— Уж ты-то точно!
— А что в этом плохого?
— Ничего.
Майка задумчиво посмотрела на потолок. Потом на меня. Потом на свой шрам.
— Знаешь, — сказала она вдруг очень серьёзно, — если бы не Сирс, всё бы и кончилось четыре года назад.
— Ну… да. Здесь был бы только радиоактивный пепел. Но…
— Значит мы должны…
— Что должны? Кому?
— Сирсу.
— Ну… Если смотреть на это так… Но, не очень-то я верю, что он спас нас только для того чтобы просто сожрать. Так не бывает.
— Почему? Может он не может иначе? Может быть наши души нужны ему, чтобы спасать остальных?
— А может ему нужны помощники? Бестелесные духи.
— Ангелы.
— А что? Представляешь, мы с тобой…
— Да… Он подарил нам четыре года. Четыре года мы жили как люди. Как никогда не жили люди…
— Меня приставят ангелом-хранителем к той мороженщице. А тебя — к старичку-диссиденту.
— Это было бы не так плохо, — слабо улыбнулась Майка. — Милый… Иди ко мне.
И мы любили друг друга так, будто это было в последний раз. Только вот, оно и впрямь было в последний раз…
Утром в нашу дверь вежливо постучали.
— Подъём, небожители! Проспите Возвышение!
— А! — вскинулась Майка. — Проспали! Опоздали!
— Его проспишь…
Быстро одевшись и не совсем ещё проснувшись, спустились на первый этаж. Глотнули сладкий и очень крепкий кофе. Лениво поковыряли яичницу с луком и колбасой. Быстро, однако, вошли во вкус. Почему-то мы были зверски голодны.
Вскоре к нашей трапезе присоединился и старичок. Выглядел он помятым и больше налегал на кофе и апельсиновый сок. Так что почти всю яичницу съели мы. Последняя, однако, яичница! С обеда — переходим на амброзию.
По краям площади теснился народ. Вознесение — это всегда праздник. Играл оркестр, и летели в небо сиреневые шарики. Шарики символизировали наши души.
«Спасите наши души!
Наш крик все глуше, глуше…
И ужас режет души
Напополам…»
Да… Эти досирсовые поэты такого насочиняют… Они жили в жестоком и глупом мире. Мы живём в эпоху сиреневого счастья. Люди перед нами расступаются. Мы идём возноситься! Что бы там ни болтали старички-алкоголики… Мы идём возноситься!
В центре площади стоял столик. В центре столика лежало вогнутое зеркало — чаша Сирса. Больше, конечно, походит на блюдце. Но блюдце — не звучит. Тогда уж — тарелка Сирса. Кастрюля Сирса… Святой Грааль — вот что более соответствует ситуации. И мы выпьем из него. Выпьем то, что там будет. Майка права.
Мы сели за столик. Старичок примостился слева от меня. Один стул, однако, оставался пустым. Кто подойдёт? Подошла молодая пара. Чуть старше нас с Майкой. Сияния над ними не было ни на грош. Но, если подошли, значит им это очень надо? И не в автографе же дело? Стул, однако, один. А их двое. И с ними ещё… Сирс Великий. Над пятилетней девочкой полыхал ярко-сиреневый вихрь… Возносилась, стало быть, она.
Нет, такие случаи, конечно, бывали. Неисповедимы пути Сирса. Мы с Майкой. Старый алкоголик с идеологическим уклоном, теперь вот ещё пятилетний ребёнок…
— Садись, Танечка, садись, — засуетилась мамаша.
— А вы… — Девочка смотрела на родителей. — Вы скоро прилетите ко мне на облака?
— Скоро, милая, скоро.
— Через два дня?
— Да… Наверное… Мы постараемся…
— Иди к нам девочка. Тебя Таня зовут? — ласково сказала Майка.
— Таня. И мне через три месяца будет шесть лет. А Феликс убежал… А вы будете со мной? — Девочка доверчиво смотрела на Майку. — Пока не прилетят папа с мамой?
— Да. Садись скорее.
Девочка подошла к последнему свободному стулу и села. Молодые родители благодарно улыбнулись Майке и стали медленно отступать. Потом повернулись и медленно пошли к толпе на краю площади.
— Да уж, — просипел старик, — ещё и… Ой!
Это я аккуратно поставил свой ботинок на его туфлю. И слегка надавил. До него, похоже, дошло. Ладно нам праздник испортил, но зачем же ещё и ребёнка пугать?
— А кто такой Феликс? — спросила Майка.
— Это наш кот. Вот такой большой! — девчушка развела в стороны маленькие ручонки. — Я хотела взять его с собой на небо. А он убежал и куда-то спрятался. Так и не смогли найти.
— Коты — они умные, — снова подал голос наш перегарный пророк. — Они…
Мой ботинок снова надавил на туфлю.
— Да, да! Феликс очень-очень умный. Он ведь тоже прилетит потом к нам?
— Все там будем, — изрёк гадкий старикашка.
— Да, — обрадовалась девочка. — И мы снова будем все вместе! Все!
Мы сидели и ждали. Девочка тараторила без умолку. Про кота Феликса, про подружку Катю, про то, что она уже умеет ездить на двухколёсном велосипеде… Старичок, слава Сирсу, молчал. Часы на мэрии пробыли десять. Толпа вдруг разразилась радостными криками.
— Началось… — прошептала Майка.
И впрямь. В блюдце играли сиреневые сполохи. Над столиком клубился сиреневый туман. Туман медленно поднимался и вскоре окутал всё вокруг.
— Мы в облаке! В настоящем сиреневом облаке! — радостно закричала девочка Таня.
— Отче наш, Иже еси на небесех! — загундосил вдруг старик.
Мы с Майкой взялись за руки.
Я растворялся. Я вспоминал. Я помнил берег моря и податливые губы. Я помнила эти сильные, но робкие руки, которые никак не могли расстегнуть пуговки. Пришлось помочь. И невозможно удержать равновесие, велосипед падает, а справа огромная грязная лужа… А у тебя только плакат, а у них велосипедные цепи и ножи. И огромный кулак, уже занесённый для удара…
Я? Меня уже не было. Мы? Не было уже и нас. Был Я. Огромный и висящий в пустоте. Я? Кто Я? Зачем Я здесь? Почему вокруг холодная пустота? Зачем мерцают в бесконечности далёкие огоньки-звёзды? Зачем нужен этот холодный раскалённый шар? Подо мной — или внутри меня — медленно вращается другой шар, голубовато-зелёный. Это — мой дом. Но… вернуться туда я не смогу никогда. Откуда Я это знаю? Не знаю… Но я знаю.
Я ничего не понимаю, но помню всё. Я помню миллионы ласковых женщин, склонившихся над моей кроваткой. Помню, как миллионы мужчин — самых сильных на свете мужчин — держат меня за руку и мы бежим… Бежим навстречу набегающим волнам. И меня обнимает тёплое море и сильные руки отца.
Я помню первый поцелуй. И как неловко он тыкался, не попадая в губы… И как… Как мы слились в одно целое. Я помню и другое. Велосипедные цепи, от которых едва удавалось увернуться. Грохот взрывов и истошные крики раненых. И миллион раз я бежал в атаку. И падали рядом со мной товарищи. А Я добегал. Или тоже падал, наткнувшись на крохотный кусочек свинца. Но я никогда не умирал. Я ещё ни разу не умирал…
Хоть и корчился миллионы раз в полузасыпанном окопе. А сверху летели комья земли и осколки. А потом Меня кромсали хирурги. Их лица были серыми от усталости. Где-то побеждал профессионализм, где-то — усталость. Мне — Нам повезло. А, может, и не повезло. Может лучше было сдохнуть в том окопе или на тех окровавленных простынях?!
Но Я не хочу умирать. И не хочу вечно висеть в этой тьме. Я хочу вернуться. В ту кроватку, над которой склоняются ласковые матери. В мир, где отцы бегут со Мной в ласковое море. Где Я сам веду за руку маленьких человечков. Я хочу в тот полузасыпанный окоп! Я хочу на окровавленные простыни к посеревшим от усталости хирургам. Я ХОЧУ ДОМОЙ!!!
ГласДенис Назаров
Непонимание. Слово последнего месяца. Слово, которое само по себе не говорит ничего, и вместе с тем говорит столь многое.
Он снова задавался теми же вопросами, что и раньше. Вспоминал как во время очередной ссоры с женой мог сказать лишнего, потом видел её обиженный взгляд, слезы, застывшие в глазах. Это было сигналом, что сейчас пора закончить. В те дни, казавшиеся теперь далеким прошлым он умел анализировать, находить причины. Сейчас у него было куда больше времени на размышления, но ответа на свои вопросы он не могу получить. Холодный космос молчал. До чего же не идеален язык, как сложно порой выразить свои чувства и как легко обидеть близкого. Любил ли он её, любил ли он вообще когда-то по-настоящему? Михаил сумел справиться с непониманием, когда умерла дочь. Смог пережить и уход Лены. Но сейчас он видел лишь мутную пелену, а за ней безжизненную черноту. Она была так рядом. Всего лишь протяни руку. Но мешает тонкая стенка, да и пустота оказалось не такой уж безжизненной. Там было оно, невидимое, но осязаемое всеми. Оно говорило, но…
Непонимание.
— Представь, что ты сидишь ко мне спиной, — Алексей пощелкал пальцами, размял шею, почесал подбородок и развалился в кресле.
Михаил терпеливо ждал.
— И я говорю тебе: Привет! А ты мне?
— Отвечу тем же, — Михаил пожал плечами. Теперь он привык, но раньше его выводила тягучая манера Алексея вести беседу. Прежде чем что-то сказать, он подолгу формировал свои мысли, затем смешно шевелил языком за закрытым ртом, будто пробуя слова на вкус, и только удостоверившись, что можно наконец высказаться выдавал фразу, или точнее выдавливал. Чаще совсем короткую, отчего долгие размышления его теряли в цене, но в последние дни его все больше тянуло на длинные рассуждения, которые как правило тоже ни к чему не приводили. Впрочем, Михаил не мог винить его за это, он и сам подолгу ввел такие же бессмысленные разговоры, разве что делал это молча. Выстраивал диалог с самим собой, ввел интервью с глупыми вопросами и такими же глупыми ответами. Особенно эти неуместные диалоги со своим я появлялись сразу после пробуждения и давали голове недолгий покой только к обеду.
— Но с кем ты поздороваешься?
— С тобой же.
— Откуда ты знаешь, что это я?
— Повернусь, чтобы проверить.
— А если я всего лишь кукла, умелая симуляция? Перед тобой моя копия. Примитивная система распознает твои слова, формирует ответ по заданному шаблону, выдает его. Ты снова отвечаешь. Диалог?
Михаил кивнул.
— Но ты ведь будешь говорить со мной, имея определенную цель. Допустим спросишь, как поживает моя семья, какая погода в моем городе сегодня. Кукла тебе ответит, но будет ли она понимать, что именно она ответила?