Я широко улыбалась, показывая белые острые зубки, научилась смеяться, подражая звону высоких бокалов с шампанским, но даже тогда милой становиться не желала. В Элайзе Бейкер милоты и сладости было больше, чем в засахаренном миндале, – ну и что ей это дало? Дэйзи при всей ее прелести никогда не была милой, хотя искрилась так ярко, что легко было счесть ее милашкой. Приписать Дэйзи самые разные свойства не составляло труда.
Хэлен Арчер тоже никогда не стремилась быть милой, вот почему я в итоге оказалась в глубине чулана вместе с ней – на проводах Ботли летом 1917 года. Двое парней из семьи Ботли уходили на войну, и весь цвет Луисвилла явился проводить их. И они ушли, Томас и Сэнди, а вернулся один только Томас. Спустя несколько лет я встретила его в Нью-Йорке и сразу поняла: кем бы ни был тот, кто вернулся с лицом Томаса, это не он. Мне пришло в голову, что на его месте должен быть Сэнди, и я перешла на другую сторону улицы, чтобы избежать неловкости, когда он поймет, что я все знаю.
Но в тот июльский день мальчишек Ботли было еще двое, и они смотрелись щеголями в формах с офицерскими нашивками. Девчонки с ума по ним сходили, и они, похоже, сами слегка спятили и ускользали за раздевалку у бассейна с каждой девчонкой, которая соглашалась, пока взрослые притворялись, будто ничего не видят.
Любопытствуя, я прогулялась за раздевалку с Томасом, который был старше, добрее и серьезнее Сэнди. С ним, бравым, с волосами как светлое золото, целоваться было приятно, эти поцелуи будоражили, хотя скорее из-за привкуса его нервной боязни оттого, что его посылают за океан, чем из-за его привлекательности. Вместе с поцелуями я забрала у него часть страха, и мне почудилась в нем приятная горчинка, как в темном шоколаде или в хорошем чае. Это было интересно, но я так и не пристрастилась к горестям, поэтому, когда он просунул руку под мое сиреневое платье, я оттолкнула его и убежала в дом.
У меня раскраснелись щеки, глаза блестели так, словно я укусила провод под напряжением и засветилась. Я решила, что лучше будет спрятаться в доме ненадолго, пока я не возьму себя в руки. Гостей принимали на лужайке за домом, и в самом доме Ботли, несмотря на распахнутые окна, было тихо и душно. С четверть часа проведя в поисках тихого местечка, я нашла только комнату с драгоценными картами Ботли-старшего, а в этой комнате – перебирающую карты на огромных подставках Хэлен.
Она была двумя годами старше меня, моды не придерживалась, но благодаря баснословному богатству Арчеров считалась законодательницей собственного направления моды. Из черепахового футляра она достала очки, а когда явилась я, еще разгоряченная поцелуями и липкой жарой, сдвинула их на кончик носа, чтобы взглянуть на меня.
– Иди сюда, – наконец позвала она. – У мистера Ботли есть превосходная карта Тонкина.
Хэлен обладала не только удачливостью, но и округлостью того рода, которая наводила на мысли о рождественских украшениях и булочках, посыпанных крупными кристаллами сахара. Ее темные густые брови были прямыми, как рельсы, и я увидела, что ее ногти обгрызены до мяса, пока она блуждала по рекам Тонкина, из уважения не касаясь карты.
Карта меня мало заботила, но мне вдруг ужасно захотелось постоять рядом с Хэлен, пока она говорила о горах и городах. Как будто благодаря тому, что я целовалась с Томасом, мне открылся мир, где каждый мог целоваться, и я, стоя рядом с Хэлен, читавшей название чуждых городов, вдруг осознала, что и у нее есть губы.
В какой-то момент она заметила, что я смотрю не на карту, а на нее, и не договорила. С уверенностью, какой я прежде никогда не испытывала, я обхватила ладонью ее теплую шею. Всего на миг мне было достаточно чувствовать, как бьется под моей ладонью ее пульс, и слышать, как она судорожно сглотнула от моего прикосновения.
Этим все могло и кончиться, но тут мы обе услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и в коридорах дома эхом отдалось бурление непрошеных голосов. Голоса были молодые и легкие, они накатывались на нас, как прилив, и я перешла к действиям не задумываясь.
Схватив Хэлен за руку, я потащила ее за собой в находящийся поблизости тесный чулан. За место в нем мы соперничали со шваброй и метлой, а также друг с другом, пока не сумели наконец втиснуться и закрыть дверь. Потом ее рука крепко сжала мою, и нам даже не понадобилось сближать головы, чтобы начать целоваться.
Мы не соответствовали друг другу, но в ограниченном пространстве это не имело значения, места хватало, чтобы касаться лиц и непоправимо портить тщательно уложенные прически. Ее пальцы каким-то образом очутились у меня во рту, я прикусила их и вызвала у нее то ли визг, то ли хихиканье. В чулане было адски жарко и душно, мне казалось, что я вот-вот растаю, особенно когда я прижималась щекой к ее щеке или скользила ладонями вверх по ее голым запястьям.
На нашу удачу, нас не застукали, и мы в конце концов вышли из чулана, держась за руки, с сияющими глазами. Мы выглядели как те девчонки, которые по очереди уединялись с парнями Ботли за раздевалкой у бассейна, и нам было так хорошо, что, когда с наступлением ночи компания распалась, я отправилась домой к Арчерам вместе с Хэлен.
С тех пор я превратилась в бродяжку самого элегантного свойства. Почти три недели я провела у Арчеров, которые считали меня на редкость смышленым существом. Потом мы с Хэлен рассорились, не успев провести у себя дома и нескольких дней, я выклянчила приглашение к Фезерстоунам, где мы с Алисией Фезерстоун почти месяц наслаждались обществом друг друга, пока я не поняла, что мне осточертел ее храп. Некоторое время я провела с Виктором Ридом под предлогом дружбы с его сестрой Полетт, а потом мобилизовали и его. Целовался он лучше, чем Томас, но оказался не таким чутким, как Алисия.
Положение гостьи меня устраивало. Я ела вместе с хозяевами и спала в одной постели с девочками, которые мне особенно нравились, и со временем в совершенстве освоила искусство подражания. Я переняла рафинированные манеры Фезерстоунов, среднеатлантический выговор Баннеров, а у Уилкинсов научилась умению без труда подчинять тех, кого они считали ниже себя по положению в обществе, то есть почти всех.
Я освоила еще один фокус – как считать себя желанной гостьей всюду, где бы я ни появилась, и в большинстве случаев была таковой. Мне хватало ума сознавать, что притягательностью я обязана своей экзотической внешности и смутно-трагической истории, и недоставало ума возражать, когда мои отличия от остальных становились темой для беседы за ужином.
Я гостила в доме Фэй уже неделю, когда у Дэйзи наметилась встреча с несколькими бравыми молодыми офицерами из Кэмп-Тейлора. К тому времени подобными встречами все мы были сыты по горло, но ее отец считался давним другом тамошнего начальника, и, конечно, Дэйзи была вынуждена согласиться, а поскольку согласилась она, то пришлось и мне.
Она нарядила меня в нежное кремовое платье, слабо пахнущее лавандой, а для себя выбрала голубое, цвета мечты, воздушное и парящее вокруг нее, как дымка над рекой Огайо.
– Голова разболится у меня или у тебя? – спросила я, пока закалывала ее темные волосы, и она улыбнулась моему отражению в зеркале.
– Ну конечно, у меня, – протянула она. – Уложишь меня в постель, а когда стемнеет, мы сбежим проведать Барбару Блейк и этого ее кузена из Виргинии.
Вслед за Дэйзи я спустилась в гостиную, полную офицеров, и мы приступили к удивительно сложной и трудоемкой работе – вести себя в меру очаровательно, не создавая при этом впечатления, будто мы хотим чего-то большего, чем просто посидеть и поболтать. Миссис Фэй предупредила нас, что надлежащее гостеприимство – это «гостиная, но не далее», и порой успешно пройти по столь тонкой грани оказывалось нелегко.
Дэйзи приходилось пузыриться весельем наподобие шампанского, а мне разрешалось вести себя тихо и загадочно, именно поэтому я и заметила Джея Гэтсби первой. Он держался особняком от остальных, стоял у окна, как оловянный солдатик, в то время как его товарищи рассеялись по чинной гостиной семейства Фэй. Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, я думала, что он немного похож на человека, с благоговейным трепетом озирающегося в церкви – такими глазами он смотрел на персидские ковры, по которым просто ходили ногами, на медный столик, привезенный из самой Турции, на высокие стрельчатые окна, напоминающие о французских предках Фэй. Он и меня окинул быстрым взглядом, и я с неприязненной иронией представила, как он распознает во мне какую-нибудь прислужницу, вывезенную с Востока, чтобы украсить этот дом – подобно круглому окну-розетке с витражом или подставке для зонтов, сделанной из слоновьей ноги.
На Дэйзи он не смел даже взглянуть, пока она не окликнула его и не ляпнула какую-то глупость – мол, незачем робеть.
Тогда-то он и перевел на нее глаза, и все в комнате вдруг… замерло.
– О-о… – слабым голосом произнесла Дэйзи, уронив руки на колени, и я почти ощутила, как дыхание застряло в ее горле. Она казалась ошеломленной, и, когда я увидела, какими глазами она смотрит на молодого лейтенанта, стоящего у окна, я поняла почему.
На людей не принято смотреть так, как лейтенант Гэтсби смотрел на Дэйзи Фэй. Нельзя снять с себя кожу и показать, что твое сердце объято пламенем и ничто в прошлом и будущем не имеет ни малейшего значения, лишь бы тебе досталось то, чего ты хочешь.
Казалось, за этот краткий миг Дэйзи, сама того не подозревая, всецело завладела сердцем Джея Гэтсби и всю оставшуюся жизнь ему предстояло провести в попытках вернуть его.
– О-о, м-м… ну и ну, – она запнулась и залилась очаровательным смехом. – Вот вы какой, оказывается. Странно, вы напомнили мне ту песню – как ее, Джордан? «Бабочка-бедняжка»? Да что ж я никак ее выбросить не могу из головы, вот ведь глупость, кстати, почему бы нам всем не спеть прямо сейчас…
Каким-то образом она убедила всех присутствующих, и они послушно запели вместе с ней, странный момент миновал, хотя почему-то мне казалось, что он так и не завершился.