«Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку – выбивает из себя, – вставший Nibelungenhort (сокровище Нибелунгов) – легко справиться?!
Ему – не нужно. Мне – больно. Я не меньше его (в будущем), но – я моложе его. На много жизней. Глубина наклона – мерило высоты. Он глубоко наклонился ко мне – М (ожет) Б (ыть), глубже чем… (неважно!) – что я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!). Это Вас сделает еще одиноче, ибо на острове, где мы родились, ВСЕ – КАК МЫ.
Durch alle Welten, durch alle Gegenden, an allen Wegenden – Das ewige Paar – der sich – Nie – Begegnenden.
(Через все миры, через все края, по концам всех дорог Вечные двое, которые никогда не могут встретиться)».
Это чувство домирного единства (на острове, где мы родились, все как мы), эта внутренняя тяга к до-мирному единству, эта призванность узнать роднейшего и войти в его великое одиночество, – и резюме: «Как обычно, начинаю с отказа».
Но не так-то просто было отказаться от Рильке. А путь к его душе (знала, чувствовала это) лежал через море. Надо вместить море, чтобы приблизиться к Рильке. Но как, как это сделать? Она пыталась полюбить море – и не могла: «Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я лежу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т. е. моя вынужденная заведомая неподвижность…»
Все то же: ей здесь делать нечего. Противопоставляя нелюбимое море любимой горе, она говорит далее: «Гора – это прежде всего мои ноги, Борис, моя точная стоимость…»
Ну, а если нет ног, то ты ничего не стоишь?.. Чисто цветаевское противоречие, ибо тут же рядом: «Гора – и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом». Тире – вздох – душа, а при чем тут ноги? И разве море не может быть таким же, нет, большим, еще большим тире? Великим Тире, перед которым останавливается малое «я», тире между малым и великим «я»? Или оно – слишком большое тире, слишком затяжной вздох? На такой вздох дыхания не хватает и становится страшно, а вдруг задохнешься? не выдохнешь?..
«Борис, я не слепой: вижу, слышу, чувствую, вдыхаю все, что полагается, но мне – этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк и рыбак знают, что это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из оговорок. Здесь – чистоганом).
Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море – даже не пассажир. ДАЧНИК. Дачник, любящий океан… Плюнуть!»
Значит, там, где мое внешнее, физическое «я» отсутствует, там меня вовсе нет?
Кто это говорит? Неужели тот человек, который «отчаялся искать вовне» и обернулся внутрь? Какой-то инстинктивный бунт против полного оборота внутрь, к которому она призвана. Любопытные скобки: ( «поэт здесь ничего не значит. Самая жалкая из оговорок. Здесь – чистоганом»). Вот этим чистоганом – то есть жизнью – еще расплатиться не может. Не раз говорила, что ее специальность – не литература, а жизнь. Так вот – жить с морем одной жизнью не может. А любить море – значит для нее – жить с ним одной жизнью.
Стихи Пастернака и Пушкина о море Цветаева любит бесконечно.
«И все-таки не раскаиваюсь. «Приедается все – лишь тебе не дано…». С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: твой стих, т. е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию Твое море – заочное, надъочное, внеочное. «Прощай свободная стихия» (мне 10 лет) и «Приедается все» (мои тридцать) – вот мое море».
Пастернаковское море, пушкинское море – это море в душе Пастернака и Пушкина. Эти души Марина Цветаева глубоко любит. Но ее собственная душа с морем не соединялась. Так, как они, она не может. Не так, как моряк, не так, как рыбак, не так, как Пушкин, не так, как Пастернак… Всех их Цветаева любит. Но у нее должно быть не так… А как?
И только ли нелюбовь была у нее к морю? Не было ли здесь расколотого, двойственного чувства, такого характерного для Марины Ивановны?
Море, любовь, смерть… Это то, обо что она билась. То, к чему она никак не могла установить своего единого отношения, что ее притягивало и отталкивало, а иногда и притягивало и отталкивало одновременно.
Гораздо более цельный, детски-простодушный Пастернак не мог понять этого сложного чувства любви-отталкивания, любви-вражды, иногда доходящей до ненависти, – вечный цветаевский накал. Пастернак любил Рильке всем сердцем. Любил и преклонялся. Он и море любил всем сердцем и чувствовал его душу, его суть: «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…» У моря была тайна неисчерпаемости. И он её чувствовал радостно и благодарно. Море расширяло и углубляло его душу. Море только давало ему силы, ничего не отнимая. Диктатура… При чем тут диктатура?
И как можно так о Рильке? Этого Пастернак понять не мог. Но он не знал и всей меры (вернее – безмерности) любви Цветаевой к Рильке:
«Сопоставление Р(ильке) и М(ая)ковского для меня при всей (?) любви (?) моей к последнему – кощунство»[60] – скоро напишет она ему. И его упрекнет в непонимании рильковской высоты, в недостатке трепета.
Он не знает, что для нее – Рильке. И как она его любит!.. Всей собой. – «И– немножко хребет надломя» (все равно, кому написаны эти стихи. Она так любит). Но Рильке, Рильке не нужен ее надломленный хребет. Может быть и две руки не нужны?.. Ничего не нужно. Как морю… Как же любить его тогда? Без рук, без губ, без всякой, даже самой чистой чувственности – сверхчувством?..
Но ведь об этом сверхчувстве она столько раз грезила?!.. Столько раз, в снах, в экстазе проникала в этот чисто духовный простор; столько раз, как истинный лунатик, по зову Луны устремлялась с земли туда.
Да, в снах, в экстазе устремлялась и будет устремляться. А тут вдруг, одним рывком, при полном сознании и твердой памяти?.. Тут она цепенеет.
Что нужно от нее этой Бездне Духа? – Жизни? – Она готова всегда была вступить в бездну, отдать жизнь. Но – не это нужно. В эту Бездну нельзя вступить. Ее надо впустить в себя – и слиться с ней в одно.
Чтобы полюбить море полной сверхчувственной любовью, надо было стать его каплей, почувствовать себя причастной ему и раствориться в нем. Нет меня. Есть оно. Нет двух. Есть одно. Вот когда исчезает граница души. Вот с каким требованием обращается к ней море. Но почему, почему именно к ней?! Почему библейский Бог, тот самый Иегова, которого она была готова ненавидеть, «как всякую власть», потребовал жертвы от Авраама и ни от кого больше? Все могли спокойно растить своих сыновей. А от Авраама Богу потребовался его единственный, его вымечтанный, его чудом рожденный…
Вот и встреча с Вакхом, для скольких людей – чистая радость! А от цветаевского Тезея он потребовал отдать невесту, любимую, за которую тот заплатил больше, чем жизнью.
Откуда эти неразрешимые коллизии? Зачем они? Как часто они отталкивают читателей Цветаевой!
А разве библейский Бог не отталкивает многих, читающих Библию? И разве не хотел вернуть билет Творцу Иван Карамазов?
В душе у Цветаевой идет великий спор. Но для нее благословить жизнь, Иегову, море, топящие корабли, – не так-то просто. А не благословить – еще труднее. И в этом – суть. Но благословить означает выполнить их (моря, Бога, Рильке) требование – вместить их в себя, преобразиться. Разомкнуть свою границу. Нет меня, есть Ты.
Замкнутая духовная граница существует только у тех, кто сам ее создает – кто огораживает себя, отгораживает от Единого Всецелого Духа. Дух Божий открыт всем. Если ты не в нем и Он не в тебе, – виновен ты.
Казалось бы, Марина Ивановна всю жизнь идет в простор Духа. Ее тело было лишь сосудом для духа. Любит всегда всей душой. «Не Ева – Психея»; губы и руки – но это то, чем душа к душе припадает. Соитие для нее пусто, скучно, «телам со мной скучно». Те, кто останавливаются на телах, на чувственности, оставляет ее одну в пустоте. Ее душа ревнует даже к собственному телу. Она не хотела бы быть красавицей: яркая внешняя красота заслоняет душу.
Но все-таки – возможно ли вовсе без рук и губ? Или:
Без рук не обнять!
Сгинь, выспренных душ
Небыль!
Не вижу – и гладь,
Не слышу – и глушь!
Не был.
Вот и Эвридика говорит Орфею оттуда, с той стороны: «Ведь не растревожишь же! Не повлекуся! Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть»…
Значит, без рук и губ влечься нельзя? Нечем?
Морю не нужны ни руки, ни губы – ничто внешнее. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» (Н.С. Гумилев). «Змеиный укус бессмертия», с которым кончается женская страсть. – Всякая страсть. Бесстрастие Духа.
Что это – смерть? Или высшая жизнь?
Жизнь. И Марина Цветаева это знает. Но она хорошо знает и то, что путь в эту жизнь лежит через смерть. Что мимо смерти не пройти.
И она, так часто призывающая смерть физическую, умереть в духе не готова. Открыть границы малого «я», чтобы исчезнуть в великом – не готова. У моря ей «делать нечего». Но кто сказал, что всегда надо что-то делать? И разве в высшие творческие часы она не дает чему-то делаться внутри себя? Чем бездеятельнее сама, тем лучше, полнее делается то, что само делается, не от себя делается.
Нет творчества без сочетания активности с пассивностью. И роль пассивности здесь безусловно большая.
Почему же она так не хочет быть совершенно пассивной здесь, перед лицом Единого и Всецелого? Что это Его образ, Его лик – знает. Ведь это ей принадлежат слова:
Цельному морю нужно все небо,
Цельному сердцу нужен весь Бог.