. Вот с чего начинается поэма. Но разум не унимается. Никто, но все-таки – как его зовут?
– Никак не зовут. Он сам зовет.
Он позвал. Душа слышит зов.
Разуму опять очень хочется перевести это на привычный ему язык. Но автор поэмы говорит на другом языке. Все наши слова здесь не подходят. Здесь ищут новых, рождают новые. Ибо здесь – Творчество.
Только и всего? Только. Но в этом «только» – новое измерение, таинственное иное пространство.
Каждый миг творчества – это соприкосновение миров, дуновение Духа – вдохновения. И воплощение Духа, его вхождение в тело, в почку дерева, бутон цветка, сосуд мозга.
Тут все очень просто. Но ничего нет нужнее и бездоннее этой простоты.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем.
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям.
Но сложное понятней им.
Да, сложное понятнее. Оно состоит из частей, которые могут существовать отдельно друг от друга. Сложное разложимо. Тайна простоты – в ее неразложимости. Все цельное – просто. Все простое – цельно и требует от нас цельности. Это всего нужнее людям. Но понимать (аналитически) тут нечем, нечего. Как понять дерево? Его можно ощутить и вжиться в него. Все дерево – всей душой. Опытом. Единением.
Поэма Воздуха есть живой опыт путешествия в собственную глубину и высоту, опыт вознесения, проникновения во внутреннее духовное (воздушное) пространство. Марина Цветаева говорит нам этой поэмой, как Луна – лунатику:
Оплетавшие – останутся.
Дальше – высь.
В час последнего беспамятства
Не́ очнись!
Не очнись, не разбирай, не сопоставляй с твоим прежним опытом, с твоим внешним опытом; входи – в новый, в мой!
Друзья вас предостерегают, хотят подстелить соломку там, где вы можете упасть… Но:
У лунатика и гения
Нет друзей.
В час последнего прозрения –
Не́ прозрей!
Эти слова обращены прежде всего ко всем тем, кто пытается соразмерить высшее с земным – и значит к тем, кто пытается толковать «Поэму Воздуха», исходя из своего «земного» опыта. Вся поэма – вхождение в иной опыт. Войди или выйди, останься, как все «оплетавшие». Но извне – не суди! Откажись от своей «точки зрения», от своих прежних мерок, прежних глаз. У тебя сейчас новый глаз. А если нет нового – знай, что слеп. Прежним этого не увидишь.
Я – глаза твои. Совиное
Око крыш.
Будут звать тебя по имени –
Не расслышь!
Забудь свое прежнее имя, все прежние названия. Не откликайся, не оглядывайся! Твоя робкая прежняя душа здесь должна затихнуть. Совершенно. И довериться полностью:
Я – душа твоя: Урания –
В боги – дверь.
В час последнего слияния
Не́ проверь!
«В боги – дверь» – вот какая это была дверь, которая так явно затихла…
И вот начинается путешествие внутрь, за Тем, позвавшим без голоса:
В полную божественность
Ночи, в полный рост
Неба (точно лиственниц плеск
Шум пены о мост…).
В полную неведомость
Часа и страны.
В полную невидимость
Даже на тени.
(Не черным – черна уже
Ночь, черна – черным!).
Эта внутренняя тьма, в которую вступает Дух, отказавшись от всего внешнего («больше не запачкаю ока красотой»), подобна царству корней, о котором говорит Рильке:
Но есть во мне мой Бог,
И он, как мгла,
Как молча пьющие в потемках корни…
Этот тихий плеск – «точно лиственниц плеск, шум пены о мост» – делает слышной тишину. Да, здесь становится слышно беззвучие. Но… ему что-то мешает. Беззвучие не полно. В этом божественном беззвучии присутствует еще какой-то чуждый ему, внешний звук.
«Чудится? Дай вслушаюсь». Так вслушивается творец в то, что хочет через него родиться, так вслушивается музыкант в предзвук… Соответствует ли рожденное тому внутреннему, родящему? Точно ли по образу и подобию?..
Нет, нет, не совсем. Что-то есть тут не спевшееся, не слаженное, не слившееся. Душа еще в чем-то отдельна от духа, она еще не совсем то, та. И вот она обращается к нему – беззвучному, прозрачному, незримому:
Что-то нужно выравнять:
Либо ты на пядь
Снизься, на мыслителей
Всех – державу всю!..
То есть, иными словами: дай увидеть тебя, понять: сжалься над этим немощным разумом, не будь таким недоступным ему, таким неведомым. Снизойди до моей немощи – будь вровень с мыслью – будь представимым.
Но на самом ли деле она этого хочет? Один мистик сказал: «нам не нужен Бог, которого ум наш может познать». И действительно – все познаваемое теряет свою безмерность и таинственность. Пойманная синяя птица – линяет. Поэт хочет погрузиться в таинственную глубину, бездну Духа и слиться с ней. Тайну нельзя вытащить на дневной свет. Она больше дневного света.
Поэт хочет единства с этим Большим. Единства с Духом. Только от этого единства рождается новое живое творение. Никаких объяснений – снижений духа до рассудка. Не параллельное сосуществование двух начал, а таинство слияния. Но для этого надо затихнуть совершенно. Замереть. Перестать существовать отдельно от него, от Того. И вот:
Либо – и услышана:
Больше не звучу.
Тишина сгущается до полноты, до полной срифмованности души с Духом, позвавшим ее. Появляется впервые Тот, истинный ритм. Он пробился сквозь дверь мира, сквозь стенки малого «я»:
Полная срифмованность.
Ритм, впервые мой!
Как Колумб, здороваюсь
С новою землей –
Воздухом.
Это первый взлет. Первое Чудо. Первое проявление духовного закона, с которым сталкивается тело. Это вторжение Духа в физический мир и есть творческий акт.
Сама жизнь, если додумать, доглядеть ее до конца, есть первое чудо. Она идет против течения физических законов, против их инерции. Она их пересекает… Жизнь есть отрицательная энтропия (так определял ее Шредингер[64]). И если бы не повеление Духа, поворачивающее смерть к новому рождению, мир давно бы распался, погас.
Чудо присутствует рядом с нами, в нас, так же как тот беззвучный гость за дверью. Но человек не замечает его, ибо во внешнем мире ни-че-го не видно. Нам не виден тот (то), что нас держит; тот (то), чем мы дышим. Но когда мы затихаем, «в глубокий час души», в час мировых тишизн, – мы слышим. Как бы размыкается стена нашей плоти – плотности, земной тверди, – и мы ощущаем иную твердь – духовную, как тугой поток внутреннего движения, как силу глубинного вихря.
С сильною отдачею
грунт как будто грудь
Женщины под стоптанным
Вое-сапогом.
(Матери под стопками
Детскими.) В тугом
Шаг. Противу-мнения:
Не удобохож
Путь. Сопротивлением
Сферы, как сквозь рожь.
Так душа погружается в реальность духовного мира, в твердость, через которую надо продираться, пробиваться – «Гераклом бьюсь»…
– Землеизлучение
Первый воздух – густ.
Густота духовного пространства – первое открытие отрешенной от внешнего мира, «внутрь зрящей», творящей души. Что это такое? Субъективность? Объективность? Душа в ином пространстве или иное пространство в душе? – Все эти вопросы праздны и в сущности не духовны. Сухие абстракции, рассуждения философов.
Сню тебя иль снюсь тебе, –
Сушь, вопрос седин
Лекторских.
Важно другое: совсем ли мы одно? Абсолютно ли слияние? Нет ли зазора между душою и тем неведомым, но сущим, который наполняет ее, переливается в нее, волю которого она должна сейчас творить?
Дай вчувствуюсь:
Мы, а вздох один!
И не парный, спаренный
Тот, удушье двух.
То есть не любовное слияние двух тел, которые душат, поглощают друг друга, – нет, нет – не то, не о том… Тот, то – Ты – ее неведомое мистическое Ты – совершенно отрешено от земли. Оно надо всем. А она еще оглядывается, еще вздыхает. О, этот вздох узника в одиночной камере, подобный вздоху ветра, от которого взбухает Днепр… Этот вздох псалмопевца Давида («еврея с цитрою»)… Этот вздох – в ней! Вздох мучеников всей земли. Этот вздох разделяет ее с Тем, поднявшимся над. И она вместе со всеми вздыхающими, со всеми страждущими в мире молит Его приблизиться, снизойти, ответить. Молит и – страшится, что он услышит ее мольбу и выйдет из своей великой, миры созидающей отрешенности. В глубине души она хочет не Его прихода в мир мук, в мир вздохов, а своего взлета надо всем этим. И вот свершилось:
– И отпущена:
Больше не дышу.
«Не звучу», «не дышу». – Нет меня. Да ведь это – Смерть.
Да, истинное творчество есть прохождение через смерть. Настоящий Творец ничего не творит от себя. Его малое «я» должно совершенно затихнуть вплоть до «не дышу», чтобы вместить внутрь Того, от кого зачинается новая жизнь. Только умирая, мы освобождаем место для жизни новой. Только выдохнув, можно вдохнуть. Творчество есть причастность космическому дыханию. Выдох – смерть, вдох – рождение.