Чтобы ответить всей мировой Чуме, пушкинских душевных и духовных сил – мало. Гений Пушкина в том, что он это знал. И это знание было внутренней незримой чертой. Он не мог дать ответа Чуме, ответ на Чуму. И он оставил вопрос открытым. Открытый вопрос и предчувствие, что он не может решиться в отрицательную сторону. Достоевский устами Зосимы только выговорит вслух эти предсказанные Пушкиным слова.
Творящий Дух ответит Чуме, ибо есть красота и есть Гений, а гений и злодейство – две вещи несовместимые.
А Бонаротти? Иль это сказка… и не был
Убийцею создатель Ватикана?
Опять открытый вопрос, оставленный читателю. Но похоже, что сам Пушкин ответ знает. Истинный гений – Моцарт – не сомневается. Сомневается только сомнительный гений. Истинный гений знает, что истоки гениальности – божественны и оторвавшийся от божественного источника потеряет свой дар.
Но пока еще – не потерял. Пока еще, на сегодня, гений и злодейство совмещаются. А искусство и совесть не совмещаются. Может быть, все дело в том, чтобы видеть дальше сегодняшнего дня, видеть сквозь сегодня?
Ведь время еще течет – не остановилось. Древо Духа растет. Плоды его созреют в вечности, когда время остановится. И Пушкин провидит в незрелом плоде – зрелый. Он видит внутренним зрением, что красота, добро и истина – на одном корню. Значит, должен прийти тот, кто ответит всей мировой Чуме, тот неподвластный стихии зла, способный укротить эту стихию. Тот, кто всей тьме противопоставит – Свет, собранный внутри.
Пушкин еще не может воплотить его, ибо он сам только предтеча. Но он его провидит.
Вот в чем пророчество Пушкина. Он оставил великую тоску по такому гению. Нельзя тосковать по тому, чего не знаешь хотя бы краем души, нельзя тосковать по чуждому и ненужному. Пушкин тосковал по своей еще далекой Душе. Пушкин глядел вдаль и видел там новый космос.
И эту тоску и этот взгляд вдаль он завещал нам. Не самоудовлетворенность. И не безнадежность. Надежду славы и добра. Светлую даль белой ночи.
И Толстой и Достоевский по-своему вглядывались в эти, открытые Пушкиным, дали, по-своему вслушивались в его (свою) тоску по противугимну Чуме.
Толстой, поняв, что он противугимна создать не может, начал свой поход против искусства – против себя же. И это было похоже на подвиг отца Сергия, отрубившего себе палец, чтобы не поддаться соблазну («Отец Сергий» Л.Н. Толстого).
Достоевский поступил иначе: он не стал сражаться с искусством. Он понял, что оно ни при чем. Что зло не в нем, а в душе художника. И пока эту душу тянет к стихийным духам, пока она соблазняется, зачаровывается ими, а не Духом Святым, или – зачаровывается то тем, то другим – не только Духом Святым – до тех пор зло так или иначе будет проникать в мир и торжествовать в нем.
Пока отец Сергий подвержен чувственным соблазнам, какой он святой? Святой – тот, кому ничего и никого кроме Бога не нужно. Демон над ним никакой власти не имеет.
Истинный герой Достоевского – это именно тот человек, с которым демонам делать нечего. Это прежде всего – князь Мышкин. Чистый свет, над которым зло не властно. Его можно погубить физически. Но соблазнить? Нет.
Душа его восполнена. Свет собран внутри. Выходить изнутри за чужим светом – не надо. Чистый сосуд, который подставлен Единому Свету. «Как это можно видеть дерево и не быть счастливым?»
Внутреннее восполнение… то самое, которое завещал Марине Рильке. Никакие сражения, подвиги, отрубания пальцев или разрубание себя на части – не помогут. «Каждый восполниться должен сам». И только такая восполненная личность и будет противостоять злу. А если эта личность – поэт, то он и напишет противугимн.
Бог может. Но ответь мне, как же нам
Идти за Ним? Неполнозвучна лира.
В разброде чувств, в раздробленности утра
Не служат Фебу и не строят храм.
Напев твой – не призыв к чему-нибудь
Конечному. Он есть сама дорога.
Он – бытие. Легчайшее для Бога.
Но мы? Когда и где мы суть
Центр притяженья мира, ось планеты?
В любви? О нет! Пусть боль, тоска, желанье
Теснят тебя, пускай они воспеты
В бессчетных песнях, – позабудь о них!
Песнь истинная – новое дыханье.
Полет в ничто. Круженье в Боге. Вихрь.
В этом сонете Рильке, как в пружине, сжата, собрана и целиком подчинена Духу вся стихийная сила. Дух взял весь мировой огонь внутрь себя. Вся эта сила стала его Силой – Силой Духа. Дух, подобный вихрю, – всемогущий Дух, созидающий все новое!
Что такое для него стихийные страсти, эти порывы, разрывающие душу на части?! – Ничто. Любовь?! Только та любовь достойна этого имени, которая становится центром мирового притяжения, держит мир, дарит миру жизнь. Новая душа – «песнь истинная» – «новое дыханье». – Вот он – противугимн.
Рильке его создал. А Цветаева? Стала ли сила стихии силой ее Духа?
И что такое ее постоянное обращение к стихии, ее притягивание-отталкивание, ее тяготение любви или вражды, но всегда тяготение, всегда неразрывная связь? Что это такое, как не круженье души вокруг неотступной своей задачи?..
Стихия, вулканическая душевная страсть, заоконное зарево, не знающее границ, полет бесконечный и безначальный, вал моря или вал толпы (то, что Блок называл музыкой революции, это грандиозное, почти мистическое «мы»…) – вот то, от чего Цветаева не может оторваться, вне зависимости от того, любит она это или ненавидит.
Она чувствует, что это и величественно и ужасно. Как материал – величественно. Как воплощение – ужасно. Как воплощение, как форма жизни, – это ужас, ибо это утверждение права на существование бесформенности, безобразия, в конечном счете – безликости и безличности, а они, может быть, более всего враждебны Марине Ивановне. Она – великая личность, и она любит личностное начало. Уже поэтому она не может ужиться со стихией: стихия безлична. Безличная жестокость, безличное зло, с которым у нее «тяготение вражды» (из письма к Тесковой). Но – какой силы тяготение!
Стихия в нее стучится. Стихии именно от нее чего-то нужно. Как ни от кого другого. Чего же?
Лика.
Она сможет полюбить море только тогда, когда взглянет в него, как в зеркало. Взглянет и – не отшатнется. Ибо в зеркале этом изобразится не хаос, а космос. Когда Безмерность обретет внутреннюю Меру, высшую меру, – станет Лицом мира.
Когда в любви изобразится лик Божий, а не «кошачья зевота тигра» (из письма к Бахраху), она полюбит Любовь.
Стихия ставит перед ней задачу. И задача эта решается не искусством и не в искусстве, а прежде всего – в жизни. «Моя специальность – жизнь», – говорила Марина Цветаева – и знала, что говорила.
В одном из лучших стихотворений, посвященных ей, есть горячая просьба научить поэта – не ее великому искусству, а ее – душе, ее – памяти:
Не речи, – нет, я не хочу
Таких сокровищ – клятв и плачей, –
Пера я не переучу
И горла не переиначу.
…………………………………………
Не дерзости твоих страстей
И не тому, что все едино,
А только памяти твоей
Из гроба научи, Марина.!
Как я боюсь тебя забыть
И променять в одно мгновенье
Прямую фосфорную нить
На удвоенье, утроенье
Рифм –
и в твоем стихотвореньи
Тебя опять похоронить.
Да, удвоение, утроенье рифм не должно стать самоцелью, уводящей от главного. А главное – духовный путь, внутреннее восполнение, дорастание до своего великого «Я», которому не страшны никакие соблазны и которое в себе самом, внутри черпает все живительные силы; идти туда, в полноту бытия, по этому «одиноко прочерченному пути через бессонный простор».
Да, туда ведет одиночество, которого она так просит, тишина, которую она так любит. Но выдержит ли она это? Тот сад, который она молит у Бога:
На старость лет,
На старость бед:
Рабочих – лет,
Горбатых – лет…
Что, если бы она действительно оказалась в таком саду, – это было бы наградой или наказанием?
Сад: ни шажка!
Сад: ни глазка!
Сад: ни смешка!
Сад: ни свистка!
…………………………………………
Скажи: – довольно му́ки – на́
Сад – одинокий, как сама.
(но около и Сам не стань!)
Сад, одинокий, как я сам.
Давно уже эта «собутыльница душ» хотела, «трезвость избрав», кончить жизнь в «тишайшем из братств» – среди деревьев. Но… Не заскучала бы она там, когда уже совсем не с кем спорить, не от чего отталкиваться; там, где совсем смыкается тишина? Как на море. «Что мне с ним делать? Глядеть? Мне этого мало» (из письма к Тесковой).
Но что нам делать с розовой зарей
Под холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой?..
Вот тут-то, где совершенно нечего делать нам, где, может быть, все пять чувств бездействуют, – тут-то и рождается «орган для шестого чувства».
То самое великое недеяние, в котором действуем не мы. Мы – затихший простор для нашего Создателя. Он творит в нас. Творит нас заново.
Более всего на свете Марина любит Его. Но дождаться – не хватает терпения. Ей надо действовать, самой действовать… Все тот же самовольный лист. И море, и любовь требуют от нее слишком уж большой пассивности. «Море либо устрашает, либо разнеживает. Море слишком похоже на любовь. Не люблю любви (сидеть и ждать, что она со мной сделает). Люблю дружбу, гору»[95].
В дружбе она активна. Она – личность. В любви – совершенно пассивна. Кто она? – Никто. – Материал. И она настолько не хочет, боится быть материалом в руках чуждой силы, что сопротивляется родной, внутреннейшей – Богу.