– Да. Господи, мне всегда казалось, что тебе так много известно.
– Но не все, – пришлось признаться мне. Я вдруг почувствовала себя очень юной и одинокой.
Я села на его кровать, утирая глаза. Снаружи гроза утихла до слабого стука капель. Мне представилось, как слезы безостановочно льются по лицу Дейзи, пока она сидит за обеденным столом. И я отмахнулась от этой мысли, потому что больше вообще не хотела вспоминать про Дэйзи Бьюкенен.
Ник сбросил пиджак и сел рядом со мной, мокрый и печальный. Два разбитых сердца, подумала я со странным удовольствием.
Он взял меня за подбородок, повернул лицом к себе и поцеловал. На этот раз я ждала поцелуя и ощутила в нем сухой привкус чего-то знакомого, похожего на кашицу. Лев, бумажная девушка, а вот теперь и бумажный солдат. Я посмеялась бы, если бы не опасалась ранить его чувства.
– Расскажи о первом, что ты помнишь, – мягко попросила я, и он поцеловал меня еще, открытым ртом, нежно и пытливо. – В смысле, что ты помнишь на самом деле.
– Помню перекличку в Форт-Маккое, в Висконсине, – ответил он между поцелуями. – Помню, как услышал свою фамилию, воинское звание и личный номер.
– И это был ты, Николас Каррауэй, во веки веков.
– Лейтенант Николас Каррауэй, пять-два-семь-один-один-пять.
Ему нравилось целовать меня. Я вновь задалась вопросом, неужели я всегда знала, но тут же возник ответный вопрос – всегда знала что?
Я толкнула его на постель, села на него верхом и наклонилась, чтобы поцеловать в шею. Он кротко наблюдал за мной не только потому, что во мне проснулось странное новое влечение к нему, не из-за нервной дрожи в пальцах, а потому что таким он был создан. Интересно, таков ли настоящий Ник Каррауэй? Подумав, я решила, что нет и что я, вероятно, нисколько не заинтересовалась бы им. Краем уха я слышала, что трагедией, помешавшей Каррауэям из Сент-Пола приехать на свадьбу Дэйзи, стала автомобильная авария, и теперь понимала, кем был загадочный пострадавший. Каким ударом стало для его родителей то, что он погиб сразу после окончания войны, и все их старания скрыть позор иностранных корней пошли прахом.
Неудивительно, что они отправили на восток этого, сделанного из бумаги, с сердцем, которое он рвал в клочки и разбрасывал, как мусор, перед худшими из людей. Он и стал моим.
– Ты нравишься мне больше всех, – сказала я ему, и он улыбнулся, счастливый наполовину.
– Нет, не так, – возразил он. – Больше всех тебе нравится Дэйзи.
– Уже нет.
Вскоре это будет правда. Я сделаю ее правдой. Я вырву Дэйзи из сердца, если понадобится, и заполню оставшуюся после нее дыру бумажными цветами.
– И потом, – добавила я, – я тоже никогда не нравилась тебе больше всех.
– О, я тебя люблю, – с сожалением откликнулся Ник, и мои пальцы сжались на его рубашке. – Просто у моей любви есть пределы.
Засмеявшись, я потянулась к его шаткой тумбочке, где лежал перочинный нож, доведенный до невероятной остроты за бесчисленные бессонные ночи неспешного затачивания. Дыхание Ника стало тихим и медленным, настолько медленным, будто он вообще перестал дышать, и его веки, затрепетав, опустились, едва я сделала длинный разрез от основания его шеи до живота.
Обидно, что такие ресницы достались парню, подумала я, как когда-то давным-давно, в начале этого лета, и его ладони легко опустились мне на бедра, пальцы слегка подрагивали в сухом бумажном ритме. Он открылся, как песня, и мне пришло в голову, что это мой особый талант. Это польстило мне, хотя странно было испытать удовольствие в такой день.
Его сердце я извлекла настолько легко, что сразу поняла, почему он обращался с ним так вольно. Его прабабушка из сентиментальных соображений вырезала его из карты Миннесоты и старательно приклеила к фотографии клана Каррауэй – двум десяткам лютеран со строгими лицами, снятым на каком-то церковном пикнике. Я всматривалась в снимок, щурясь в неярком свете лампы Ника, пока, кажется, не разглядела сбоку саму прародительницу с волосами светлыми, как кора серебристого тополя, и со строгим выражением на брюзгливом лице. Это лицо я обвела пальцем, чувствуя странное душевное родство с его обладательницей. По крайней мере, ей хватило смелости выбрать фотографию, на которой была и она сама, вместо того чтобы полностью уничтожить память о себе.
Перевернув сердце, я увидела страницу из йельского ежегодника Ника – возможно, приклеенную для того, чтобы придать ему больше стойкости и силы, а может, личных свойств характера. На эту страницу был помещен снимок футбольной команды Йеля, и среди одинаково серьезных мужчин с волевыми лицами я разглядела Тома. Как все смешалось.
Снимок был сплошь исписан мягким карандашом – прямо на нем были крупно и грубо написаны имена, причем явно без понимания, что это означает. Крупнее всего были написаны фамилия Гэтсби – не Джей, а Гэтсби – и еще несколько мужских имен, нацарапанных более торопливо, тех самых, которых Ник, видимо, знал по военным временам.
Я растрогалась, увидев, что мое имя написали аккуратно, тщательно придавая буквам форму. Он сам вписал его, намеренно и, возможно, более целеустремленно, с большей мерой долга и страха, чем остальные, но я не винила его за это. Имя сохранилось.
– Несчастная любовь, – выговорила я, глядя на него. Он повернул голову набок, слегка приоткрыв губы. И был прелестен. Я всегда так считала.
Я свернула его сердце и сунула к себе в сумочку, а из сумочки вынула еженедельник, с помощью которого я заглядывала в будущее не далее чем на две недели. Перочинным ножом я вырезала на одной из страниц хорошенькое сердечко, совсем как те валентинки, которые отказывалась вырезать в школьные годы. Я полюбовалась им, подумала, не исписать ли его своим именем сплошь, чтобы больше не поместилось ни одно, но не стала.
Вместо этого я оставила с краю поцелуй накрашенными губами, не желая, чтобы меня забыли, и вложила сердце обратно в грудь Ника. Минуту спустя он уснул по-настоящему, а я слезла с него, запечатлев еще один поцелуй на его лбу.
Обувшись, я нашла ключи от его машины на том гвозде, куда он всегда вешал их. Пока я оглядывалась, чтобы в последний раз посмотреть на его дом, послышался щелчок закрывшегося замка. Дождь прошел, только небо все еще наливалось свинцовой серостью, и я запретила себе смотреть в сторону залива и дома на другом берегу, где Дэйзи ждала, когда ее упакуют, как дорогой фарфор и изящную мебель.
На машине Ника я покатила на запад, к городу. Солнце закатилось далеко за край мира, вышедшие тени были длиннее и резче, чем летом. Я пожалела, что у меня не осталось хотя бы пары глотков демоника, чтобы ускорить события, хотя, с другой стороны, лето уже кончилось, кое-что должно начать даваться легче.
В Уиллетс-Пойнте я остановилась и купила в местном магазине шоколадный батончик. И пока шла по краю шоссе, жадно съела его, потому что с самого утра у меня во рту не было ни крошки. Следы шин купе были еще различимы, хоть и с трудом, но потом стемнело, и они совсем исчезли.
Долго ждать мне не пришлось.
Только что я была одна на раскисшей травянистой обочине, и вдруг из кювета рядом поднялась Миртл Уилсон. Ее бледное лицо выглядело безупречно, волосы сияли, как красный сигнал светофора, маленькие ступни были босыми, и если она не покинет эти места, то пробудет призраком Уиллетс-Пойнта на протяжении жизни целого поколения, а то и дольше. Я уезжала. И не могла понять, зачем ей понадобилось остаться.
Она метнулась ко мне со зловещим блеском в глазах, но я решительно покачала головой.
– Тебе нужны Дэйзи и Том, кто-нибудь из них, – твердо заявила я, заметив, что говорю как тетушка Джастина. – Они уезжают в Барселону. Можешь там и встретиться с ними.
Она смотрела на меня стеклянными глазами, бледная и мертвая. Я пошарила в сумочке и опасливо протянула ей двадцатидолларовую купюру. Немного, но для начала ей хватит.
Уезжая, я видела в зеркало заднего вида, как она глазеет на приближающийся транспорт и выставляет большой палец, прося подвезти ее.
Когда город надвинулся на меня и его шум и грубое равнодушие обрели форму, вдруг обрушилось осознание, что я скоро покину его, впервые в жизни понятия не имея, вернусь ли обратно. Эта мысль стала подобна хлопку по груди широкой ладонью, но боль, вызванная ею, оказалась почти уютной – с ней можно мириться до тех пор, пока я не сумею избавиться от нее раз и навсегда.
Сначала в Шанхай, думала я, ведь меня как-никак пригласили, а потом во Вьетнам. Эта поездка, как я знала заранее, будет полна неловких пауз, жутких унижений и множества мест, где я могу быть только собой, но я считала, что неплохо перенесу ее. К тому времени, как я углубилась в город, уже совсем стемнело, и я остановилась возле маленькой аптеки как раз в тот момент, когда продавец, худосочный юноша, уже готовился закрыть ее. Я улыбалась ему и кокетничала, пока он не согласился снова открыться, и я, бродя между полками в поисках товаров для дома, чуть ли не посмеивалась, гадая, не одна ли это из аптек Гэтсби, где под прилавком может оказаться что угодно – от демоника до огнестрела и других, не менее соблазнительных средств уничтожения.
Переплатив за покупки, я вернулась в машину и осторожно развернула их. При свете натриевого уличного фонаря я взяла в руки блестящие и изящные ножницы для вышивания, полюбовалась их формой и остротой, их прелестью, достойной леди, затем пощелкала ими.
Я поднесла лезвие к подушечке безымянного пальца левой руки, и, прежде чем успела слегка надавить на нее, из пореза выступила темная капля крови. Она была темнее, чем я привыкла видеть, и стекала на ладонь медленно, как патока. Минуту я разглядывала ее, потом лизнула, ощутила привкус меди, а сквозь него – другой, непривычный и жаркий.
Невозможно было сказать наверняка, во сне это происходит или наяву, но я мельком заметила что-то сияющее и серое на периферии зрения.
Я стояла на причале Гэтсби в Уэст-Эгге и, повернувшись, увидела бы зеленый огонек на причале у дома Дэйзи. Но я смотрела на прекрасный особняк Гэтсби, который не разрушился, подобно всему остальному, к чему прикасался его хозяин. Этот особняк стоял запертый и одинокий, но я уже видела, что он не останется таким навсегда.