Михаил поерзал в кресле и вздохнул.
— Ты скорее упрощаешь, — ответил он, — Но по твоей манере говорить, иногда мне кажется, что ты и есть тот самый манекен, который подолгу обрабатывает сигналы.
— Я не обижаюсь, — Леша хмыкнул.
— Я знаю.
Алексей поднялся и стал бродить по комнате отдыха. Остановился возле фальшивого камина, глянул на фальшивую оленью голову на стене, которую наблюдал уже миллион раз, но сейчас разглядывал так, будто видел впервые. Бросил короткий взгляд на картину и отчего-то поморщился. После долгого молчания повернулся к Михаилу и произнес:
— Да.
— Что, да?
— Я упрощаю, согласен. Оно общается с нами. Мы не видим даже муляжа, не видим гребанной формы, не ловим никаких сигналов. Физического объекта нет. Оно что-то говорит, мы что-то отвечаем на всех языках, оно отвечает на своем, но твою мать, язык ли это, вообще? Пусть я принимаю то, что язык — это не столько способ общения, сколько способ мыслить. Но мы ведь не можем нормально передать мысли даже друг другу. Ты меня недопонял, я недосказал, ты обиделся, я извинился. Мы путаемся в словах. Что ты слышишь, когда оно говорит с тобой? Ты слышишь слова?
— Нет.
— Видишь образы.
— Ты же знаешь…
Алексей покачал головой и вернулся в кресло.
— Я чувствую боль, — сказал он. — Часто испытываю невиданную любовь, реже злобу. Порой мне хочется разгромить тут все к чертям. Отправить этот гребанный корабль в никуда, но это быстро проходит, меня вдруг наполняет странная теплота. Хочется как в индийских фильмах петь и танцева. А порой, я хочу просто плакать, сжаться в комок, уткнуться в подушку и рыдать, как брошенная парнем школьница. И я понял, что это не то, что оно пытается мне сказать. Все это лишь следствие. Что если, говоря ему привет или hello или hola, sawatd, zdravo мы тем самым оскорбляем его? Откуда ему знать, что мы вообще говорим, что такое говорить само по себе? У него нет слов, есть… Я не знаю, как это назвать. Если все, что я испытываю уже есть во мне, оно каким-то образом просто вытаскивает это. Не пробуждая во мне воспоминаний, не показывая мне жутких или грустных картин, не говоря обидных или прекрасных слов. Но каким образом я ощущаю, что это именно метод его общения? Это чувствуешь ты, чувствует все на корабле. Двадцать человек как один. Мы знаем это, называем это одними и теми же словами, да и без слов нам с друг другом все ясно. Я вижу в твоих глазах то же самое.
Алексей почувствовал, что руки трясутся, зажал ладони между коленей, пряча от глаз друга то, чего спрятать нельзя. Их единство, то, чем они стали вместе за последний месяц полета, для этого уже не было слов. Этого не объяснить земле, они не поймут. Для них первого контакта нет, для членов экипажа он вне сомнений. Михаил прекрасно понимал, о чем говорит Алексей. Слова, их всегда так мало и в то же время сколько ненужных конструкций из букв и обрывков смыслов они порождают прямо сейчас. Слова, которые ни к чему не ведут. То, как оно общалось с ними. Это больше чем речь. Больше, чем что бы то ни было. Может это и есть откровения свыше, только о чем они? Что они дают, кроме внезапных эмоций и всепоглощающего чувства единения между небольшой горсткой людей, висящих в пустоте. Неужели они летели сюда для этого?
— Любовь, боль, ярость… — прошептал Алексей, глядя Мише в глаза. — А что ты чувствуешь чаще всего?
Михаил долго молчал, не отводя глаз, затем опустил голову и произнес:
— Мне страшно. Но ты ведь и так это знаешь.
Если бы аппаратура поймала сигнал, все бы разом стало проще. Но когда ты чувствуешь это внутри себя, какие доказательства предоставишь другому? Нет, экипаж в них не нуждался, их требовала земля. Им нужно было понять, отчего задержка, почему корабль торчит в мертвом космосе, тратя драгоценные ресурсы и никто не в силах объяснить, что происходит.
Тебе не списать это на галлюцинацию, даже на массовую галлюцинацию. Это происходит здесь и сейчас. Каждый из двадцати человек уверен в том, что говорит. Они не просто верят, они уверенны, хоть и измучены непониманием. Списать все на эксперимент земли не выйдет, слишком это глупо и бессмысленно отправлять их в полет, чтобы где-то на краю галактики экипаж мучался от необычных состояний, вызванных, например, неким препаратом. Бред же…
Но все это непохоже на речь. Оно напрямую передает одни и те же, доселе неведомые сигналы каждому из них. Единственная эмоция, кроме страха, что чувствует Михаил — любовь. Эмоция, которая казалось навсегда умерла, после смерти дочери. А еще позже, новое чувство заставило его сомневаться, что он вообще когда-то переживал любовь, что понимал истинное значение этого слова, о котором споры ведутся вечность. Неужели на их долю выпало первыми получить ответ на этот вопрос.
Когда все только начиналось, он внезапно понял, что любит Алису — он с ней был почти не знаком. К удивлению Михаила, когда он сам не веря в то, что делает, заговорил с ней, она ответила взаимностью и проявила нескрываемую симпатию. А через неделю, Михаил понял, что по уши влюблен в биолога — Марию. Но Алису он любить не перестал.
Это нельзя было объяснить ни природной тягой, ни похотливым желанием. К мужской же части экипажа он ощущал братскую любовь, ему казалось, что с окружающими людьми он провел многие годы, преодолел множество невзгод, прошел длинный путь. Они чувствовали к нему то же самое.
Покинув комнату отдыха, Михаил медленно брел по пустому коридору станции, откинув все мысли, он не думал куда направляется, ноги сами вели его. Обнаружил он себя на мостике, глядя на черноту за панорамным иллюминатором.
— Поговори со мной, — прошептал Михаил. — Давай по-простому. Кто ты?
Чернота молчала.
— Давай же! Расскажи! — незаметно для себя его голос поднялся от шепота до крика. — Ты же там, я знаю…
За спиной послышалось тихое шипение. Он развернулся и увидел Алису. Войдя в отсек, она остановилась у ступенек, ведущих к панели управления. Двери за её спиной с тихим шипением сомкнулись.
Девушка смотрела на него влажными глазами, нервно сжимая и разжимая кулаки.
— Что-то случилось? — спросил Михаил. И вдруг понял, что сказал это слишком встревоженно, он ведь может напугать девушку. И с каких пор эти вещи так заботят его?
— Михаил Александрович, — дрожащим голосом сказала она. — Кажется, я смогла кое-что найти.
Михаил встрепенулся, сбежал со ступенек и приблизился к Алисе. Даже сейчас, в этот волнительный момент, он чувствовал с какой силой его тянет к ней. Он хотел прижать её к себе, вдохнуть запах волос, провести пальцами по тонкой коже её шеи. Чертов маразматик! Она тебе в дочери годится!
Михаил тяжело выдохнул. Взял себя в руки.
— Ты смогла понять, как оно общается?
— Не уверена, но, кажется, я что-то нащупала. Могу показать, пойдемте.
Девушка торопливо развернулась и вышла в коридор, Михаил последовал за ней. У своей каюты, она попросила Михаила подождать, юркнула внутрь и появилась через минуту с черной папкой и планшетом в руках.
Они направились в комнату отдыха, где обнаружили скучающего Гену. Тот смотрел на копию картины, висящую на стене: Ремедиос Варо «Тревожное присутствие». Михаил недоумевал, кому пришло в голову повесить в комнату отдыха именно её. Она всегда казалось ему жуткой, но сейчас, бросив на неё мимолетный взгляд, он вдруг понял, что порожденный богатым воображением художницы образ как нельзя кстати передает нынешние чувства всего экипажа. Вспомнилось почему-то детство, поход с отцом в галерею. Не было там Варо, было много непонятных маленькому Мише картин. Он конечно без труда разбирал то, что там изображено, но не мог взять в толк отчего редкие посетители так подолгу смотрят на какой-нибудь лес, некрасивый по мнению мальчика портрет женщины или на бушующее море. Отец много говорил потом об этих картинах, употреблял столько ярких эпитетов. Говорил о любви, страсти, покое и даже любви. Он видел все это в мазках краски на холсте и делился с сыном, который в ответ лишь кивал, делая вид, что все понимает. С возрастом, чувство прекрасного равное отцу в нем так и не выросло. А теперь, взгляни он на те же картины изменилось бы что-то? За последний месяц он стал совсем другим. Они все стали другими.
Он упал в кресло у фальшивого камина, издающего мерзкие потрескивающие звуки, совсем не похожие на те, что должно издавать горящее дерево. Наверное, и в этих щелчках был свой язык, который при желании можно расшифровать.
Гена отвлекся от картины и поприветствовал их, Алису особенно, он поцеловал её в губы, и она конечно не противилась.
Михаил почувствовал только удивление, хотя ждал, что его кольнет ревность, даже попытался вытащить её из глубин, но ничего не вышло. Хуже того, глядя на Гену, он вдруг почувствовал, что тот его лучший друг.
Гена покинул комнату, провожаемый озадаченным взглядом командира. Алиса же уселась напротив, разложила на столе бумаги с какими-то зарисовками и множеством пометок.
Михаил взял со стола грубый рисунок от руки, на котором был изображен человеческий позвоночник, некоторые позвонки были заштрихованы и от них отходили тонкие линии, ведущие к примечаниям, правда почерка Алисы Михаил разобрать не мог.
— Не вчитывайтесь, — сказала она. — Это я для полноты картины, я более подробно покажу на голограмме.
Михаил кивнул, еще раз рассмотрел рисунок и положил на стол.
Алиса, не поднимая головы что-то быстро набирала пальцами на экране планшета, вместе с тем поясняя:
— Я долго думала, как именно мы получаем сигналы. Часто я замечала, что во время особенно сильных, внезапных эмоций по спине пробегает легкая вибрация, думаю, вы тоже это чувствовали.
Михаил кивнул.
Алиса закончила возится с планшетом и в следующую секунду над столом возникла полупрозрачная голограмма в синих оттенках с моделью человеческого скелета. Девушка провела по экрану и модель приблизилась и развернулась. Еще одно движение и вот уже крупно во всех деталях видны отдельные позвонки и межпозвоночные диски.