Как душит подушкой, как бьет в набат,
Как шепчет все то же слово…
– В какой обратился треклятый ад
Мой глупый грешок грошовый!
И в те же годы, на тех же страницах – тут же, рядом:
Пригвождена к позорному столбу
Славянской совести старинной,
С змеею в сердце и с клеймом на лбу
Я утверждаю, что – невинна.
Я утверждаю, что во мне покой
Причастницы перед причастьем…
И еще:
Суда поспешно не чини:
Непрочен суд земной!
И голубиной – не черни
Галчонка – белизной.
А впрочем, – что ж, коли не лень!
Но, всех перелюбя,
Быть может, я в тот черный день
Очнусь – белей тебя!
Так виновна она или нет? Чиста или грешна? Перед внешним судом чувствует себя невинной, чистой. Перед внутренним, тем, высшим – виновной, глубоко виновной…
Разве любовь-стихия, любовь-захваченность, порабощающая душу, не опустит глаз перед Тем внутренним Голосом и Светом?
Любят – думаете? Нет, рубят
Так! Нет – губят! Нет – жилы рвут,
О, как мало и плохо любят!
Любят, рубят – единый звук
Мертвенный! И сие любовью
Величаете? Мышц игра
И не боле! Бревна дубовей
И топорнее топора…
И все-таки любовь для Марины Цветаевой редко бывает «глупым грешком грошовым». Почти всегда – это страсть, тяжелая, как гора, весомая, как жизнь. Потому никто и не смеет судить извне, что никто не взвесил, чего стоит ей внутренняя борьба со стихией. Нет, любовь для нее не огнь-ал, не птичий щебет, не бабочка-однодневка – горящая лазорь, разверзшаяся синь, та самая судьба, которая на роду написана, даль, к которой душа призвана, без которой жизнь – не жизнь.
«От Психеи у меня – все, от Евы – ничего», – часто говорила Цветаева. Психея – душа, а не тело приказывает ей. Душа – горит:
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню…
…………………………………………………
Птица-Феникс я, только в огне пою!
Поддержите высокую жизнь мою!
Высоко горю и горю до тла!
И да будет вам ночь светла!
У Евы – блажь, У Психеи – страсть. И эта страсть дает ей внутреннее право. От нее не так легко отмахнуться, она какая угодно, но – не мелкая!
Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
Утолить нашу душу!). Нельзя, припадая к устам,
Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
Утоли мою душу: итак, утоли уста.
Ипполит, я устала… Блудницам и жрицам – стыд!
Не простое бесстыдство к тебе вопиет! Просты
Только речи и руки… За трепетом уст и рук
Есть великая тайна, молчанье на ней – как перст.
О, прости меня, девственник! отрок! наездник! нег
Ненавистник! – Не похоть, не женского лона – блажь!
То она – обольстительница! То Психеи лесть –
Ипполитовы лепеты слушать у самых уст.
Это говорит Федра, та самая «бедная женщина», которую погубила Афродита. Та самая, которая была лишь орудием, когда орудовали «те». Но ведь и Федра, и Тезей – две стороны одной и той же души. И Тезей находит в себе силы на полное самопожертвование во имя божественного предназначения любимой. А Федра не может справиться со своей страстью, хотя любимому ненавистна, счастье ему дать не может. Тезей возвысился над стихией, а Федра бьется в ней, как птица в силке, погибает, но выбраться из тенет не может.
Вакх – бог вдохновения – стал смыслом жизни для Тезея. А у Федры нет другого смысла, кроме Афродиты. Без Афродиты жизнь ей – склеп. И выбор для нее – между преступной жизнью и праведной смертью; ибо жизнь с Тезеем – не жизнь, смерть. Третьего не дано. Федра накладывает на себя руки, а потрясенный Тезей произносит свое знаменитое: «нет виновного, все невинные».
Никакой выбор не дает спасения. Выбрав Вакха, Тезей оскорбляет Афродиту. Выбрав Афродиту (вернее, выбранная Афродитой), Федра становится орудием ее мести. Не спасается никто. Сама же Марина Цветаева пишет Тесковой:
«Гений рода (у греков демон и гений – одно). Гений нашего рода, женского; моей матери рода – был гений ранней смерти и несчастной любви (разве такая есть?) – нет, не то, брака с не тем. Моя мать с 13 лет любит одного… <>
Мой дед, узнав, что он разведенный, запрещает ей выходить за него замуж, а по ее совершеннолетии разрешает с предупреждением, что она и дети, если будут, – да, ее же муж – никогда не будет для него существовать. Моя мать не выходит, выходит год спустя за моего отца: вдовца, только что потерявшего обожаемую жену, с двумя детьми. Выходит, любя того, выходит, чтобы помочь. Мой отец, (44 года – 22 года) – женится, чтобы дать мать детям. Любит – ту. Моя мать умирает 35 лет от туберкулеза.
Ее мать, Мария Лукинична Бернацкая, моя бабушка, выходит замуж за ее отца (моего деда, того, кто не разрешил), любя другого, и умирает 24 лет, оставляя полугодовалую дочь – мою мать. <>
Мать моей польской бабушки – графиня Мария Ледоховская – умирает 24 л., оставив семь детей (вышла замуж 16 лет). Не сомневаюсь, что любила другого.
Я – четвертая в роду и в ряду и, несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех – тот гений рода на мне»[38].
Выйдя замуж по любви и, может быть, по-своему всю жизнь любя Сергея Яковлевича Эфрона, чувствовала на себе трагический гений рода – что-то и может быть главное в их совместной жизни не состоялось, какие-то просторы души оказались пустыми. И вместе с тем, разрыв тоже не был выходом. Может быть, выхода просто не было. Так чувствовала Марина Цветаева.
В 17-м году, в октябре, безумно боясь за жизнь Сергея Яковлевича, чувствуя, что без него ни дня жить не будет (несмотря на двух маленьких детей), Цветаева дала клятву: если только будет жив, всю жизнь буду с ним, пойду за ним всюду, как собака…
Клятву эту ни нарушить, ни исполнить по-настоящему – не могла. Приходило нечто, что было больше нее и больше ее любви – к Сергею Яковлевичу. Противиться этому большему она не могла. Но и отдаться совсем тоже не могла. На пути человека с его намерениями, клятвами, представлениями и чаяниями вставала – Гора:
Вздрогнешь – и горы с плеч,
И душа – горе́.
Дай мне о го́ре спеть:
О моей горе!
Черной ни днесь ни впредь
Не заткну дыры.
Дай мне о го́ре спеть
Наверху горы.
Гора эта перечеркивает все клятвы, как Вакх, явившийся ночью Тезею, смял и перечеркнул клятву Афродите. Гора эта была чем-то высшим, чем человек. И человек должен был внимать Высшему. И внимал:
Гора говорила. Мы были немы.
Предоставляли судить горе.
Гора была огромной. Любовь была горой. И любящие слушались своей Горы и отвечали перед ней:
Та гора хотела губ
Девственных, обряда свадебного
Требовала та гора.
– Океан в ушную раковину
Вдруг-ворвавшимся ура! –
Та гора гнала и ратовала.
………………………………………
Та гора была – миры!
Бог за мир взымает дорого!
………………………………………
Горе началось с горы.
Та гора была над городом.
Гора открыла разницу между простолюдинами и небожителями любви. Простолюдины любви верят минуте и слушаются ее. Для них:
Не обман – страсть, и не вымысел!
И не лжет, – только не дли!
Небожители любви слушаются не минуты, не прихоти, а Вечности:
О, когда б здраво и по́просту:
Просто – холм, просто – бугор…
Говорят – тягою к пропасти
Измеряют уровень гор.
В ворохах вереска бурого,
В островах страждущих хвой…
(Высота бреда – над уровнем
Жизни).
– На́ же меня! Твой…
Но семьи тихие милости,
Но птенцов лепет – увы!
Оттого, что в сей мир явились мы –
Небожителями любви!
Но почему же? Если небожители, то любовь нерасторжима. Тогда ведь нельзя врозь!
Гора не человек. У горы нет ясных, внятных слов. Гора говорит на своем языке – на языке невнятицы и молчания, который всю жизнь учит Душа… Душе ясно одно:
Гора горевала.
Как? Почему? О чем?..
(а горы глиной
Горькой горюют в часы разлук),
Гора горевала о голубиной
Нежности наших безвестных утр.
О, гора горевала тяжко!
Гора была раем, миром, счастьем. И гора – горевала. Горевала о тех, страстных, которые «не быть упорствуют». Гора была бытием. И гора не разрешала БЫТЬ.
Та гора была – миры!
Боги мстят своим подобиям.
………………………………………….
Горе началось с горы.
Та гора на мне – надгробием.
Да, Гора была всем сразу – и жизнью, и надгробьем. И громадой страсти, не знающей никаких заповедей, и седьмой заповедью, «непомерной и громадной»!
Гора эта была и непреложным правом на счастье, и невозможностью построить счастье на чьих-то слезах. Гора была велением жить и запретом жить одновременно. Гора была сфинксом, великим вопросом, на который душа должна была, призвана была ответить. И гора грозила всем тем, кто не замечают этого Вопроса, этой великой задачи, кто считают все задачи решенными и разрешенными, кто просто обживают