. Но не произошло.
Глава 4Боги и Бог
После великой встречи, после победы божества в человеке, Высшего над собой низшим – первое, что совершает Тезей, это нечаянное убийство отца. О, конечно, нечаянное и совершенно невольное. И все-таки в смерти Эгея он повинен, ибо нарушил обещание и приплыл под черным парусом вместо белого. Так началась новая жизнь. Собственно, новая ли? Чем новый Тезей, Тезей после встречи с Вакхом, отличается от Тезея до встречи? И до, и после был грех. И грех, который был до Наксоса, ничем не смыт, не искуплен. Тезей разрываем на части разными богами – множеством богов. Грех против одного – служение другому, грех против другого – служение третьему. Какой-то порочный круг, в котором нарушаются все клятвы, и подвиг становится преступлением, а преступление – подвигом.
Трагедия начинается с преступления Эгея. Когда-то он убил сына царя Миноса Андрогея. За это Минос обложил Афины данью: ежегодно в жертву Минотавру (быку, живущему в Лабиринте) приносятся девушки и юноши Афин. И вот Тезей, сын Эгея, хочет разрубить страшный узел. Он идет к Миносу и сдается ему. Пусть его одного принесет царь в жертву – и освободит Афины от дани. Сын за сына!
Это, может быть, звездный час Тезея. И именно такой Тезей покоряет Ариадну. А заодно и самого Миноса, тайно полюбившего юношу, узнавшего в нем самом черты собственного сына.
Когда к Тезею приходит Ариадна, чтобы дать меч и нить, – он не хочет принять ее дары. Ведь, по сути, это значит – предать Миноса, а это – бесчестье.
«Вспомяни своего отца» – молит Ариадна. «Дни последние кому ж лелеять, как не первенцу?»
Отчей есть
Власть безжалостнейшая – честь,
– отвечает Тезей.
– Уязвлена
Честь – чудовищнее стократ
Минотавра.
Ариадна:
Не прав, не свят
Подвиг твой! Уж и так велик ты!
Ради этой моей улыбки
Дрогнувшей – отрекись! срази!
Ради этой моей слезы
Брызнувшей! На весах нельстящих
Разве клятва мужская – тяжче?
Тезей неумолим
Красоты в этой жизни есть:
Власть безжалостнейшая – честь.
Даром бьешься и даром тщишься.
Но меняется все, когда он узнает, что меч и клубок ниток – дар Афродиты, что здесь повелевает богиня любви. И когда отчаявшаяся Ариадна говорит:
Но твоих воспаленных бредом
Уст – заране ответ мне ведом:
«Божества над мужами есть
Власть безжалостнейшая».
Тезей, преклоняясь:
– Несть.
Для Афродиты он забывает клятву чести, а потом, ради Вакха, забудет клятву Афродите… И чтобы усмирить Афродитин (вполне справедливый) гнев, нужно нечто большее, чем сделает Тезей. Тут действительно нужно «тяжесть попранной клятвы естеством отплатить».
Что это значит? Отдать жизнь? Но на это он был готов всегда. Всегда готов был сразиться с врагом. В этом – его естество. И вот этим-то естеством надо теперь оплатить тяжесть попранной клятвы. Как? – Стать иным, новым, высшим и не на миг – навсегда.
Если бы Тезей был преображен вполне, он не был бы подвластен никаким стихийным силам – никаким богам. Не по их ведомству, «не от мира сего». Ничего сверхъестественного это не означает. Был и остался вполне человеком. Но человеком, подчиняющимся только одному своему внутреннему господину. Только это и есть полная победа божественного начала, полное преображение.
Тезей стал божественным лишь на миг и по отношению только к одному Вакху. По отношению ко всем другим богам он был и остался рабом в буквальном дохристианском смысле этого слова. В христианстве выражение «раб Божий» стало метафорой, оно означает подчинение внешнего человека внутреннему (единственное условие внутренней реальной свободы). Но Тезей остался рабом внешних сил. Будет ли такой раб восставать против своих господ или бессильно покорится – это дела не меняет. Бунт и приниженность – две стороны одного и того же.
Все они – рабы Рока, – и те, кто восстают против него, и те, кто ему покоряются. В мире, где все друг другу внешние, царит Рок.
Сама по себе стихия ни разрушительна, ни созидательна. Ни добра, ни зла. Просто Сила, Силой добра или зла, созидательной или разрушительной, она становится по отношению к нам. И сплошь и рядом мы сами делаем ее такой – злой или доброй.
Языческое мироощущение не знает внутреннего господина. У человека есть сонм внешних господ – целый Олимп, который либо покровительствует человеку, либо преследует его. Чаще всего кто-то из богов (сил) покровительствует, кто-то – преследует. Так или иначе баловень богов или их жертва – человек – зависит от них целиком. «Те орудуют. Ты? – Орудие», – скажет Тезей в конце жизни, поверженный и сраженный местью Афродиты:
В мире горы есть и долины есть.
В мире хоры есть и низины есть.
В мире моры есть и лавины есть.
В мире боги есть и богини есть.
Ипполитовы кони и Федрин сук –
Не старухины козни, а старый стук
Рока. Горы сдвигать – людям ли?
Те орудуют. Ты? – Орудие.
Ипполитова пена и Федрин пот –
Не старухины шашни, а старый счет,
Пря заведомая, старинная,
Нет виновного, все невинные[29].
И очес не жги, и волос не рви, –
Ибо Федриной роковой любви–
– Бедной женщины к бедну дитятку –
Имя – ненависть Афродитина
К мне, за Наксоса разоренный сад.
В новом образе и на новый лад –
Но все та же вина покарана.
Молнья новая, туча старая.
Афродита отомстила страшно. В конце жизни богоравный Тезей раздавлен, смыт, как щепка, гигантской волной разбушевавшейся стихии. Раб своей ревности, своего гнева, убийца собственного сына, ни в чем не повинного… Да и кто виновен? Жена? Эта бедная женщина?..
Когда с сердца схлынула пена, в нем не осталось ничего, кроме огромной – под стать буре – боли; когда боль эта распростерлась над миром, как небо над землей, и покрыла и сравняла всех, – тогда она и сроднила всех. И Тезей почувствовал каждую боль как свою собственную. Некому стало мстить. Некого преследовать. И ничего не осталось, кроме великого Плача.
«Нет виновного. Все невинные…»
Такая точка зрения благороднее и величественнее, чем поиски виноватого и бесконечная цепь отмщения. Поэтому поверженный, сроднившийся в боли со всеми, кому больно, – ближе сердцу Марины Цветаевой, чем торжествующий и всегда слепой победитель. В стоне поверженного становится слышен тот незамеченный ранее Единый, который есть во всех, но заглушен и заслонен…