Ее новогоднее письмо с «этого» света на «тот» – прежде всего установление реальнейшей связи. Совершенно непосредственной связи. Сейчас между нею и Рильке нет посредников. Вовне – ничего и никого. Она говорит сама с собою. И все-таки она говорит – с ним. Она чувствует связь «себя с собою (тебя с тобою)».
Нет посю– и поту-сторонности. Есть – Вечность. И в ней непосредственно соединены этот и тот свет. Прошедшее и будущее соединяются в вечном настоящем. Как в цветке незримо присутствуют бутон и семя.
Душа начинается здесь и теперь и простирается в бесконечность. Душа начинается вот здесь, за столиком и простирается через все миры до новопреставленного Рильке. Нет разрыва – одна Душа. Но теперь – идти и идти к вершине своей души по этому одинокому пути…
Ее, как и Ариадну, бросили, – сбросили с берега в Бесконечность, извне – внутрь. И чтобы дойти до самой себя, ей надо идти и идти, через все звездное пространство, все вдаль и вдаль. Куда?
В Рильке. В него идти, чтобы дойти до себя. Без него она уже не могла быть самой собой. И «Новогоднее» – это начало реального духовного пути ввысь в свою собственную высоту и глубину – в свою Целостность.
Путь этот пересек великий экстаз. На мгновение она взмыла в воздух, вынырнула из пространства и времени – в дух. Но этот миг не избавил ее от необходимости продолжать путь неустанно, непрерывно – не из пространства и времени, а сквозь пространство и время. Не отрываясь (вырываясь), а вбирая и обнимая их.
Идти… Хотя ногам больше делать нечего. Ни ногам, ни рукам, ни чему бы то ни было частному, принадлежащему ее малому «я».
Когда действует вся душа, целостная душа, все части замирают в глубоком бездействии. Может быть, их дело сейчас только чувствовать себя частью великого целого и спокойно довериться Ему, как пассажир поезду, мчащему его в дали…
Все вопросы, всякая тяжба с судьбой, Роком – все смолкало. Недавно Цветаева так заботилась о бессмертии мозга… Никакого бессмертия мозга, никакого бессмертия отдельной личности она не нашла, но внезапно забыла о том, что искала, все забыла, – как Кай в чертогах Снежной Королевы, который так долго, так упорно складывал сам по буквам рассыпавшееся слово Вечность, складывал и не мог ничего сложить, – пока оно вдруг не сложилось само собой. Так вот вдруг увидела Марина Цветаева, что у Рильке сейчас «вместо мозгового полушария – звездное» («Новогоднее»).
Вот оно что… Звезды, оказывается, составляют некое мозговое полушарие Целостного Существа – той мировой огромности, в которую наше «я» входит одной из звезд, с каким-то ликующим внутренним звоном причащаясь Единству…
Разумеется, это метафора. Но о духовной реальности иначе, как метафорой, сказать нельзя… Все слова здесь – метафоры невыразимого…
«Смешной человек» Достоевского, рассказывая о безгрешных людях той приснившейся планеты, говорит об их особом живом, не переводимом на наш язык знании целого: «Они указывали мне на звезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем.
…Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной…»
Можно ли об этом сказать емче, чем: «вместо мозгового полушария – звездное»?..
Звездное полушарие – это мозговое полушарие Целостного, вмещающего космос существа. Рильке уже таков. Есть только одна возможность встречи с ним теперь, после его земного существования, – самой стать такой же. Достичь его духовного уровня.
У нее всегда был «взгляд ввысь, к звездам». Теперь – этот взгляд в Рильке – в самую любимую душу…
Она глядит туда и видит – расстояние от земли до звезд: от себя до Себя…
Она не боится этого расстояния. Готовится к пути. Оставляет все здешнее, все звучащее, кричащее, даже саму боль готовится оставить…
Рассказать, что сделала, узнав про..?
Тсс… Оговорилась. По привычке.
Жизнь и смерть давно беру в кавычки.
Как заведомо-пустые сплёты.
Ничего не сделала, но что-то
Сделалось, без тени и без эха
Делающее!
Да, ничего не сделала… Делать нечего. Здесь, на берегу смерти, она понимает это и принимает. Надо затихнуть и вглядываться в пространство смерти… В ничто… Всякая внешняя активность здесь, на этом берегу – лишняя.
Для того, чтобы зазвучал внутренний голос, надо всему внешнему существу «стать у порога лишним». Здесь – неизбежна «моя вынужденная неподвижность, моя хочу или нет – терпимость». Нет меня. Есть только то, «без тени и без эха делающее».
И вот, замирая, продолжает она вглядываться в пустоту и осмыслять их земную встречу-невстречу:
Верно, плохо вижу, ибо в яме,
Верно, лучше видишь, ибо свыше:
Ничего у нас с тобой не вышло.
До того, так чисто и так просто
Ничего, так по плечу и росту
Нам – что и перечислять не надо.
И все-таки перечисляет, кружится тоскующая память:
Ничего хоть чем-нибудь на нечто.
Что-нибудь – хоть издали бы – тень хоть
Тени! Ничего, что: час тот, день тот
Дом тот – даже смертнику в колодках
Памятью дарованное: рот тот!
Или слишком разбирались в средствах?
Из всего того один лишь свет тот
Наш был, как мы сами только отсвет
Нас, – взамен всего сего – весь тот свет.
Как ни сопротивлялась морю – Богу, – отнял. Как ни отталкивалась от «холода Ничто» – настиг. Она так надеялась, она так лелеяла мечту отвоевать Рильке у всех небес и у всех земель; она так хотела отобрать его у «Ничто», она так хотела земного «вместе»! Ну хоть что-то! «даже смертнику в колодках памятью дарованное: рот тот!»
Нет ничего.
Но разве не предупреждал он ее в элегии, ей посвященной, к ней обращенной, – что их путь друг к другу лежит через это ничто?.. Не предупреждал, что пустоты избежать нельзя, что через нее надо пройти? Насквозь – через Ничто. Нырнуть в ничто, как в море, и – насквозь…
Свою элегию к Марине Рильке начинает картиной падающих звезд и размышлением о незыблемости и незримости равновесия космического Целого. Ничья внезапная гибель «святого числа не уменьшит».
Мы падаем в первоисточник
И, в нем исцелясь, восстаем.
Так что же тогда такое наша жизнь? Наша мука, наша гибель? Неужели это просто игра равнодушных сил, в которой нет никакого смысла? «Игра невинно-простая, без риска, без имени, без обретений?»
На этот риторический вопрос Рильке отвечает не прямо, а как бы пересекая его внезапно вторгающимся новым измерением:
Волны, Марина, мы – море! Глуби, Марина,
мы – небо!
Мы – тысячи весен, Марина!
Мы – жаворонки над полями!
Мы – песня, догнавшая ветер!
Мы суть то, что наполняет нас. И если мы наполнимся жизнью до края, она не исчезнет с нашей смертью. Она есть. Она накапливалась и зрела в нас, как цветок в бутоне, как плод в цветке. Бутон лопнул. Но есть нечто иное – весь смысл жизни бутона – цветок, разливающий благоухание так далеко за свои пределы.
В нас тоже зреет этот благоухающий дух жизни, если мы наполняемся небом и морем, весной и песней, В нас живет и зреет это. И любить в нас надо именно это, а не оболочку этого.
Мы – не певцы, а песня. Не оболочка, а Дух жизни.
У Рильке есть стихотворение «Поэт». Мертвый поэт лежит на столе. А за окном – дали. И вот эти-то дали и чувствует Рильке истинным лицом усопшего. Эти дали, которые пересекают всю земную тяжесть, всю безвозвратность и окончательность. Нет безвозвратности! Нет окончательности!
«Но эти веянья! Но эти дали!..»
«Я» исчезает, но то, что меня наполняет – не исчезает! Другими словами, я и есть то, что меня наполняет. Я – не оболочка, а дух, собранный в оболочке. И задача человека – отождествлять себя не с телом (оболочкой), а с духом…
Но ведь Марина Цветаева подошла к этой задаче вплотную. Разве она не решила ее?
Солнцепричастная, больше не щурюсь.
Дух, не дышу уж…
Все-таки нет. Не решила. Задача – в том, чтобы ощутить себя духом, существующим всюду и во всем, а не духом, вынутым из всего – вне– и над-мирным.
Для Цветаевой дух значит не тело. Тело значит не дух. Таким образом, в духе может жить только мертвый. В духе можно жить лишь после смерти. А жизнь… «жизнь – это место, где жить нельзя». Жизнь тел – это низшая жизнь.
Марина Цветаева поняла, что главное, вечное не кончается со смертью тела; что отсутствие тела не есть отсутствие жизни. Но как совместить это, вечное, с телом? Как быть живым и одновременно вечным? Как жить в духе, а не только умереть в духе?..
Рильке чувствует свое единое «Я» в тысячах тел, тысячах существований. Собственное его тело ничему не мешает. Оно – верный слуга, добрый конь, несущий дух.
Дух не рвется вон из тела. Он только знает, чувствует, что он больше любого тела. Он видит ск