Иов, многострадальный Иов, задававший Богу свои бесчисленные справедливые вопросы, только оттягивал, только задерживал эту неизбежную, великую мистическую смерть. Он должен был перестать мыслить, перестать звучать, перестать дышать. И только тогда:
Кончено. Отстра́дано
В каменном мешке
Легкого!..
Сняты врата
Воздуха. Оседлости
Прорвана черта.
Прорвана черта. «Жизнь – это место, где жить нельзя: – говорила Цветаева в «Поэме конца», – еврейский квартал…» Итак, прорвана черта оседлости – найден выход из жизни. Куда? В смерть? Да. И однако:
Смерть и ничего
Смертного в ней.
Душа больше не боится смерти тела, ибо не отождествляет себя со своим телом. Она отождествляет себя с Духом, наполнившим сосуд, а не с самим сосудом. Дух ощущает самого себя. И это космическое событие. Это гремящее «A3 ЕСМЬ!» – Осанна!
Слава Тебе, допустившему бреши:
Больше не вешу.
Слава Тебе, обвалившему крышу:
Больше не слышу.
Солнцепричастная, больше не щурюсь.
Дух: не дышу уж!
Ничего нет. Но Я есмь. Я и есть то, что существует без ничего. То, что существует сквозь все. Я – сущее, вечное. Осанна! Слава Тому, Кто дал мне ощутить не преходящее, не уходящее. Взял все и оставил то, что взять нельзя!
Мы не замечали того, чем дышим. Мы инстинктивно считали, что есть мы – плоть, а остальное – ничто. И вот – полный переворот: мы чувствуем, что без этого «ничто» мы сами ничто. Что есть две стороны единого Бытия: тот, кто дышит, и тот, кем дышат! Кто-то или что-то (сейчас все равно) дает нам дышать собой. И чем больше мы чувствуем это то, Того, тем больше понимаем, ощущаем непрерываемость жизни, ее великий космический ритм.
Умереть нельзя! Смерти нет! Умереть – значит причаститься Тому, Кто дает дышать собой. Кто дарит жизнь. За гранью жизни частной, частичной начинается жизнь полная – вечная. Ощущение бессмертия – громоподобное: смерть! И ничего смертного в ней!
Курс воздухоплавания.
Смерть, где все с азов
Заново…
Начать все заново – великое дерзновение Духа! Прошлое – прошло, но настоящее бесконечно. Прошлое может ожить в настоящем. Что такое для меня исписанный лист бумаги, если я – тот, кто пишет, а не то, что написано?!
И какое веселие Духа, радость, легкость, ликование у того, кто ощутил в себе – творца, себя – творцом! О, эта легкость, взмывание духа над смертью, над смертностью тел:
Легче, легче лодок
На слюде прибрежий.
О, как воздух легок:
Реже-реже-реже…
Баловливых рыбок
Скользь – форель за кончик…
О, как воздух ливок,
Ливок! Ливче гончей
Сквозь овсы, а скользок!
И – дальше – перелив, переплеск… Это царство флейты, льющейся, заливающейся, разлив бессмертия. Это сбылись все чаяния, все обещания музыки –
Па́годо-музы́кой
Бусин и бамбука, –
Па́годо-завесой…
Плещь! Все шли б и шли бы…
Для чего Гермесу –
Кры́льца? Плавнички бы –
Пловче! Да ведь ливмя
Льет! Ирида! Ирис!
Не твоим ли ливнем
Шемаханским или ж
Кашемирским…
Танец –
Ввысь!
Все происходит в настоящем – здесь и сейчас! Мы ничего не знаем и не можем знать о будущем бессмертии. Мы можем знать только о нашем настоящем бессмертии, о вечном-настоящем. Вечность не делится на три времени. Вернее, не буквально делится, а только «как бы». Ибо все три времени присутствуют «одновременно» в вечности. И душа, ощутившая свою вечность, – воскрешает прошлое и прорывается в будущее. Нельзя воскресить прошлое, оставив его прошлым. Его можно только преобразить в настоящее, почувствовав свое настоящее – бесконечным.
Нельзя воскресить кого-то во внешнем физическом пространстве, не сделав предварительно все внешнее пространство внутренним, то есть не слившись с воскрешаемым в одно целое. А если и возможен такой магический акт, то он не имеет никакого отношения к Чуду духовности.
Высочайшая духовность заключена в словах апостола Павла: «Не я живу, но живет во мне Христос».
Если Христос не воскрес в нас, Его физическое существование обречено на новые и новые распятия, новые и новые муки – нескончаемый круг страданий, длящийся до сего дня.
Дух волен. Дух способен прервать этот порочный круг страдания! – Вот что прозревает «Поэма Воздуха». Это вершина цветаевской духовности… Но действительно ли она прерывает, прорывает этот круг?
Кончено. Отстрадано
В каменном мешке
Легкого!..
Сняты врата
Воздуха. Оседлости
Прорвана черта…
Черта страдания, черта земных мук, черта, в которой души связаны тяжестью тел, эта черта прорвана?
Нет, не прорвана.
В реальной жизни – не прорвана. В творческий высший час, в провидческом сне душа познает, что черта эта может быть прорвана, должна быть прорвана, что есть духовные силы для такого прорыва.
Однако прорыва не произошло. Прорыв этот может осуществиться только в вечном настоящем, только теперь и здесь. Всякое передвижение в пространстве и во времени есть движение (метание) в тех же пределах. Для того, чтобы войти в духовный мир, не надо перемещаться ни в часах, ни в странах. Для того, чтобы быть в Духе, не надо вон из тела. Дух не до и не после. Дух – внутри.
«Царство Божие не там и не здесь». Всякое «там» или же «здесь», всякое до или после – лишь уловки ума, лишь оттяжка той мистической смерти, которая действительно вводит в Дух, пронзающий пространство и время насквозь.
Пронзить насквозь пространство и время не может никакое внешнее действие. Здесь предел всякой деятельности. Сюда приводит только полнота затихания – полнота смирения.
Вот она – черта. И этой чертой перечеркивается та, другая «черта оседлости». Черта – чертой. «Смертию смерть поправ».
Доходит ли Марина Цветаева до этой смерти? Как будто да: «Больше не звучу», «Больше не дышу».
Но это только на миг. В творческом экстазе. И – новый круг. Новое «падение в дни».
«Поэма Воздуха» – потрясающее прозрение о всемогуществе Духа, победившего плоть.
Победа над ржавчиной,
Кровью, сталью…
И все-таки «все навзничь лежавшие» еще не встали в ней… Ибо истинная победа Духа над плотью вовсе не есть уничтожение, отбрасывание плоти, а только подчинение ее Духу, только осознание ее настоящего места, только полное смирение плоти, смирение всего тварного, отказ от своей воли, от своеволия. Отказавшись от своего эго, творение становится одним со своим творцом. В «Поэме Воздуха» еще нет этого единства. Поэма – торжество высшего над низшим, плотским, но не пробуждение от сна двойственности.
Двойственность остается. После великого духовного опыта, прозрения, «танца ввысь» – слова: «Таков от клиник путь». Причем тут клиники? – В них осталось тело. И нам остается только верить на слово автору, что он может выходить из тела, что он знает, что делается с душой после тела. Опять – «до» и «после», «там» и «здесь»… Это, может быть, дело оккультной или какой там еще науки. Науки, а не духовного творчества. Наука (любая) познает извне. Творчество – причащает. Причащать можно только в этом месте и в настоящем времени. Здесь и теперь! Весь этот путь «от клиник» – не о том. Это любопытство ума, которое не дает ему остановиться и замолкнуть совершенно перед непостижимой тайной.
Не происходит ли здесь незаметная подмена простого сложным, цельного дробным? Не снижается ли здесь творец поэмы «на всех мыслителей»?..
И как следствие этого – то, что важнее всего; тело не одухотворяется, не наполняется духом, не обоживается, а преодолевается и отбрасывается.
Но – сплошное аэро –
Сам – зачем прибор?
От того, что человек отождествляет себя не с временным телом, а с вечным духом, еще не следует, что у него нет никакой надобности в теле, что нет никакого смысла в том, что дух и тело связаны:
Не жалейте летчика!
Тут-то и полет!
Не рядите в саваны
Косточки его.
Почему не жалеть? Почему не рядить? И жалеть, и рядить – только не отчаиваться, а верить, причащаясь в великом молчании высшей Непостижимой Тайне… Может быть, все эти «зачем прибор?», все эти «не жалейте летчика» – всего лишь самозаклинание, страстная попытка заглушить чувство сильной привязанности к «прибору», слишком сильной жалости к «косточкам» – вплоть до порыва умереть с мертвым («Дай-кось я с ним рядом ляжу…»).
Этим страстным заклинанием стремилась она заглушить то таинственное молчание, вынести которое она не могла. Не могла, ибо не было полноты смирения. И вся сложнейшая, убедительная (почти что логически доказательная) конструкция поэмы маскирует (пусть неосознанно) трагический недостаток веры в возможность наполненного живого молчания, наполненной Духом пустоты.
«Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец у Ивана Федоровича.
– Да, я это утверждал, – (ответил Иван Карамазов. – З. М.) – Нет добродетели, если нет бессмертия.
– Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
– Почему несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.
– Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и церковном вопросе……Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…