Я чуть не уточнила, о ком она говорит – о себе или о Гэтсби, но тут открылась дверь и вошли Гэтсби и Ник. Дэйзи не шевельнулась, а я приподнялась на локте, чтобы оглядеть их.
Гэтсби шел самодовольной походкой котяры-переростка и за локоть тащил за собой Ника. Ник был выше ростом и стройнее Гэтсби и выглядел неожиданно хорошо в сизовато-сером костюме в почти незаметную зеленую полоску и зеленой рубашке в тон. Весь его наряд, в чем я не сомневалась, стоил больше, чем Ник заплатил за аренду дома за все лето, и носил он его неловко, казался слишком угловатым и скованным.
Они остановились по обе стороны кровати, я потянулась, обвила обеими руками шею Ника и придвинула его к себе, чтобы поцеловать. От нас все еще слегка тянуло бухтой, но мы оба окропились ароматами получше: я – лимонным Emeraude от Coty, он – сногсшибательно популярным L’Ambre de Carthage. Его собственного запаха я не уловила, когда он наклонился, бегло коснувшись губами моих губ.
– Это полное безумие, – шепнул он мне в рот, и я улыбнулась.
– Это мечта, – возразила я и поцеловала его в ответ. – Почему бы не насладиться ею, пока можно?
Мы повернули головы и почувствовали себя слегка неловко, увидев, что Гэтсби и Дэйзи почти не касаются друг друга. Он просто склонился над ней, восхищаясь, преклоняясь и обожая одним только взглядом. А Дэйзи была похожа на разбуженную Спящую красавицу с легким румянцем на щеках и приоткрытыми губами, хоть и нецелованную.
Нам следовало смутиться, как незваным гостям, но эти двое были созданы для того, чтобы на них смотрели. Я чувствовала, что Ника захватило сотворенное ими зрелище, я же только размышляла, стоит ли зааплодировать.
В конце концов Гэтсби сам рассеял чары, выпрямившись и помогая Дэйзи встать.
– Идемте, – позвал он. – Позвольте, я покажу вам тут все.
Было что-то среднезападное в том, как он это сказал, размышляла я, следуя за ним по залам, словно «тут все» означало сотню акров леса или, возможно, нетронутой речной долины, пригодной, чтобы сдавать ее охотникам, как только распогодится.
Ник пытался было откланяться, но Гэтсби и Дэйзи даже слушать об этом не захотели, и я взяла его под руку.
– Не вздумай бросить меня с этими двоими, – усмехнулась я. – Терпеть не могу быть третьим лишним. А с тобой у нас набирается как раз две пары, верно?
Дэйзи настояла на своем желании осмотреть покои Гэтсби, прежде чем двинуться дальше, и мы вошли в комнату, обстановка которой могла бы считаться спартанской по сравнению со спальней Дэйзи, если бы не собственная барная стойка красного дерева. Дэйзи умиленно заворковала над золотым зеркалом и гребнем, я изучала комод, в котором карманные часы и запонки с цепочками хранились, словно драгоценности. Я увидела в одном бархатном ложе рубин цвета голубиной крови размером с ноготь моего большого пальца, и почему-то Ника он рассмешил. Если комнаты Дэйзи были изящными и располагались по спирали, то комнаты Гэтсби устремлялись вверх, и его красивая одежда хранилась не в полированных шкафах гардеробной, а на открытых полках и вешалках уровнем выше, к ним вела винтовая лестница, заканчивающаяся медным балкончиком вокруг всей комнаты.
– Я велел Нику подняться и выбрать что-нибудь самому, – по-заговорщицки подмигнув, объяснил Гэтсби. – И никак не смог уговорить его подыскать что-нибудь получше этого старья.
– Мне нравится, – Ник слегка улыбнулся и пожал плечами.
– Нет-нет, старина, тебе точно следовало взять персиковую или цвета морской волны…
Гэтсби взбежал по изящной лестнице на антресоли и принялся одну за другой показывать нам с Дэйзи рубашки.
– Взгляните на эту, – кричал он, встряхивая бледно-оранжевую рубашку с воротником-стойкой и отвернутыми уголками. – Разве плохо она смотрелась бы на нашем малом? Это из Англии, а предыдущая была из Египта. Или вот эта, этот цвет называется «нильский голубой»…
Ник пытался смеяться, Дэйзи хлопала в ладоши, восхищаясь цветами, Гэтсби бросал рубашки нам, увлеченно хватая их, льняные и хлопковые, и швыряя нам охапками. Было в этом жесте нечто нацеленное на Ника, но, прежде чем я смогла разобраться, что именно, рубашки, летящие в нас, закружились и расправили крылья, их рукава вытянулись, как длинные грациозные шеи.
Когда мимо меня пролетела темно-синяя рубашка, которую Гэтсби назвал «лондонским фаянсом», я успела мельком заметить перламутровый глаз пуговицы, и тут она взмыла вверх, к застекленному окну в крыше, а за ней поочередно последовали «розовая слива» из Парижа и «желтый лимонад» из Квебека.
Мы стояли, разинув рты, а рубашки летали над нашими головами ворохом шуршащей ткани, поднимаясь вверх, к серому небу за стеклом. Я заметила, что Дэйзи закрыла глаза, но сама продолжала смотреть, как они достигли потолка, а потом, отделенные от свободы лишь ливнем разбитого стекла, рухнули, как побежденные, и посыпались на пол разочарованно и вяло.
Гэтсби развел руками, как иллюзионист на сцене, и Дэйзи захлопала, но ее глаза, как ни странно, были полны слез. Мне показалось, что ей хочется заговорить, выпалить возражение или вопрос, но она все улыбалась и улыбалась.
– Какие красивые были рубашки! – воскликнула она. Но на минуту они стали птицами.
Мы шли следом за Гэтсби, который демонстрировал Дэйзи свои сокровища – такие как круглое окно-розетка наверху лестницы, спасенное при сносе собора в Монлуи и доставленное оттуда в Соединенные Штаты, или статуя Венеры, обнаруженная в осыпавшемся склоне горы, потерявшая поднятую правую руку, но сохранившая крапинки древней краски.
С тех пор как я побывала в этом доме, в нем прибавилось галерей, он стал еще грандиознее. Появился стеклянный зал, где роскошные зеленые растения сплетались друг с другом, наполняя воздух ароматами лимона, лавра и меда, и еще зал, вместивший, по словам Гэтсби, самую длинную ночь в году в каком-то городке Норвегии. В последнем мы простояли несколько минут, пробираемые холодом норвежской зимы, глядя, как танцуют над нашими головами призрачные зеленые и лиловые сполохи. В этом зале слышались и колокола, и пощелкивание костяных подвесок на одиноких соснах. Я вышла оттуда обрадованная, Дэйзи – не особенно.
Дэйзи было не в новинку восхищаться чужими домами и жизнью, но на этот раз я, как мне казалось, различала в ее голосе неподдельный восторг. Немудрено впечатлиться Гэтсби – обладателем ковров столь ослепительно красивых, что, работая над ними, по слухам, слепли двенадцатилетние ткачихи; Гэтсби, в залах которого при нашем появлении играла нежнейшая музыка, но не совсем флейты и скрипки.
Чего он еще не понял, думала я, так это что ему, хозяину такого роскошного жилища, не полагается восхищаться им самому, а он, разумеется, был в восхищении. Когда он показывал очередной фриз или погребальную урну, я улавливала нотки чудесного восторга в его голосе, словно он показывал эти ценности не только Дэйзи, но и себе. Возможно, он не позволял себе считать их настоящими, пока она не появится здесь, чтобы отдать им дань восхищения.
Он провел нас через галерею, где я некоторое время пробыла в начале этого лета, потом через небольшой зал, полный мраморных статуй греческих предков Гэтсби, и, когда мы уже выходили, я заметила странное порывистое движение, словно кто-то юркнул за один из широких гранитных постаментов и затих.
Гость, подумала я, потому что слуги действовали бы разумнее. Интересно, который из них.
Сделав еще несколько шагов вперед, я отпустила руку Ника. Я шла босиком: туфли я оставила в покоях Дэйзи, поэтому совершенно бесшумно прокралась обратно к галерее и выглянула из-за двери.
Гость, которого я заметила, вышел из своего убежища и теперь оглядывался, словно попал в музей искусств. Он был одет как рабочий, в серовато-коричневые брюки со спущенными на бедра помочами и рубашку с закатанными рукавами; свою кепку он засунул за пояс. Когда он повернулся, я увидела, что он ест сэндвич, что удивился, заметив меня, и что он… на меня похож.
Я заморгала и слегка отпрянула в изумлении при виде лица, округлого и смуглого, как мое. За мимолетным экстазом узнавания и тепла последовали почти равные по силе отвращение и паника. Когда привыкаешь к одиночеству, осознание, что на самом деле ты не одинок, ужасно расстраивает.
По-видимому, гость Гэтсби не подозревал о моих маленьких потрясениях, он только в отчаянии уставился на меня и прижал палец к губам.
– Джордан! – позвал Ник из-за угла. – Идем, мы уже отстали.
Я еще раз взглянула на парня в галерее, почему-то не в силах оторваться от него, несмотря на его нарастающее смятение.
– Иду, – наконец откликнулась я. – Просто хотелось взглянуть еще раз на такую красоту.
Я повернулась и поспешила к Нику, который повел меня вслед удаляющимся силуэтам Гэтсби и Дэйзи.
Мы как раз осматривали стальные ворота обсерватории (видимо, из какого-то монастыря, полного чокнутых монахинь), когда появился дворецкий – внезапно, как черт из табакерки.
– Вам звонят, сэр.
Гэтсби удостоил его озадаченным взглядом, который быстро приобрел убийственную пронзительность.
– Прямо сейчас?
– Да, сэр.
По-видимому, существовали звонки, которые был не вправе оставить без внимания даже Гэтсби. Словно потерявшиеся котята, мы потянулись за ним в кабинет, где он нетерпеливым жестом взял трубку аппарата из меди и слоновой кости. Ник отошел к окну, чтобы не виснуть у Гэтсби над душой, но мы с Дэйзи устроились возле его стола: она сидела в его кожаном кресле, болтая ногами, меня заинтересовал снимок рядом с томами юридических документов.
Пока он говорил, понизив голос так, что тот напоминал мифический двадцать первый поезд, идущий из Манхэттена прямиком в адский город Дит («ну да, знаю, что скоро голосовать, да ты послушай, старина, будет исполнено, все будет исполнено…»), я сняла этот совсем маленький снимок со стены, чтобы получше его рассмотреть. На нем был изображен здоровый с виду мужчина с выпуклой грудью, лет пятидесяти или хорошо сохранившихся шестидесяти; не улыбаясь, он смотрел в объектив, стоя на носу гладкой и острой, как нож, яхты. Фотография была бы ничем не примечательной, если бы не две детали. Во-первых, это был скучный снимок из тех, какие берегут, только если на них изображены родственники, а у меня не было оснований предполагать такое о Гэтсби. Во-вторых, я разглядела на леере самого Гэтсби – невозможно юного, тонкого, как солнечный лучик; он усмехался довольно, как прогульщик.