И остается сердце, раздираемое надвое. Есть два, а не одно. Есть борьба начал. И одно начало невольное, от волн не зависящее, другое волевое. Одно начало покоряет и парализует волю, другое собирает и дает возможность господствовать над собой. И если уж надо выбирать, то Цветаева всегда выберет начало волевое, активное, то, в чем ее душа может дать, а не взять. Поэтому между счастьем и страданием всегда выберет страдание. Добровольно выбранное страдание для нее выше свалившегося на голову счастья. Она не может быть счастливой, если счастье это отделяет, разделяет ее со страждущим миром. Но ведь она доставляла страдания (и надо думать, немалые). Да. Но в это время и сама страдала. А быть счастливой рядом со страданием, с болью, со смертью? Нет!..
Дай-кось, я с ним рядом ляжу.
Зако-ла-чи-вай!
Так вот она и кладет себя в гроб. Если уж выбирать, выбирает – это.
– Уедем, говорит любящий, предлагая выход из безысходности.
– А я: умрем,
Надеялась, это проще!
Достаточно дешевизн:
Рифм, рельс, номеров, вокзалов…
– Любовь – это значит: жизнь. –
Нет, иначе называлось
У древних…
– Итак? –
Лоскут
Платка в кулаке, как рыба.
– Так едемте? – Ваш маршрут?
Яд, рельсы, свинец – на выбор!
– Смерть – и никаких устройств!
– Жизнь! – как полководец римский,
Орлом озирая войск
Остаток.
– Тогда простимся.
И тогда любящий и любимый, вероятно, ошеломленный, говорит:
– Я этого не хотел.
Не этого…
ее мысль, не произнесенная вслед, стучит в ней:
Хотеть – это дело тел.
А мы друг для друга души
Отныне…
Вот так – «души», – отрешившиеся от всего земного. Уже ничего – для себя. Уже ничего не надо, невозможно отталкивать, ни у кого не надо вырывать свою часть, свой лоскут.
Вот как пришла всецелость. В виде великого отречения. Великого ничего. Все или ничего. Всего нельзя в жизни. Значит – ничего. Впоследствии, в своем письме на тот свет, к самой дорогой в мире душе, к своему вечному и, может быть, самому истинному возлюбленному – Рильке, она напишет:
Ничего у нас с тобой не вышло.
До того так чисто и так просто
Ничего, так по плечу и росту
Нам – что и перечислять не надо.
На земле, на этом свете – ничего не вышло. Но
– взамен всего – весь тот свет.
Осталась цельность и высота души, не позволившая себя расколоть.
На этом свете, в мире тел, в мире страстей, желаний, вихрей – все разорвано на части и надо выбирать. И вот в одном случае она сама выбрала – ничего (с Родзевичем); в другом – судьба выбрала, смерть выбрала. Кто знает, может, Рильке и был бы тем единственным, с которым (в котором) все сплелось и спелось. А может быть и нет. Как бы там ни было, судьба решила и выбрала за них обоих.
Ее душе заповедано было вынести отречение. Заповедано встретиться, прежде всего, с самой собой – сбыться через боль, через отказ от всего внешнего, быть может, через смерть любимого. И после этого душе (живой душе) остается тот свет –то есть духовная реальность. Это то, что больше всякой отдельной жизни. И Марина Цветаева выбрала это.
Быть может, это предел того, что может сделать человек. Дальше – делать нечего. Дальше надо уметь перейти от действия к созерцанию, от активности к пассивности. Ничего не делая, дать делаться чему-то внутри себя.
Конь принес всадника к некой земной границе – границе всякой деятельности. Дальше – коням нельзя. Конь должен остановиться, всадник – спешиться.
Чтобы сохранить истинную верность Безграничности, надо было понять, что здесь, на земле, все конечно, ограничено. И таким и только таким должно быть.
Земная ограниченность – не путы, а путь в Безграничность небесную. Безграничное тело – это чудовище. Безграничность физическая, земная есть дурная бесконечность. Чтобы войти во внутреннюю безграничность, надо найти внешнюю границу. Точную меру – соотношение души и тела.
Не отречение от тела, а отречение от земной безмерности нужно душе.
Да, тело не безмерно (и слава богу!). И оно живет в мистическом браке с душой, неслиянно и нераздельно с нею[52]. Да, тело имеет свое особое место. Его можно и нужно обособлять от души (неслиянно). И только это – условие их нераздельности.
Цветаева же отказывалась обособлять и ограничивать, потом рвала связь, вырывалась из тела вон. А надо было только смирить, остановить внешнее движение… Всадник должен был остановить коня. Дальше некуда. К земле подступило море. Море Духа.
И надо застыть на морском берегу, не заботясь о том, что ты будешь делать теперь.
Море есть граница земли, и там, за границей, начинается истинная безграничность.
Глава 8Струенье, сквоженье…
Затихнуть… Остановиться. Дать отдых взмыленному коню. Ничего не делать… «Впервые руки распахнуть! Забросить рукописи!». И вздохнуть всей грудью – всеми деревьями… «Вашими вымахами ввысь, как сердце выдышано».
Да, в лесу именно этого, только этого она и хочет. В аду мира есть Элизиум – лес. Деревья…
Други! Братственный сонм…
Вы, чьим взмахом сметен
След обиды земной,
Лес! – Элизиум мой!
Как все разорвано в мире людей – и как цельно, как просто здесь, «в тишайшем из братств»! И «собутыльница душ» хочет избрать трезвость – ясность, просветленность леса. Деревья идут в одном направлении с ее душой – ввысь и внутрь.
То, что душа ее угадала это свое собственное направление, было ее великой тайной, ее глубинным открытием. Мир людей сбивал ее с ее направления, искривляя пути. А «здесь, над сбродом кривизн – совершенная жизнь»…
Где ни рабств, ни уродств.
Там, где все во весь рост,
Там, где правда видней:
По ту сторону дней…
По ту сторону всего частного, дробного. Там, в мире людей, душу разрывали, разделяли, разлучали с самой собой. И вдруг – душа смыкается, становится целой.
К вам! В животворную ртуть
Листвы – пусть рушащейся…
В тишину… Тишина леса, бесконечно живая. Гармоническое согласие, где каждому голосу есть место, где все – музыка, а не крик.
Ах, с топочущих стогн
В легкий жертвенный огнь
Рощ! В великий покой
Мхов! В стро́ение хвой…
В себя саму, которой так невозможно быть там, среди людей, и так просто здесь, в нетронутой, неискаженной мировой первозданности, в этой «прохладе вечности», которая лечит «обиду времени». Здесь, в лесу – ее царство. Здесь никто ее не теснит, не спорит с ней, не преграждает ей путь. Напротив, здесь все – путь, сквозь все просвечивает вечность. Сквозь все предельное – запредельность. Тишина и неподвижность деревьев, тишина и внутреннее движение ввысь и вглубь, к незримой завесе, к неслышимому голосу. Деревья – дороги в то, что выше нас и глубже нас:
Но, юным гением
Восстав, порочите
Ложь лицезрения
Перстом заочности.
…………………………………….
И – прочь от прочности!
И – прочь от срочности!
В поток! – В пророчества
Речами косвенными…
Только речами косвенными можно сказать о том глубочайшем, о заочном, что проходит сквозь всё видимое. Деревья тихо и смиренно расступаются перед этим Внутренним, склоняются, «расплетаются», развоплощаются, обнажая Дух…
Так светят седины:
Так древние главы семьи –
Последнего сына,
Последнейшего из семи –
В последние двери –
Простертым cвeчением рук…
(Я краске не верю!
Здесь пурпур – последний из слуг!)
Высшее, главное – не то, что видим, а то, что «под веками»; не то, что есть мы, а то, что есть в нас:
Не краской, не кистью!
Свет – царство его, ибо сед.
Ложь – красные листья:
Здесь свет, попирающий цвет.
Цвет, попранный светом.
Свет – цвету пятою на грудь.
Не в этом, не в этом
ли: тайна и сила и суть
Осеннего леса?
Над тихою заводью дней…
Как будто завеса,
Рванулась – и грозно за ней…
Грозно, ибо мы подошли к краю всего земного. Грозно – ибо здесь скрещение миров, молния из другого мира, расширение сознания, раскрытие третьего глаза. И вот этот третий глаз, глаз Души видит:
Лицо без обличья,
Строгость. – Прелесть.
Все ризы делившие
В Тебе спелись.
Листвою опавшею,
Щебнем рыхлым,
Все криком кричавшие
В Тебе стихли.
Победа над ржавчиной –
Кровью – сталью.
Все навзничь лежавшие
В Тебе встали.
Бог, не видимый глазом, изображается в душе. В ее невозмущенной тишине, в ее сокровенной глубине хранится Божий образ.