Мой милый, что тебе я сделала?
…………………………………………………
«Отцеловал – колесовать,
Другую целовать» – ответствуют.
…………………………………………………
Не мать, а мачеха – Любовь.
Не ждите ни суда, ни милости.
Не мать, а мачеха. Стихия недобрая, бездушная. «Не люблю любви. Сидеть и ждать, что она со мной сделает»[33], – писала Цветаева. «Великой низостью» назовет Марина Ивановна любовь в одном из стихотворений:
… Что сестры
В великой низости любви.
Иное дело – дружба. И совсем иное – творчество. Вакх – не чета Афродите!
В черном небе – слова начертаны –
И ослепли глаза прекрасные…
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.
В поте – пишущий, в поте пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, –
Дуновение – Вдохновения!
Окрыленность. Возможность взмыть над всей низостью. А низость есть низость. Она остается там, внизу, непреображенная, стихийная, земная природа. Ее можно победить примерно так, как Тезей Минотавра: стихией, силой, отвагой:
И что тому костер остылый,
Кому разлука – ремесло!
Одной волною накатило,
Другой волною унесло.
Ужели в раболепном гневе
За милым поползу ползком –
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Кусай себе, дружочек родный,
Как яблоко – весь шар земной.
Беседуя с пучиной водной,
Ты все ж беседуешь со мной.
Подобно земнородной деве,
Не скрестит две руки крестом –
Дщерь, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Нет, наши девушки не плачут,
Не пишут и не ждут вестей!
Нет, снова я пущусь рыбачить
Без невода и без сетей!
Вот и весь ответ милому…
Но чьи же эти наши девушки? Дочери стихии, дочери Простора. Моря? Огня? – Все равно. Стихия моря, стихия чувства – живут по своим особым законам. С точки зрения этих законов, все сердца делятся на верные и не верные ей – стихии. Прежде всего, может быть, стихии Огня. Ни людям, ни заповедям, не установлениям, ни очагам – Огню!
Огонь может двадцать раз переменить очаг, зажечь стены, спалить дом вместе с людьми… С нравственной точки зрения те, кто верны огню – сплошь и рядом преступники. У них свой, воровской закон. Хотя в более глубоких сердцах закон этот не вытесняет общечеловеческих заповедей. И возникает коллизия законов – цветаевский трагический перекресток. Человек отвечает и перед огнем, и перед людьми…
С точки зрения огня Дон Жуан, Казанова, Кармен, Мариула – как будто всегда правы, ибо всегда огню верны:
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны…[34]
Верны? Но почему так скоро эти герои ранней Цветаевой сходят на нет? Автор судил их по их собственным законам – законам огня – и осудил. Огонь, который в них вспыхивал, так и не стал настоящим пламенем. Дальше множества вспышек, мгновенно рассыпавшихся искр, он не разросся. Огнь-ал. Вспомним еще раз письмо Черновой-Колбасиной. «Ведь Дон-Жуан смешон! Казанова? Задумываюсь. Но тут три четверти чувственности, не любопытно, не в счет…»[35]
Дон Жуан, который стал смешным, проваливается в бездну. Все его обаяние развеялось пеплом – не чарует. Так же как испугавшийся Дон Жуан. «Что твоя постылая свобода, страх познавший Дон Жуан?» – спрашивает Блок. Ничто… Дон Жуану нечего ответить. И сквозь его молчание начинает слышаться высший, вечный Голос, так долго заглушавшийся всей этой шумихой пестрой жизни:
Бренные губы и бренные руки
Слепо разрушили вечность мою.
С вечной Душою своею в разлуке –
Бренные губы и руки пою.
Ропот божественной вечности – глуше.
Только порою, в предутренний час –
Темного неба – таинственный глас: –
– Женщина! – вспомни бессмертную душу!
И женщина вспоминает. И ужасается, «в глубокий час души, в глубокий – ночи…»
Наплыв космической волны смывает все мелкое: «Атлантский вздох души – в ночи…»
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась –
Там красная кровь лилась.
Чтоб совесть не жгла под шалью –
Сам Черт мне вставал помочь.
Ни утра, ни дня – сплошная
Шальная, чумная ночь.
Отношение к божеству становится судом над человеком. Не испытавший ничего, кроме ужаса, проваливается в бездну и исчезает навсегда, как Дон Жуан в одноименной опере Моцарта. Для него Бог – это только возмездие. Иное дело – сумевшие встретить и вынести взгляд Высшего, испытавшие одновременно и священный трепет и мистический страх – и благоговейный восторг, ту любовь, которая больше всякого страха, которая страх изгоняет.
Маленький человек застывает перед огромностью неба. Тот, кого эта огромность переполняет восторгом и любовью, входит в духовный простор и растет в нем.
Есть некий час – как сброшенная клажа;
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества – он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим.
………………………………………………………
О, этот час, на подвиг нас как голос,
Вздымающий из своеволья дней!
О, этот час, когда как спелый колос,
Мы клонимся от тяжести своей.
И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжаждало зерно.
Закон! Закон! Еще в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.
Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, – еще заря зажглась.
Благословлен ему грядущий следом
Ты – одиночества верховный час!
Час ученичества – это час стихания, смирения. Внешняя свобода меняется на добровольное, вожделенное ярмо. И свобода, которая обретается снова в верховный час одиночества, это уже свобода иная – внутренняя. Своеволие стихийных порывов вело к анархии, к хаосу. Истинная свобода глубоко ответственна. Она опирается на чувство связи с Целым. Она никогда не бывает свободной от обязанностей. Это свободный выбор обязанности. Это чувство внутренней общности, связанности со всем миром.
Стихийная свобода может стать свободой части, отрывающейся от Целого – то есть мигом свободы, а затем – смертью. Высшая свобода – свобода Целого, собравшего все свои части воедино. То есть – Исцеление и жизнь.
Свобода начинается со свержения внешнего господина. Это первый шаг к освобождению. Но полное освобождение есть господство над самим собой – подчинение своему собственному высшему смыслу, источнику своей жизни; полная свобода – единство с самим собой и с космосом; и она возможна только при строгой иерархии высшего и низшего, при добровольном служении низшего высшему.
Дав полную свободу всем Дон Жуанам и Кармен, Марина Цветаева сделала открытие: на их уровне истинной свободы нет и быть не может. Они не могут жить в беспредельности, ибо сами не беспредельны. Они разбиваются «о гранитные колена» истинной Беспредельности, о свою собственную границу, которая есть Вечность, Божество.
Божество подступило к ней, как Вакх к Тезею. Как внутренний свет и внутренний Голос. И душа испытала одновременно страх и любовь, ужас и восторг. И отталкивание, и благоговейное приятие – все вместе. Более всего на свете хотела бы она вся последовать за Высшим. Но… в ней есть две природы, а не одна. И одна часть души вечно находится в споре с другой; вечное раздвоение:
Душа и волосы – как шелк.
Дороже жизни – добрый толк.
Я свято соблюдаю долг.
Но я люблю вас – вор и волк!
Стихия никак не укрощена, только затаилась. Цветаева ее – любит. Но что она любит больше? Стихию или внутреннюю силу, обарывающую стихию?
Рыцарь ангелоподобный –
Долг! – Небесный часовой!
Белый памятник надгробный
На моей груди живой.
За моей спиной крылатой
Вырастающий ключарь,
Еженощный соглядатай,
Ежеутренний звонарь. –
Страсть и юность, и гордыня –
Все сдалось без мятежа,
Оттого, что ты рабыне
Первый молвил: – Госпожа!
Долг – надгробный памятник на живой груди. Но – в любви – рабыня. А в верности Долгу – госпожа. И может быть нелюбовь к рабству больше весит на внутренних весах, чем любовь рабы?
Так или иначе, она не может отбросить ни того, ни другого. И если даже подхватить ее сравнение долга с надгробием, – душа ее не погребена навек. Она имеет силу – и задачу – вынести тяжесть камня. Она несет эту тяжесть камня добровольно. Цветаева отдавалась долгу, как страсти: «Моя католическая, нет – хлыстовская любовь к тебе, – пишет она Пастернаку, – ничто перед моим протестантским долгом»[37].
Силы воли – хватило! Но было ли чувство совершенной правоты, когда долг побеждал раздвоенность, когда другая часть души полностью подавлялась?
Совесть жгла душу с двух концов. Вечная тяжба с самой собой никогда не кончалась!
О нет, не узнает никто из вас
– Не сможет и не захочет! –
Как страстная совесть в бессонный час
Мне жизнь молодую точит!