Знает и раздваивается. Совершенно смириться – отдать всю свою волю – не готова. Еще живёт в ней своеволие. Еще не может умереть то малое «я».
Как это трудно, не знает ни один из друзей Иова, – ни один из тех, кто смотрит на великую мистерию души со стороны. Марина Цветаева не смотрит, а проживает ее… Стоит на пороге мистической смерти и – не входит. А только за этим порогом есть некая точка покоя – ось мира, та неподвижность, вокруг которой движется жизнь.
Цветаева назвала Бога – бегом. Что ж, по отношению к застывшему, мертвому это бег – вечный бег от смерти. Но по отношению к преходящему, к проходящему, пробегающему – это неподвижность.
Пока душа убегала от преходящего, от временного, она была вместе с Богом. Но перед лицом Вечного она должна была остановиться.
Бог не бежит и не стоит.
Бог пересекает нас.
Он тот, который стоит в идущем и идет в стоящем. Это то незримое, неведомое, несотворенное, которое пересекает все зримое, ведомое, сотворенное.
Полюбить море значило для Цветаевой стать Авраамом, приносящим в жертву Неведомому и Несотворенному все ведомое, тварное.
Страх и трепет Авраама – это страх всякой твари перед бездной Творца. В одной и той же душе может совмещаться и многовековой тварный страх и вечная интуиция Духа, который говорит: «В твоем ничто я мыслю все найти».
Вот что такое муки Иова, несущего на своих плечах несовместимое и невыносимое; Иова, любящего Бога и проклинающего Его одновременно.
Для того, чтобы не проклинать любимого Бога, надо было с ним слиться, совершенно утратив свою отдельность. Нет двух. Есть одно. Душа больше не рвется на части. В ней – все. И она сама за все в ответе. Клясть некого. Возвращать билет – некому.
Рока больше нет. Рок – это не вмещенный внутрь Бог. Когда он вмещен внутрь, наступает великая тишина. А до тех пор – боренье.
«Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор, как впервые не полюбила, порываюсь любить его, в надежде, что, может быть, выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не МОЕ, не могу. То же страстное взыгрывание (о, не заигрывание! – никогда)……и – отпор»[61].
В этом же письме Марина Цветаева пишет, что в детстве она любила любовь. Драгоценное признание. Любила, когда еще не знала, во что это обходится, какую власть над душой имеет, в какое рабство ввергает. Любила детской незрячей любовью и одновременно, может быть, предчувствием высшей зрячей…
Ведь чувствовала же она, что есть другая любовь – гармоническая, всеобнимающая, не порабощающая и не унижающая душу. Ведь провидела же она этот новый облик, новые чувства, новую суть – тех, в ком все, совсем все сплелось и спелось. Как у тех тишайших в сонете Рильке:
О Вы, тишайшие! Влейтесь в потоки
Воздуха, в струи, текущие ввысь!
Дайте им тронуть, обтечь ваши щеки,
С дрожью раздаться и снова сойтись.
О вы, целители мира! Все стрелы
Гнева и ярости посланы в вас.
В тихой улыбке слеза заблестела,
Светится боль в глубине ваших глаз.
Боли не бойтесь! Вся тяжесть, все горе –
Это земное. Оно – для земли.
Тяжкие горы, тяжелое море…
Те деревца, что вы сами сажали,
Выросли, вы б их поднять не смогли.
Но… эти веянья!.. Но… эти дали!
Они вместили, у них Бог – внутри. Они не борются ни с каким врагом, ни с чем внешним. Довольно одного собирающего душу взгляда, чтобы вознестись надо всей раздробленностью, чтобы войти в истинную Реальность – быть. Быть в Духе. Быть всем. Земная тяжесть – для тех, кто меряется силою с землей. Они – не меряются. Они – в другом измерении.
Тяжесть остается тяжестью, но… эти веянья, но… эти дали!
А дальше – гладь
Такая ровная!..
А дальше – тишь
Такая!..
Цветаева знает, что эта тишь вознесшегося надо всем Духа – есть. По ту сторону дней, по ту сторону смерти. Эти тишайшие вместили и переросли смерть. Это возможно.
Но… как же пройти сквозь смерть?
Глава 10На берегу бесконечности. Смерть
Море… Сколько людей резвятся, купаются, радуются. А Цветаева цепенеет под взглядом моря, как под взглядом самой смерти.
И не просто своей смерти, физической смерти, в которую ныряешь – и все кончается. Марина Цветаева никогда не боялась смерти, чего-чего, но бесстрашия у нее отнять нельзя было.
Однако здесь иной страх и иное бесстрашие – метафизические. Это страх созерцания Небытия, страх бытия безо всего, что мы привыкли чувствовать как бытие – какое-то бытие в вечных ледниках или в вечном огне.
Смерть как конец всех ощущений – пожалуйста. Но смерть как вечное ощущение постоянного холода или постоянного зноя, ощущение пространства, которое никогда не кончается, в котором жить нельзя…
Это не жизнь и не смерть, а как бы вечная смерть в жизни и жизнь в вечной смерти.
Примерно это чувствует сердце, созерцая смерть любимого существа. Я есть, а его нет. Смерть оставила мою душу на берегу, чтобы я все время знал – вот Она. Непреодолимая. Властная. Диктатура. Рок.
Как примириться с тем, что смерть уносит восемнадцатилетнего Гронского? Почему? Зачем? За что?! Стена. Молчание. Власть Рока. Чем поверхностней душа, тем скорее она примиряется. Ну а если нельзя утешиться, невозможно забыть? Вот когда бунт и богоборчество, может быть, дороже Богу, чем покорность и послушание. Безутешный Иов ближе к Богу, чем его слишком рассудительные и утешенные друзья.
Бог подступает к душе, отнимая у нее все внешнее не с тем, чтобы погубить ее, а с тем, чтобы воскресить – причастить жизни вечной. Вечности вовне нет. Чтобы стать вечным, надо выдержать потерю всего внешнего. Марина Цветаева готовилась к этому бытию без всего всю свою жизнь. Она кружилась вокруг этого «без», как рильковская птица Духа вокруг башни Бога. Но каждый раз, когда это «без» подходит вплотную, все начинается заново. Душа ничего не накопила, ничего не знает. Она только снова и снова спрашивает, глядя в глаза небытию:
Опрашиваю весь Париж.
Ведь в сказках лишь да в красках лишь
Возносятся на небеса!
Твоя душа – куда ушла?
В шкафу – двустворчатом, как храм, –
Гляди: все книги по местам.
В строке – все буквы налицо.
Твое лицо – куда ушло?
Твое лицо,
Твое тепло,
Твое плечо –
Куда ушло?
Во внешнем мире, в обозримом пространстве его нет. И согласиться на воображаемые утешения, на утешительную ложь Цветаева не может! Никогда!
Напрасно глазом – как гвоздем,
Пронизываю чернозем:
В сознании – верней гвоздя:
Здесь нет тебя – и нет тебя.
Напрасно в ока оборот
Обшариваю небосвод:
–Дождь! Дождевой воды бадья.
Там нет тебя – и нет тебя.
Нет, никоторое из двух:
Кость слишком – кость, дух слишком – дух.
Где – ты? где – тот? где – сам? где – весь?
Там – слишком там, здесь – слишком здесь.
Сколько бы она ни знала о «там», когда туда уходит близкий, он уходит. И надо мочь последовать за ним, или дать внутреннее согласие на разлуку.
Любимого больше нет. Море слизнуло. Эта надмирная, без-о́бразная Вечность…
Так она писала в юности, когда называла себя атеисткой, когда не было еще живого знания вечности. Никогда не принимала другого знания. Но уже давно Вечность прожгла ее насквозь. И вот она снова стоит на берегу Смерти. И – снова не может принять ее!
Умер профессор Кондаков. «Где сейчас Кондаков? Его мозг, – писала Цветаева Черновой, – (О бессмертии мозга никто не заботится: мозг – грех, от Дьявола)»[63].
Марину Ивановну никак не устраивала такая точка зрения. Ей нужно было бессмертие тела, мозга. Наверное, в запале, следуя прямолинейной логике, могла бы продолжить так: если мозг от дьявола, мне нужен дьявол.
Мозг не от дьявола. Но мозг не бессмертен. Тело не бессмертно. И тот, кто не хочет, не может согласиться на утешительную ложь, должен созерцать смертность всего смертного. Перед ним огромный, открытый, как морской простор, вопрос и – предстояние:
Глаза в глаза.
Душа и Простор.
Или этот безжизненный пустой Простор зачеркнет, поглотит живую душу, или – душа почувствует этот Простор живым, Пустоту – наполненной. И тогда убедится в существовании Духа Живого.
Настоящая духовная отвага – это созерцание смертности смертного, созерцание своей смертности. Недаром пустынники молились, подложив под святую книгу – череп (Из земли взяты и в землю отыдем…).
«Но душа…
Но эти веянья…
Но – эти дали…»
Душа – не тело, и Дух – не мозг. А что же такое душа и Дух?
Это то, что не поддается определению. Это то, что остается, когда ничего не остается. Ничего внешнего.
Это не пребывает, а сквозит. (Не овеществляется, а овеществляет.) Это – Свет и Голос безо всякого образа. Тот самый Свет и Голос, который отнял у Тезея Ариадну и пообещал взамен – божественную бессмертную суть. Свет и Голос, отнимающий у человека все внешнее и возвращающие ему самого себя.