Где целым княжеством, где царством я владею?..
За это скромное наследие отцов
Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов
И все их мраморы — за шифер кровли старой,
И весь латинский Тибр, и гордый Палатин —
За галльский ручеек, за мой Лире один,
И весь их шумный Рим — за домик над Луарой.
Ни бушевавшие в стенах твоих пожары,
Ни полчища твоих бесчисленных врагов,
Ни те, кто сбросили позор твоих оков,
Ни гунны дикие, ни готы, ни скамары,
Ни переменчивых судеб твоих удары,
Ни злоба десяти завистливых веков,
Ни ненависть людей, ни мщение богов,
Ни сам ты, на себя обрушивавший кары,
Ни африканских бурь губительный налет,
Ни бог извилистый — разливом бурных вод,
Внезапным, точно смерть, в беспечном буйстве пира, —
Настолько не могли тебя унизить, Рим,
Чтобы, разрушенный, величием своим
В самом ничтожестве не восхищал ты мира.
Как в море вздыбленном, хребтом касаясь тучи,
Идет гора воды, и брызжет, и ревет,
И сотни черных волн швыряет в небосвод,
И разбивается о твердь скалы могучей;
Как ярый аквилон, родясь на льдистой круче,
И воет, и свистит, и роет бездну вод,
Размахом темных крыл полмира обоймет
И падает, смирясь, на грудь волны зыбучей;
Как пламень, вспыхнувший десятком языков,
Гудя, взметается превыше облаков
И гаснет, истощась, — так, буйствуя жестоко,
Шел деспотизм — как вихрь, как пламень, как вода,
И, подавив ярмом весь мир, по воле рока
Здесь утвердил свой трон, чтоб сгинуть навсегда.
Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет?
Проснувшись, облачась по всем законам моды,
Час размышляет он, как сократить расходы
И как долги отдать, а плату взять вперед.
Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет,
Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы,
Сто раз переберет все выходы и входы,
Замыслив двадцать дел, и двух не проведет.
То к папе на поклон, то письма, то доклады,
То знатный гость пришел и — рады вы, не рады —
Наврет с три короба он всякой чепухи.
Те просят, те кричат, те требуют совета,
И это каждый день, и, веришь, нет просвета...
Так объясни, Панжас, как я пишу стихи?
Отчизна доблести, искусства и закона,
Я вскормленник твоих, о Франция, сосцов!
И, как ягненок мать зовет в глуши лесов,
К тебе взываю здесь, вблизи чужого трона.
Ужели своего мне не раскроешь лона,
Дитя не возвратишь под материнский кров?
Откликнись, Франция, на горький этот зов!
Но вторит эхо мне, а ты не слышишь стона.
Брожу среди зверей, безлюдный лес вокруг,
И в жилах стынет кровь, и холод зимних вьюг,
Дрожа, предчувствую в осеннем листопаде.
Ты всех ягнят своих укрыла от зимы,
От голода, волков и от морозной тьмы, —
За что же гибну я, ужель я худший в стаде?
Да, было, было так — я жил самим собой,
О большем не мечтал, и не влекли лукаво
Меня ни почести, ни золото, ни слава, —
Читал, писал стихи и счастлив был судьбой.
Но бог злокозненный разрушил мой покой,
Чтоб волю продал я, чтобы лишился права
Жить по влечению своей души и нрава,
Без зависти к тому, как преуспел другой.
Он не хотел, чтоб я, клонясь к летам суровым,
Жил мирно под своим, пускай не знатным, кровом,
Любовью родственной и дружеской согрет.
Он мне велел в слезах, на бреге чужеземном,
Свободу вспоминать в круженье подъяремном
И в темном декабре — весны моей расцвет,
Да, да, мой друг Винэ, немилостивы Оры:
Я стал ничтожеством, растратил столько сил.
А цели не достиг и жизни не вкусил,
И молодость ушла, и уж не сдвинуть горы.
Нужда и хворь, надежд несбывшихся укоры, —
Всю ночь терзаешься, а после день не мил,
И так тоска гнетет, так этот Рим постыл!
Уж лучше бы стоять, как истукан Марфоры,
Не чувствовать обид, не знать, окаменев,
Что значит высокопоставленного гнев, —
Как было бы тогда мое перо свободно!
Да, да, Винэ, лишь те по праву короли,
Кому ни сам король, ни все цари земли
Не запретят писать о чем и как угодно.
Как будущий моряк внимает на борту
Рассказам моряка, с которым все бывало,
Который испытал и штиль и злобу шквала,
И, сытый горечью, спасался на плоту,
Внимай и ты, Ронсар, хотя твой ум я чту,
Хоть старшего учить, я знаю, не пристало,
Но я ведь по морям постранствовал немало
И лишь с недавних пор мой челн уже в порту.
А в море гибельном, что называют Римом,
И рифам счета нет, и мелям еле зримым,
И путеводную тебе не бросят нить.
Ты, слушая сирен, утратишь ум и силы,
Харибды избежишь, но не уйдешь от Сциллы,
Коль не научишься при всяком ветре плыть.
Когда, родной язык сменив на чужестранный,
В стихах заговорил я по-латыни вдруг,
Причина, мой Ронсар, не в том, что Рим вокруг,
Не в шуме древних струй, бегущих с гор Тосканы,
Но в том, что здесь я раб немой и безымянный,
Томлюсь, как Прометен, — пойми, три года мук!
Что без надежд живу, и верь, мой добрый друг,
Виной жестокий рок, увы, не взор желанный.
Но если от тоски в какой-то тяжкий миг
Овидий перешел на варварский язык,
Чтоб быть услышанным — так пусть простит мне муза
Мое предательство, — ведь у латинских рек,
Хотя б велик ты был, как Римлянин иль Грек
Никто, Ронсар, никто не слушает француза.
Когда б я ни пришел, ты, Пьер, твердишь одно:
Что, видно, я влюблен, что сохну от ученья,
Что книги да любовь — нет худшего мученья:
От них круги в глазах и в голове темно.
Но верь, не в книгах суть, и уж совсем смешно,
Что ты любовные припутал огорченья, —
От службы вся беда, от ней все злоключенья,
Мне над конторкою зачахнуть суждено.
С тобой люблю я, Пьер, беседовать, но если
Ты хочешь, чтобы я не ерзал, сидя в кресле,
Не раздражай меня невежеством своим!
Побрей меня, дружок, завей, а ради скуки
Ты б лучше сплетничал, не трогая науки,
Про папу и про все, о чем толкует Рим.
Ронсар, я видел Рим — античные громады,
Театра мощный круг, открытый всем ветрам,
Руины там, где был чертог, иль цирк, иль храм,
И древних форумов стояли колоннады,
Дворцы в развалинах, где обитают гады,
Щетинится бурьян и древний тлеет хлам,
И те, что высятся наперекор векам,
Сметающим с земли и племена и грады.
Ну, словом, я видал все то, чем славен Рим,
Чем он и стар и нов, велик, неповторим,
Но я в Италии не видел Маргариты,
Той, кто пленительна и так одарена,
Что совершенствами превысила она
Все, чем столетия и страны знамениты.
Пока мы тратим жизнь и длится лживый сон,
Которым на крючок надежда нас поймала,
Пока при дяде я, Панжас — у кардинала,
Маньи — там, где велит всесильный Авансон, —
Ты служишь королям, ты счастьем вознесен,
И славу Генриха умножил ты немало
Той славою, Ронсар, что гений твой венчала
За то, что Францию в веках прославил он.
Ты счастлив, друг! А мы среди чужой природы,
На чуждом берегу бесплодно тратим годы,
Вверяя лишь стихам все, что терзает нас.
Так на чужом пруду, пугая всю округу,
Прижавшись крыльями в отчаянье друг к другу”
Три лебедя кричат, что бьет их смертный час.
Морель, ты слушаешь? Прошу тебя, ответь!
Как быть? Остаться здесь, под гнетом постоянным,
Или во Францию, к родным лесам, к полянам
Бежать немедленно, чуть солнце станет греть?
Остаться — значит жизнь растрачивать и впредь,
Опять за свой же труд себе платить обманом,
Опять расчетом жить, неверным и туманным,
А мы ведь, строя жизнь, должны вперед смотреть.
Так что ж, иль продолжать надеяться на что-то?
Или три года прочь? Три года снять со счета?
Я остаюсь, Морель! Нет, еду! Да иль нет?
Как ехать и притом не ехать ухитриться?
Я годна за уши держу, как говорится,
Ну дай же мне, Морель, какой-нибудь совет!
Тебе хвалы (Ронсар) слагал я без числа
И сам прославлен был в твоем хвалебном списке.
Без просьб — лишь потому, что мы сердцами близки,
У нас рождается взаимная хвала.
Но зложелатели следят из-за угла,
Завистники на нас шипят, как василиски:
Смотри-ка, Дю Белле с Ронсаром в переписке,
Боками чешутся, как будто два осла.
Но наши похвалы вредить не могут людям,
А где закон (Ронсар), что мы в ответе будем,
Коль хвалишь ты меня, а я тебя хвалю?
Как золотом (Ронсар), торгуют похвалами,
Но, право, похвалы сравню я с векселями,
Которых стоимость равняется нулю.