— А юбилей как же, Алексей Федорович?..
— Ничего, ничего, поспеем!..
— Ох, не простит нам этого старик, как хотите!.. — кряхтя, усаживается Горовой. — Вовек не простит!
Последние лучи солнца сверкают на орденах и медалях. Степан Павлович и его жена чинно и медленно идут по улицам шахтерского поселка. Оба молчат, взволнованные торжественностью события.
Из калиток палисадников, из окон нарядных домиков, с порогов двухэтажных зданий приветствуют их шахтеры.
Старик и старуха молчаливо, учтивыми поклонами отвечают на приветствия.
— Смотри, Вася, как наши идут! — шепчет молодая девушка сидящему с ней рядом на скамейке в садике широкоплечему парню с гвардейским значком на штатском костюме.
— Хорошо идут! — отвечает парень.
Из калитки выходит пара — муж и жена. Немолодая женщина со слезами на глазах бросается к жене юбиляра.
— Дуся, подружка моя дорогая, — плачет она, — дожила ты до своего счастливого дня! Рада я, рада!
— Дожила, Маша! — степенно отвечает старуха своей подружке.
— А помнишь, Дуся, — вспоминает женщина, откидывая со лба седую прядь волос, — помнишь свадьбу, и как мы пели: «Шахтер голый, шахтер босый, шахтер курит папиросы!»
— Вспомнила баба, як дивкой була, — усмехается ее муж, пожилой шахтер, и протягивает вперед поднос с рюмками.
— Не обидь, Степан Павлович! Дай чокнуться с почетным шахтером и моим дорогим соседом!
Степан Павлович берет рюмку и с волнением в голосе спрашивает:
— Много налил?.. Или то руки дрожат?..
— И ничего удивительного, — сочувствует сосед. — У меня бы тоже дрожали! Праздник-то какой!
Приподняв рюмку, Степан Павлович растроганно отвечает:
— Скоро, Кузьма, и на твоей улице праздник!
Чокнувшись, соседи выпивают.
И снова медленно и торжественно идут старики по шахтерскому поселку.
— Глянь на батю и на маму глянь! Как жених и невеста! Правда? Даже смешно! — провожая взглядом своих родителей, улыбается Лида.
— Не смешно, а завидно, — мечтательно отвечает Василий.
Лида смеется:
— Завидно? Старости захотел? Глупый, нам же все-таки лучше, мы молодые!
— А я завидую… Хотел бы я с тобой так — целую жизнь. И вот так же под ручку пройтись!
— Пойдем, Вася! — предлагает Лида и поднимается со скамейки.
Василий идет вслед за ней. Вдалеке зазвучал духовой оркестр. Они идут молча вдоль аллеи невысоких тополей, и, вдруг остановившись, Василий тихо спрашивает:
— А ты меня любишь, Лида?
— Люблю…
Василий решительно заявляет:
— Тогда сегодня же и объявимся!
— Ой, боюсь! — пугается Лида и снова быстро идет вперед.
Неотступно следуя за ней, Василий взволнованно и хмуро продолжает:
— Клянусь, я ж все равно своего достигну! Та я не только у нас на шахте, а во всем Донбассе первым навалоотбойщиком буду! Увидишь!
— Ой, Вася?
— А ты меня любишь, Лида?
— Люблю…
Как острый бур, врывается во тьму свет зажженных фар. По шоссе мчится «Победа».
В машине трое: немолодой водитель, рядом с ним секретарь обкома партии Кравцов и какой-то человек на заднем сиденье, — он дремлет.
Через железнодорожные переезды, сквозь тощие и милые донецкие «посадки», мимо новых и старых беленьких поселков одноэтажного шахтерского Донбасса мчится машина… Вдруг — поворот, и точно океанский пароход возникает перед нами многоэтажный, многооконный и многотрубный корпус электростанции.
Водитель резко останавливает машину. Кравцов молча выходит из нее. Стоит и смотрит.
Плывут по ветру дымы. Всплескивают фонтанчики на озере у станции. Горячий пар идет от воды.
На блестящей поверхности озера колеблются и дрожат тысячи огней. Станция работает. Слышно ее могучее и мерное дыхание. В проводах, разбежавшихся отсюда на всю округу, посвистывает знакомый донбасский ветерок.
— Приехали? — сонным голосом спрашивает пассажир.
— Нет. Это станция, — многозначительно отвечает водитель.
— Ну и что же?
— Минут пять постоим и дальше поедем.
И шофер, повернувшись, вдруг доверительно, шопотом объясняет:
— Никому не расскажете? Мы всегда тут останавливаемся. Вот видите, он стоит и… улыбается…
— Чему улыбается? — недоумевает пассажир.
— А в сорок первом пришлось ему взорвать станцию… Ни у кого рука не поднималась… А он взорвал! А потом, вот не поверите, он у меня в машине плакал, ну просто, как женщина, плакал и меня даже до слез довел…
— Тогда понятно, — теплым голосом говорит пассажир.
— А потом — восстановление! Сколько он тут своей жизни положил, это только я знаю да его жена. Так что я теперь сам, без спроса, тут останавливаюсь — пусть радуется.
Неожиданно щелкает дверца машины, Кравцов усаживается на место:
— Поехали! Нажми, Федя, на все педали, выручай, друг, опаздываем!
Машина, взвизгнув, срывается с места.
И грянул духовой оркестр. Под сводами высокого зала, празднично освещенного хрустальной люстрой, победно гремит туш.
Вокруг длинного пиршественного стола стоят люди в строгих, золотом и серебром играющих шахтерских мундирах и горячо аплодируют.
Яркий свет, медь оркестра, гром аплодисментов… У юбиляра кружится голова — его поддерживает дочь Лида, а старуху — оба сына: Павел, парторг ЦК, и Владимир, инженер шахты.
И когда замолк оркестр и уселись гости, взволнованный и растерянный старик все еще продолжал стоять на месте.
Мягко коснувшись плеча отца, Лида заставляет его очнуться, и он смущенно опускается на стул.
Тогда подымается уже знакомый нам заведующий шахтой Сидор Трофимович Горовой и, погладив свои запорожские усы, спокойно начинает речь:
— Вы тут все торжественные речи говорили и вино пили, а я, извините, как заведующий шахтой привык больше к балансам и выступлю сейчас как бухгалтер. За свои пятьдесят лет работы на шахтах Донбасса сколько же Степан Павлович нарубал угля? Это подсчитать немыслимо! А если б собрать весь этот уголь сразу вместе, так вся наша Советская Родина могла бы целый день жить. Вот кто такой Степан Павлович Недоля! А ведь нас, шахтеров, в стране сколько? Больше миллиона! И если каждый даст Родине день такой жизни, что тогда будет? Будет наша Родина жить вечно!
Вновь вспыхивают аплодисменты.
Закрыв свой блокнот, корреспондент газеты громко замечает:
— Обещал выступить как бухгалтер, а сказал, как поэт! Хоть сразу в газету!
Повернувшись к старику, Сидор Трофимович тепло говорит:
— Придется тебе, Степа, на старости лет фамилию переменить. Слов нет, хорошая фамилия, известная в Донбассе, да только неподходящая она для тебя сейчас. Недоля! Нет, счастливая у тебя доля, Степа!
Он широко развел руками:
— Посмотрите, товарищи: старший сын — горный инженер и парторг ЦК КП(б)У нашей шахты!
Смущенно поднявшись с места, парторг хочет тут же усесться…
— Подожди, не садись, — строго приказывает Сидор Трофимович и взволнованно продолжает: — А вот второй сын, Владимир Степанович, был забойщиком, а теперь горный инженер и лучший начальник участка нашей шахты! Подымайся, Володя!
Улыбаясь, подымается из-за стола мужественный, широкоплечий молодой человек в мундире горного инженера.
— Теперь скажем о самой младшей, о Лиде, — продолжает Сидор Трофимович. — Диспетчер на шахте! Ты там за спину отца не прячься, покажись! Если бы не праздник, я б тебя спросил: почему диспетчерская так плохо работает?
Гости за столом добродушно смеются, глядя на девушку, испуганно выпрямившуюся за столом.
Протянув руку, Сидор Трофимович требует тишины и опять обращается к старикам:
— Вот она, Степан Павлович и Евдокия Прохоровна, ваша семья… Да только… не вся.
Евдокия Прохоровна закрывает руками лицо и всхлипывает. Шахтеры молча поднимаются с мест и опускают головы. Обняв плачущую жену, старик нежно прижимает ее к себе. А Сидор Трофимович продолжает:
— Я не хотел вас огорчить, но в счастливые дни не имеем мы права забывать о тех, кто отдал свою жизнь за нас, как отдал ее наш друг, шахтер Сережа Недоля!
Завшахтой замолкает, низко склонив голову.
Несколько секунд все стоят молча, затем тихо усаживаются, и лишь один парторг остается стоять.
Выждав паузу, он негромко начинает свою речь:
— В Москве, в знаменитой Третьяковской галлерее, висят картины художника Касаткина из жизни старых, дореволюционных шахтеров. Смотрите, вот они, копии с этих картин.
Парторг указывает на стену, где висят репродукции картин Касаткина: «Шахтер» и «Саночник»; между ними несколько больших фотографий, содержание которых пока еще не ясно.
Обведя взглядом гостей, парторг продолжает:
— Пятьдесят лет тому назад мой отец пришел в Донбасс работать. Ему тогда было всего двенадцать лет. На шахте, которой управлял бельгиец, он впервые в своей жизни увидел шахтера. Такого вот, как на этой картине.
Картина «оживает»… Угрюмый длиннобородый, черный от угля мужик, блеснув глазами, повернулся в сторону и коротко сказал:
— Пойдем!
Маленький испуганный деревенский мальчишка с шахтерской лампочкой покорно следует за стариком по улице знаменитой Собачевки. Они проходят мимо слепых землянок, ютящихся по оврагу, где бегают грязные голоногие дети. Подошли к шахте. Перекрестившись, сели в бадью…
Мальчик забился в угол бадьи под проливным подземным дождем, а бадья, резко раскачиваясь из стороны в сторону, скользит в страшную темноту…
И пока летит вниз бадья, и пока шахтеры вместе с мальчиком по колено в воде бредут, согнувши спины, по штреку, голос парторга спокойно рассказывает:
— Так спускался мой отец четыре года подряд, работал в шахте от ранней зари до лунного света. И только потом ему посчастливилось стать на работе человеком. Вот она, эта счастливая человеческая работа!
В кадре возникает картина «Саночник». Она оживает… По лаве, в темноте, с шахтерской лампочкой, качающейся на груди, ползет на четвереньках шахтер, впряженный в салазки, доверху груженные углем… В плечи его врезались ремни лямок, раскрытый рот жадно ловит воздух, черные потоки пота стекают со лба…