Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, – Эвридика бы по нему,
Как по канату, вышла…
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное – взято.
Голос Марины Цветаевой был голосом самой жизни, живой жизни, не примиряющейся со смертью, не соглашающейся на сосуществование с сонной грезой. Это был Голос, звучащий в пустоте и отказывающийся верить в пустоту. Голос, вызывающий из пустоты Духа Жизни. Глас вопиющего в пустыне…
Один дзэнский наставник говорил, что для просветления нужны три вещи: великая вера, великое рвение и великое сомнение. Великое рвение и великое сомнение – это то, что у Марины Цветаевой всегда было. Сомнение во всем невечном, немолкнущий спор со всеми иллюзиями: во всех, во всем и прежде всего – в себе самой. Готовность на потерю всего ложного – даже если это будет стоить жизни.
Все взято. Черта.
Черта эта могла бы перечеркнуть ее жизнь. Но если не перечеркнула, то должна стать началом новой жизни, чертой отсчета.
30 декабря 1926 года умер Рильке. Поверить в небытие Рильке было невозможно. Это значило бы поверить в небытие собственной души. Небытие бытия.
Если ты, такое око смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть,
смерть не смерть есть?
Не жизнь и не смерть – что-то третье: вечная жизнь, жизнь, проходящая сквозь смерть, более глубокая, чем смерть, смерти неподвластная.
Объяснить, что такое вечная жизнь – нельзя. Может быть, так же, как нельзя объяснить ребенку тайну пола. Объяснения здесь и совершенно бесполезны, и нецеломудренны. Душа должна дорасти до тайны смерти точно так же, как до тайны рождения. Наша задача – рост души, а не удовлетворение ее любопытства.
Все, что отвлекает от роста, нецеломудренно и прямо вредно. Это раздробляет, а не собирает душу, Душа должна не отвлекаться от сути. Если она сумеет не рассеиваться, она познает: внутренним знанием.
Обычно от смерти все и всегда отвлекаются. Иначе жить нельзя. Есть вещи, которые сердце человеческое вынести не может. И оно защищается тем, что отвлекается от них.
Бездонное сердце отвлечься от смерти не может. Оно призвано созерцать ее или перерасти ее.
Новый 1927-й год Марина Цветаева встречала вдвоем с Рильке. С Рильке, которого уже не было в пространстве и во времени, но который был более чем все пространство и все время. С ним она сидит за новогодним столом. С ним и больше ни с кем. С ним разговаривает, постоянно оговариваясь – путая земные и небесные реалии, путая вечность с днями, еще не привыкнув (когда же?!) к тому, что в днях его нет.
Отвлекаюсь? Но такой и вещи
Не найдется – от себя отвлечься.
Каждый промысел, любой: du Lieber,
Слог в тебя ведет – о чем бы ни был
Толк (пусть русского языка родней немецкий,
Мне всех ангельский родней!), как места
Несть, где нет тебя, нет есть: могила
Вот от чего надо отвлекаться: от могилы. Ибо там, как во всем однозначном, частном, неисчерпаемом, – Рильке нет.
Но ведь есть нечто Неисчерпаемое. Душа это знает. Рильке сейчас и есть это Неисчерпаемое. Она чувствует его бездну своей бездной. Этого нельзя объяснить. Этому можно только причаститься. Это поймет только тот, кто играл в гляделки со смертью…
Пройти сквозь смерть, как сквозь пустое место, и выйти по ту сторону жизни и смерти, выйти на очную ставку с самим собой. Может быть, смерть и есть такая очная ставка. Кто не выдержит ее – умирает. Но кто выдерживает, ощущает свое – не ощутимое прежде – бессмертие… Свое – и того, который
На собственную руку
Как глядел (на след – на ней – чернильный)
Со своей столько-то (сколько?) мильной
Бесконечной, ибо безначальной,
Высоты над уровнем хрустальным
Средиземного – и прочих блюдец.
…………………………………………………
И куда ж еще глядеть-то,
Приоблокотясь на обод ложи,
С этого – как не тот, с того же –
Как не на многострадальный этот?
Вот как… Смерть вовсе не зачеркивает «многострадальный этот», вовсе не отрывает от него. Напротив, теперь-то и происходит особенно пристальное вглядывание, и может быть, встают особые, неведомые задачи целостного существа. И это, наверное, самое важное. Но об этом – потом. А сейчас, сейчас слишком больно на «многострадальном этом». Невыносимо больно. Так невыносимо, что хочется одного – прочь, прочь! От этих праздников, от этих блюд, от этих дней, минут, слов, дел. Бьет Новый год.
Ну, бьет – а при чем я тут?
Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер умер?
В новогоднем шуме больше нечего делать. Надо уйти в тишину. Во внутреннюю тишину. Нужно, чтобы эта тишина росла, росла, росла… И открывала бы неисчерпаемость, немыслимую, непредставимую многомерность внутреннего бытия, вечного бытия… Иначе как поэтическими образами о ней не скажешь:
Не ошиблась, Райнер, Бог – растущий
Баобаб? Не Золотой Людовик –
Не один ведь Бог? Над ним другой ведь
Бог?
Не золотой Людовик – то есть не статуя, а живой, растущий, разворачивающийся, всеобъемлющий, безмерно расширяющийся, как из деревьев, из растущих, может быть, только один баобаб способен расширяться…
Растущий, расширяющийся и углубляющийся, как внутренняя тишина, Бог.
Не один ведь Бог? Над ним другой ведь
Бог?
Кто смотрел не на предмет, не на поверхность, а внутрь, в суть, кто открыл неисчерпаемость и бесконечность внешне однозначного предмета, тот поймет этот образ. Бог не однозначен, не конечен, не единичен. Бог есть единство множеств. Внутреннее единство всего бесконечного внешнего множества.
Единый Бог не уничтожает других. Он никого не уничтожает. Он уничтожает только иллюзию отдельности и самодостаточности каждого божества (предела). Он все и всех вмещает, все и всех объединяет в строгой иерархии. В Нем восстают все поверженные, собираются все разрозненные. Это сложнейшая простота и многомерное единство Космоса, в котором «все ризы делившие – спелись»; «криком кричавшие – стихли», «навзничь лежавшие – встали».
Образ рая – самый точный из мыслимого и представимого – поэтический образ рая: торжественный горный амфитеатр, величественные горные уступы – живой образ неисчерпаемости: за слоем – слой.
Сколько раз на школьном табурете:
Что за горы там? Какие реки?
Хороши ландшафты без туристов?
Не ошиблась, Райнер, – рай – гористый,
Грозовой? Не притязаний вдовьих –
Не один ведь рай, над ним другой ведь
Рай? Террасами? Сужу по Татрам –
Рай не может не амфитеатром
Быть…
В эту многомерность неба, многослойность Духа входит Цветаева в своей «поэме Воздуха».
«Не один ведь воздух, над ним другой ведь воздух», – можно было бы сказать ее языком, подступая к этой поэме.
Глава 11«Сплошное аэро»
Ну вот и двустишие
Начальное. Первый гвоздь.
Дверь явно затихла,
Как дверь, за которой гость.
Дверь? Какая? Куда ведущая? Откуда выводящая? Может быть, это дверь, которой обычно и не замечают, просто не знают о том, что из этого обжитого трехмерного пространства есть выход – некая Дверь, за которой – иное, быть может, четвертое, а может быть, и еще другие измерения?..
Итак, вдруг, толчком и остановкой сердца – чувство Двери, ее затихания. «Дверь явно затихла». И в этой тишине – непреодолимое ощущение присутствия.
Кто это?
– Кто там? – говорит хозяин, когда в дверь стучат…
Стука не было. Впрочем, как не было? А стук сердца о стенку грудной клетки?.. Итак, – кто там?
Это первый вопрос всех, читающих поэму. Кто этот гость? Ангел? Кто-то из недавно умерших? Рильке?.. Конечно, вернее всего, Рильке. Но никакого ответа из-за двери не следует. Тишина сгущается. И чувство присутствия тоже сгущается до полной несомненности:
Уверенность в слухе
И в сроке. Припав к стене,
Уверенность в ухе
Ответном. (Твоя – во мне).
Презрение к чувствам.
Ну да, не чувствами, и не этими внешними пятью, – душа чувствует иначе – всей собой. Никаких внешних примет, подтверждений. Ничего нет. За этим явным, определенным, поделенным на части миром имен, тел, «мужей и жен».
Та Оптина пустынь,
Отдавшая – даже звон.
Душа без прослойки
Чувств…
Все затихло. Вся затихла. Транс. Ничего не чувствую, кроме внутреннего пространства, – кроме внутренней целостности:
Дверь делала стойку.
……………………………………..
Еще бы немножко –
Да просто сошла бы с петли
От силы присутствия
Заспинного.
Душа уже не пытается спрашивать, «кто там». Ей это уже не нужно. А вот читатель поэмы все еще в растерянности спрашивает. И на вопрос этот может быть только один ответ: Никто, но есть.
Существование, присутствие несомненно. Но существование это так полно внутри, так необнаружимо, не выделяемо в черты и границы – во внешнее, – что на вопрос «кто?» можно ответить только одно: никто. Итак – никто, но есть