возь тела и узнает себя во всем, в бессчетных образцах (не отождествляясь ни с одним).
Ты ведь знаешь, как это влекло нас сквозь ледяное
пространство преджизни
К новым рожденьям?.. Нас? –
Эти глаза без лица, без числа… Зрящее, вечно поющее
сердце целого рода –
В даль! Точно птиц перелетных к неведомой цели –
к новому образу!
Преображенье парящее наше…
Дух – то единое, что пронизывает собою все бесчисленные мировые множества; он – внутренний смысл и целое всех внешне разрозненных частей. Дух не надо ничему противопоставлять. Постичь Дух – значит постичь внутренне единство всего, что есть в мире, что есть во всех мирах. Рильке хочет, чтобы Марина постигла это внутреннее единство и стала воистину бессмертной. Но тут следует условие, как в волшебной сказке: нельзя открывать заветную дверь, нельзя произносить какое-то слово: нельзя присваивать себе хоть что-нибудь в мире – ничего.
Все то, что видим – не наше. Мы только касаемся мира, как
трогаем свежий цветок.
Я видел на Ниле в Ком Омбо, как жертву приносят цари –
О, царственный жест отреченья!
Так ангелы метили души, которые до́лжно спасти им –
Легким мгновенным касаньем. И только.
И отлетали далёко. Нежный рассеянный жест,
В душах оставивший знак, – вот наше тихое дело.
Если же, не устояв, кто-нибудь хочет схватить вещь и
присвоить себе,
Вещь убивает его, мстя за себя.
Вещь… Или скорее Дух, скрытый в вещи, не терпящий, чтобы его разрывали на части. Дух не может быть ни моим, ни твоим. Дух – ничей. И – всех. Дух – это мировой Океан, которым дышат миры, благодаря которому есть жизнь.
Кто такие «нищие духом», Царствие Небесное?
Духовный человек может презирать материальное богатство. Он богат иначе. У него есть свои идеи, своя мысль, свое умение, свой жар сердечный – свой дух, свой бог, наконец…
Но у нищего духом нет своего Духа, как нет своего Бога. Бог – Дух есть то, что объединяет, соединяет всех…
Свой Бог, свой дух… Но человеку нечем присваивать безграничного Бога. Он может только причаститься Безграничности. Не взять себе, а отдать себя. Нищий духом – тот, кто совершенно отдал себя, свое… Нет «моего», нет моего отдельного от мира «я». Но весь мир, которому я отдан, к которому я причастен, – и есть мое истинное «Я».
А.С. Эфрон писала о своей матери: «Есть высокомерие нищих и высокомерие богатых. Нищий в быту и миллионер духа, мама была высокомерна вдвойне»[65].
Солнце – одно, а шагает по всем городам.
Солнце – мое. Я его никому не отдам.
………………………………………………………….
В руки возьму, чтоб не смело вертеться в кругу!
Пусть себе руки, и губы, и сердце сожгу.
В этих стихах есть завораживающее дерзание духа, величие, сила. Здесь нет только духовной нищеты… И хотя более всего на свете она любила тех сквозных, тихих, ничем не обладающих, – ей было труднее всего понять их и оставить такими, какие они были. Она хотела, чтобы они не только были, но были ее собственными. Рильке для нее – всё, так пусть же и для него «Я одна представляю Россию, и – никаких других русских!»[66].
Рильке протестовал, он был против всякой исключительности; Марина превратила слова в шутку. И все-таки разве не хотела она, чтоб был он не таким отрешенным, ни в чем не нуждающимся, несгибаемым? Нагнись, наклонись ко мне, войди в эти руки, стань моим… «Я был прям, а ты меня наклону, нежности наставила, припав», – говорит цветаевский Христос Магдалине.
Материнское – сквозь сон – ухо
У меня к тебе наклон слуха,
Духа к страждущему: жжет? да?
У меня к тебе наклон лба,
дозирающего вер-ховья.
Все это так человечно!..
«Как я тебя понимаю, женственный легкий цветок на бессмертном кусте! Как растворяюсь я в воздухе этом вечернем, который скоро коснется тебя!», – пишет ей Рильке в «ее» элегии. Понимает, но не отвечает, или отвечает как-то иначе, совсем иначе, чем она ждала. И как понять жаркому человеческому сердцу (женскому сердцу) такой ответ:
Боги сперва нас обманно влекут к полу другому,
как две половины в единство.
Но каждый восполниться должен сам, дорастая,
как месяц ущербный, до
полнолунья.
Сам? А не вместе? Тебе не нужно меня рядом, слитой с тобой? Не нужен этот «поцелуй долгий, как бездна»? Что же тогда нужно?!
«А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, ничего не нужно, особенно силы, всегда влекущей: отвлекающей. Рильке – отшельник…… На меня от него веет последним холодом имущего, в имущество которого я заведомо и заранее включена. Мне ему нечего дать: все взято. Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслушивания – я ему не нужна, и ты не нужен»[67].
И далее (в письме Пастернаку):
«Эта встреча для меня – большая растрава, удар в сердце, да».
И – чисто цветаевское продолжение, чисто цветаевское раздорожье:
«Тем более, что он прав (не его холод! оборонительного божества в нем!), что я в свои лучшие, высшие, сильнейшие, отрешеннейшие часы – сама такая же».
И – еще один поворот мысли, ветка из ветки:
«И может быть, от этого спасаясь (оборонительного божества в себе!), три года идя рядом, за неимением Гете, была Эккерманом, и большим – С.Волконского![68] И так всегда хотела во всяком, в любом – не быть».
Понимает и принимает божественную отрешенность Рильке и одновременно страдает от нее. Чувствует такую отрешенность своим высшим часом и спасается от этого высшего в себе, становясь секретарем, учеником, ушами и руками «всякого». Хочет «не быть» – в любом. И, наверное, хотела бы, чтобы Рильке вот так же умалился, растворился в ней, наклонился бы с высоты своего роста в глубину их родства…
А он – не наклоняется. А ему – не нужно… Она еще не знает, как нужна ему. Пока он жив – не знает…
Боги сперва нас обманно влекут к полу другому,
как две половины в единство.
Но каждый восполниться должен сам, дорастая,
как месяц ущербный, до полнолунья.
И к полноте бытия приведет лишь одиноко прочерченный
путь
Через бессонный простор.
Это действительно трудно понять. Трудно принять. Но это именно и есть тот самый белый огонь любви к Богу, который «силою бел, чистотой сгорания». Огонь, в котором сгорает свое малое «я» – дочиста. Любить, ничего не присваивая. Ничего – себе. Сказать любимому – не «будь моим», а «будь» – и только. Мне не нужно ничего от тебя. Мне нужно только, чтобы ты был. В твоем бытии – мое.
Это и значит долюбить мир до Бога. Долюбить лицо до тех далей в окне. До сквозящих далей, до бессмертия.
Рильке открывает ей настежь душу со всеми далями. Встреча должна произойти там, в далях. Прежде всего там. Все остальное приложится.
Молчание моря, молчание Бога, молчание отрешеннейшего часа ничем нельзя прерывать. Как нельзя прерывать роста. Рост происходит в молчании. И в это молчание надо войти. Жизнь творится в великом молчании.
Рильке звал Марину в глубину своего молчания. Глубина родства сказывалась в том, что он чувствовал свою высоту их общей, единой высотой и звал ее – туда, на вершину общего Духа. Дали встречаются с далями. Простор – с простором. Дух – с духом. И никакая земная встреча не заменит этой.
Чтобы встретиться с Рильке, надо было дорасти до далей за своим окном. Надо было обнять и вместить эти дали.
Рильке умер. «Но эти веянья… Но эти дали…» Они остались. Остаются весь «одиноко прочерченный путь через бессонный простор». И теперь – идти… расти… Как? Куда? Перед сердцем – бездна:
Каждый день ты встаешь
Перед сердцем моим.
Крутизна, бездорожье.
Без меры и края
Бог, в котором один я блуждаю,
Спотыкаюсь, встаю. О, тропа круговая,
Внутрь ведущая!
Так начинает Рильке свою «Импровизацию на тему каприйской зимы». Перед ним дикая красота гор. Он совершенно один среди этой торжественной красоты. И она встает не только перед сердцем; это духовная реальность. То, что говорит со всем целостным существом, – это Бог. Встреча с Ним происходит только с глазу на глаз – наедине. «Каждый восполниться должен сам…»
Бог встает перед сердцем в полном молчании и ждет. Чего?
Рильке пытается понять это на протяжении всей двухчастной поэмы. Это поэма об овнутрении мира, о соединении со своим великим («законным) «Я».
Сперва это великое и безграничное, подступая к малому, ограниченному, сбивает его с ног, опрокидывает. Начинаются какие-то «водопады в крови». Человек почти теряет сознание, летит в бездну и чувствует этот полет как смерть. Он закрывает глаза, становится совершенно неподвижным, ожидая, пока улягутся эти «водопады в крови». Кажется, больше ничего и невозможно. Это – экстаз. Потеря слуха, потеря зрения. Ничего не нужно. Все внутри.