Гору как дачное место, как некую окраину, на которой «воздух лучше и легче жить», всем тем, кто «нашу гору застроят дачами, палисадниками стеснят». Кто будет
Перевалы мои выструнивать,
Все овраги мои вверх дном!
Ибо надо ведь – хоть кому-нибудь
Дома – в счастье, и счастья в дом!
Счастья в доме, любви без вымыслов,
Без вытя-гивания жил!
Действительно, надо…
Любви, не скрашенной
Ни разлукою, ни ножом…
Все это надо. Но надо не забывать, что этот город «мужей и жен» – на Везувии. Надо не забывать, что Везувий в любую минуту может заворочаться – и тогда!..
По упорствующим расселинам
Дачник, поздно хватясь, поймет:
Не пригорок, поросший семьями,–
Кратер, пущенный в оборот!
Виноградниками – Везувия
Не сковать! Великана – льном
Не связать! Одного безумия
Уст – достаточно, чтобы львом
Виноградники за-ворочались,
Лаву ненависти струя.
Будут девками ваши дочери
И поэтами – сыновья!
Вот оно: поэт – проклятье… Да, ибо поэт прежде всего сын стихии. И поэт беззащитен перед стихией. Он первый, в чью грудь она стучится. Его дом стоит в самом центре сейсмической зоны. Дом этот опрокидывается ежеминутно. Может быть, у поэта вообще нет дома. Он открыт всем ветрам, всем ливням, всем снежным метелям, и всем лучам, всем ароматам, всему творческому потоку жизни. Твердь, надежность, Дом?.. Их не будет у поэта, пока… сила Духа не будет равна, – нет, пока она не превзойдет силу стихии.
Встреча со стихией – первая задача поэта. И моральные сентенции о том, хорошо это или плохо, тут ни при чем. Это о другом. «Совсем иное дело»[39], – как сказал Пушкин.
Нельзя сказать ребенку: вырастать нехорошо, потому что ты можешь вырасти злым. Нехорошо быть злым, но расти – это о другом. Сила стихии есть сила роста. И расти сердцу – надо. И это никто не знает так, как Рильке:
Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
стихии, ищущей простора,
мы выросли бы во сто раз.
Все, что мы побеждаем, – малость,
нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
зовет борцов совсем не тех.
Необычайность, небывалость – это вызов и призыв. Душа человеческая призвана к величию. Вот почему мы захлебываемся от красоты бурного моря или грозы, рушащей столетние дубы. Мы ужасаемся и восторгаемся, ибо это, грозящее нашей жизни, растит, расширяет и воздымает нашу душу. Если душа приняла вызов, из глубины ее подымается нечто или некто, которому Стихия и даже сама смерть – не страшны. Душа открывает внутри себя что-то большее, чем смерть – таинственную твердь, о которую разбиваются все валы…
В этом смысл столкновения со стихией. Поэт – соперник стихии. И должен стать равным ей по силе борцом. Стихии – боги – кличут богоравных, Божество Горы хочет вызвать в человеке дух, высота и твердость которого равны Горе:
Так Ангел Ветхого Завета
нашел соперника под стать,
как арфу он сжимал атлета,
которого любая жила
струною ангелу служила,
чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Поэт в цветаевском понимании и есть такая струна ангела, на которой он схваткой играет гимн. И не к победе над ангелом стремится поэт, а к причастию ему, к ощущению этого Высшего начала в себе самом. Вместить его – отдаться ему – и есть высшая победа:
Кого тот ангел победил,
тот правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя
в сознанье и в расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
его все чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ.
Величайшее нельзя победить. Его можно только вместить.
Нет. Оно еще не вмещено. Оно возвышается над сердцем, как Гора, как великая неразрешенная Задача. Пока сердце не решило этой задачи, она будет его мукой, его приговором, его проклятьем, Однако эту муку, это проклятье поэт не променяет ни на что меньшее. Ни на какую облегченную радость.
Горе или радость прежде всего должны быть размером с Гору. Прежде всего верность Горе. Сердце под стать Горе.
Великой радости, всеобнимающего выхода – нет! Не найти. Значит, надо вынести горе.
Гора горевала о страшном грузе
Клятвы, которую поздно клясть.
Гора говорила, что стар тот узел
Гордиев: Долг и страсть.
Гора горевала о нашем горе:
…………………………………………………..
Звук… ну как будто бы кто-то просто,
Ну… плачет вблизи?
Гора горевала о том, что врозь нам
Вниз, по такой грязи –
В жизнь, про которую знаем все́ мы:
Сброд – рынок – барак.
Еще говорила, что все поэмы
Гор – пишутся – так.
Да, так. Тяжелой рукой Командора. Ее надо смочь пожать. А это не может ни Дон Жуан, ни добропорядочный житель Гаммельна (государства мужей и жен). «Великана льном не связать!»
Чтобы одолеть великана, надо самому стать великаном. Чтобы связать Везувий, надо иметь внутреннюю силу, равную его силе.
Сила стихии будет роковой, пока она не станет силой Духа.
Дачники, потребители ничего не знают о силе стихии. Они запираются ставнями, запираются замками от стихийной силы жизни. А поэт остается совершенно беззащитным, совершенно открытым перед этой силой: и он ставит на карту все – не только жизнь, но и душу. Ибо открыт и беззащитен не только перед людьми, – но и перед демоническими силами.
Однако есть у поэта свой ангел-хранитель в этом хаосе, на этом шабаше, в этом бездушном просторе. Этот ангел – боль. Пока душа чувствует боль, свою и не свою, – пока она готова принять и вынести боль – готова на жертву, – она жива и низшими силами не побеждена.
Глава 7Всадник или кентавр?
Но почему же все-таки надо «вниз, по такой грязи»? Почему нельзя остаться на Горе? Почему Гора велит туда, в «сброд – рынок – барак»? Да, почему же? Почему опять разорванность? Неужели нельзя иначе?
Если любовь с Родзевичем[40] (герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца») и есть Гора, то что и кто вправе помешать ей? Ну, не задалась жизнь с Сергеем Эфроном. Пришла другая любовь. Ведь пишет Марина Ивановна Бахраху: «С ним я была бы счастлива. Расстались в самый разгар любви моей к нему и его ко мне, разбив обе наши жизни[41].
Да кому же нужна такая жертва? Неужели Сергею Яковлевичу? Вряд ли… Известно его письмо к Волошину, где видны его страдания, невыносимость его положения, готовность на разрыв – которому противится Марина Ивановна, уверяя, что он без нее погибнет…
В письме к Родзевичу она говорит: «Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть![42]
Гора горевала, что быть с другими
Нам (не завидую тем другим)…
Ну, а коли так, то зачем же и быть с ними? Унижая их, разрушая себя? Точного ответа на этот вопрос мы не получим. Может быть, – до тех пор, пока не истечет назначенный Ариадной Сергеевной Эфрон срок и не откроются архивы, а может быть и после того. Нам остается только творчество Марины Цветаевой, где по существу содержится ровно столько, сколько нам нужно.
Вот очерк «Октябрь в вагоне», строки из письма в тетрадку к Сереже, написанные в момент нечеловеческого напряжения, безумного страха за его жизнь:
«Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот. Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».
И в очерке, после этого:
«Ни разу о детях. Если С. нет, нет и меня, значит нет и их. Аля без меня жить не будет, не захочет, не сможет. Как я без С»[43].
И дает клятву – всю жизнь за ним, как собака, идти, если будет жив.
Марина Ивановна к клятве относилась серьезно. Но не только в клятве дело. Еще серьезней она относилась к душе, к любви. Знала ведь про вечную душу и про вечную любовь – вообще про вечность. Ведь она Вечность пощупала сердцем. Недаром осталась эта загадочная «посмертная сквозь», этот «загар Вечности»… Ведь это она говорила: «Если было и прошло, значит и не было». То, что действительно было, не проходит.
Так что же такое ее чувство к Сереже? Было оно или не было? И что такое ее чувство к Родзевичу?
О силе любви к Родзевичу говорят поэмы. Но и Сережу Марина глубоко любила. Ариадна Сергеевна Эфрон писала Борису Пастернаку, что Марина его – так же, как и папу, – никогда не переставала любить. Только в них двоих, может быть, она и не разочаровывалась никогда (третьим, надо думать, был Рильке…).
Если бы каждое чувство занимало свое, только свое, ему предназначенное место, если бы они не перебивали друг друга, не сбивались в кучу и не мешали одно другому! Если бы в этой огромной душе был строй и космос, а не великий хаос, – из которого рождались миры, – но все-таки великий и мучительный хаос!.. И об этом пишет она сама тому же Родзевичу: «Я в вас чувствую силу. Этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня – хаос! – а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку права выбора: или все – или ничего, но в этом все – как в первозданном хаосе – столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, теряя себя, а в итоге, меня…»