е одного матча в начале мая, ужина в «Орленке» и коктейлей в «Тэтсби» поднялся крик, что мы непременно должны побывать у Гэтсби в Уэст-Эгге.
Одна из девушек, какая-то кузина из Атланты, пискнула было, что не получала приглашения, и Генри Конуэй смерил ее любезно-пронзительным взглядом.
– Видите ли, милочка, никому не требуется приглашение, чтобы явиться на любую из вечеринок Гэтсби. Не думаю, чтобы он когда-нибудь отослал хоть одно.
Девушка из Атланты прикусила губу, измазав неумело наложенной помадой мелкие зубки.
– Но в таком случае откуда же нам знать, что нас ждут?
Я уже забыла, кто ей ответил и насколько нелюбезной умела быть эта братия, но всего несколько часов спустя, за пять минут до полуночи, я увидела ее исступленно танцующей под полной луной с каким-то парнем из Куинса. Ее глаза с расширенными зрачками казались блестящими черными пуговицами от ботинок, кисти рук трепетали, как воробышки, пойманные на серебряную проволоку. После этого она выезжала еще один или два раза, пока я развлекалась с Генри и его окружением, но вскоре после этого исчезла, наверное, вернулась в Атланту, хотя, конечно, слухи об этом событии ходили куда более причудливые.
В сущности, она была права, и никого из нас там не ждали, но об этом никто не догадался бы. Огоньки, окутывающие пространство вокруг дома, мерцали так, словно райские кущи спустились на землю по приказу Гэтсби, и плоды, выросшие в изящном маленьком саду у дома, не были похожи ни на один виденный мной ранее: размером поменьше яблока, оттенком темнее сливы. Когда из любопытства я сорвала один, он оказался таким спелым, что пальцами я оставила на нем вмятины, а слизнув с них алый сок, сразу же ощутила легкий жар и головокружение. На миг я увидела среди изогнутых ветвей фигуру, похожую на мою: прислонившись к искривленному стволу дерева, она оттолкнула кого-то, заставляя опуститься на колени в мох, но тут я сплюнула, и образы исчезли.
Впрочем, срывать плоды в саду возле особняка Гэтсби не было нужды. Угощение на длинных белых столах – запеченная ветчина под сладкой абрикосовой глазурью, молочно-белый суп из моллюсков, изящно нарезанные фрукты, раскрывающиеся подобно цветам на селадоновых блюдах, – было идеальным, так что казалось, что уж это наверняка магия, а не слаженно работающий механизм из более чем четырех десятков официантов и работников банкетной службы, сделавших чудеса такого рода своим ремеслом.
Гэтсби никогда и не пытался скрыть человеческий труд, способствующий, подобно подпоркам, созданию чуда его «без-пяти-минут-полночного» мира. Эти попытки выглядели бы бестактно. Они уравняли бы его с нуворишами Астории, где каждое блюдо ставили на стол незримые руки и огонь в каждом камине зажигали щелчком пальцев. Слуги Гэтсби были более чем заметны в их контрастной черно-белой одежде, выглядели более достойными, лощеными и трезвыми, чем кто-либо из его гостей. С его точки зрения, как и в священных чертогах элиты от Нью-Йорка до Чикаго и Сан-Франциско, за его роскошь людям неизменно полагалось платить свою цену. Так и виделось, как он задумчиво рассуждает: иначе в чем смысл?
Впрочем, вечеринки у Гэтсби были непринужденными. Казалось, на них исполняется любое твое желание, какое только в силах исполнить хозяин дома, а для гостей действовало лишь одно правило: каждому из них полагалось быть красивым, остроумным и жизнерадостным.
Впервые я приехала к нему вместе с компанией Генри, затем, в конце мая, – с Корал Даути. Мне нравилось ездить к Гэтсби – по мосту, сквозь тепло заходящего солнца, чтобы нырнуть в упоительную прохладу за его воротами, – но были и другие занятия, которые нравились мне не меньше. Каждую неделю в «Сент-Риджис» проводили спиритические сеансы, в Сохо давал представление цирк гаргулий, и, конечно, вереница званых ужинов и суаре для тех, у кого имелись деньги и хотя бы чуточка обаяния, была нескончаемой. Тем летом занятий находилось множество, вдобавок я начала время от времени брать на себя светские обязанности тетушки Джастины. И вовсе она не слабеет, заявила она, но считает, что мне важно учиться справляться с обязанностями, прилагающимися к моему месту в ее мире. Разумеется, мы обе знали, что мое место в ее мире в лучшем случае неопределенно, и чем больше мне лет, тем более неопределенным оно становится, но она вела себя так, словно могла устранить все эти недоразумения силой своего характера и воли.
Я была занята, но Гэтсби закатил отличную вечеринку, где я могла посекретничать с кем-нибудь в укромном уголке, потягивая из своего бокала и слушая, как собеседник изливает мне душу.
В тот год я немного помешалась на секретах. Мне нравилось собирать их, и, хотя я редко их выдавала, все равно злорадствовала. Много лет отделяло меня от моей прежней, луисвиллской жизни, часть оставленных ею шрамов, затянувшись, помогла мне покрыться чем-то вроде слоя прочного лака, благодаря которому я стала более злой и менее ранимой. Тени Луисвилла выцвели, превратившись в несколько историй, которые я рассказывала, желая развлечь и расположить к себе. Когда меня спрашивали, откуда я, и не довольствовались первым ответом, я в свою очередь спрашивала, откуда мои собеседники: к такому вопросу они не привыкли, искренний взгляд вызывал их на откровенность.
Однажды ночью в начале июня я быстро сообразила, что у студента-выпускника, с которым мы прибыли на вечеринку, нет секретов, достойных выведывания. С нами вместе приехали его старшая сестра и ее муж, и поначалу их присутствие удерживало студента от излишней назойливости. Потом заиграла музыка, первая вывезенная из Калифорнии старлетка принялась отплясывать на парусине, растянутой на лужайке в саду, и открылись краны. Сестра студента и ее муж увлеклись неразбавленным джином, и студент перешел черту, сделавшись не просто назойливым, а прямо-таки наглым. Я отправила его принести мне какой-нибудь напиток – обязательно с клинышком лайма – и, незаметная в свете мигающих дурацких огней, улизнула под звуки «Сладкого летнего июня».
Мне нравилось быть одинокой в толпе. В таком состоянии я с возрастом стала находить утешение, а бокал не выпускала из рук на всякий случай, чтобы не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.
Я пробиралась сквозь толпу, окликая знакомых и кивая незнакомым так, будто знала их, а сама поглядывала по сторонам, искала самого хозяина. К тому времени я вспомнила его, а Дэйзи после того ужина впала в уныние, что порой с ней случалось. Она притихла, стала отрешенной, улыбалась мне слабо и неопределенно, будто сделалась призраком или считала призраком меня. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в город. С того дня я с ней не виделась и полагала, что есть вероятность увидеться лишь Четвертого июля или еще позднее.
Тем не менее мне хотелось взглянуть на Гэтсби, выяснить, с помощью какой маскировки он добился таких перемен. Хотелось, как выразилась бы моя тетушка, осмотреть зубы льву, и, конечно, удобнее всего было сделать это, сунув голову в львиную пасть.
Так я и вела ленивые и беспорядочные поиски Гэтсби, а нашла вместо него Ника. Несмотря на слегка ошарашенный вид и сбивчивые приветствия, он ничем не выделялся бы из толпы, если бы не спрашивал у всех подряд, где ему найти Гэтсби. Дошло до него лишь тогда, когда ему в третий или четвертый раз сообщили, что, разумеется, не имеют к Гэтсби никакого отношения. Кто-то из гостей вложил Нику в руки первый бокал, но Ник, видимо, не уловил намек, отошел и опустошил бокал быстрее, чем следовало.
Тем летом Нику Каррауэю исполнилось двадцать девять. Он побывал на войне, убивал людей, но было что-то в его угловатой фигуре в новеньком костюме из белой фланели и в потерянном выражении глаз, что побудило меня смягчиться по отношению к нему. Я следовала за ним через толпу, держась чуть ли не рядом и подслушивая, как он искал сначала Гэтсби, а потом – хоть какой-нибудь якорь, чтобы приливы и глубинные течения суматохи дома Гэтсби не унесли и не потопили его.
Наконец, прежде чем он успел оконфузиться – что-то этакое пришло ему в голову после третьего коктейля, – я незаметно уронила свой бокал за живую изгородь и постаралась попасться ему на лестнице. Я знала, что он меня узнает. Иностранцев здесь было немного: чья-то любовница-китаянка, пара красавцев – братьев-итальянцев и немыслимо шикарная дама, темная кожа и курчавые волосы которой придавали ей экзотический вид, но я была среди них единственной, кого ему представили.
Я избавила его от необходимости изобретать причину поговорить со мной и вместо этого отняла у него бокал. В нем было что-то вроде безделушки – вермут и джин, сдобренные абсентом: странный выбор для Ника, если, конечно, он сделал его сам.
– Благодарю, – я слегка пригубила напиток. – Я как раз ждала, когда мне принесут что-нибудь выпить.
– Я принесу вам все, что пожелаете, – заверил он, и я склонила голову набок.
– Не следует говорить мне такое, – серьезно предупредила я. – А вдруг я попрошу луну с неба? И что вы тогда будете делать?
– Добуду ее для вас, само собой.
Услышав это, я рассмеялась, потому что по голосу было ясно, что он не шутит. На жителя Нью-Йорка он ничуть не походил. Служба в армии и поездки за границу скомкали его протяжные и монотонные северные гласные, он выделялся из толпы и отличался от нее – не так явно, как я, но тем не менее выделялся. Даже в то время я уже понимала, что не место рождения делает его особенным, но не могла определить, что именно.