Тебе совет, мой друг: послушай старика,
Хоть сам не промах ты и глупость судишь строго,
Как сделать, чтоб стихи — пусть ода, пусть эклоги
Не прогневили тех, чья должность высока.
Попридержи язык, умерь его слегка,
Когда заводишь речь про короля иль бога:
У бога, знаешь сам, усердных стражей много,
А что до королей, у них длинна рука.
Не задевай того, кто хвастает отвагой, —
Его кольнешь пером, а он проколет шпагой.
Захочешь спорить с ним — прикрой ладонью рот.
Кто сам блеснуть бы рад словцом твоим в салонах
Услышав брань глупцов, тобою оскорбленных,
И глазом не моргнув, тебя же осмеет.
Блажен, кто устоял и низкой лжи в угоду
Высокой истине не шел наперекор,
Не принуждал перо кропать постыдный вздор,
Прислуживаясь к тем, кто делает погоду.
А я таю свой гнев, насилую природу,
Чтоб нестерпимых уз не отягчить позор,
Не смею вырваться душою на простор
И обрести покой иль чувству дать свободу.
Мой каждый шаг стеснен — безропотно молчу.
Мне отравляют жизнь, и все ж я не кричу.
О мука — все терпеть, лишь кулаки сжимая!
Нет боли тягостней, чем скрытая в кости!
Нет мысли пламенней, чем та, что взаперти!
И нет страдания сильней, чем скорбь немая.
Ты Дю Белле чернишь: мол, важничает он,
Не ставит ни во что друзей. Опомнись, милый,
Ведь я не князь, не граф, не герцог (бог помилуй!),
Не титулован я и в сан не возведен,
И честолюбью чужд, и тем не уязвлен,
Что не отличен был ни знатностью, ни силой,
Зато мой ранг— он мой, и лишь недуг постылый,
Лишь естество мое диктует мне закон.
Чтоб сильным угодить, не стану лезть из кожи.
Низкопоклонствовать, как требуют вельможи,
Как жизнь теперь велит, — забота не моя.
Я людям не грублю, мной уважаем каждый;
Кто поклонился мне, тому отвечу дважды.
Но мне не нужен тот, кому не нужен я.
Жить надо, жить, мой Горд, — годов недолог счет!
Еще у старости не время брать уроки.
Так дорог жизни дар, и так ничтожны сроки, —
Бессилен и король замедлить их приход.
Весна изменит нам, придет зимы черед,
А зиму вновь умчат весенние потоки,
Но вечно спят в земле и вечно одиноки
Те, от кого лазурь закрыл могильный свод.
Так что ж, не быть людьми? Как рыбы жить, как звери?
Нет, выше голову! Веселью настежь двери!
Пусть боги радости царят у нас в дому!
Безумен, кто отверг надежное, земное
В расчете призрачном на бытие иное
И сам противустал желанью своему,
Пускай ты заключен всего лишь на пять лет,
Добро пожаловать, о мир благословенный!
От христианских чувств — найду ли стих нетленный
Во славу стершему следы великих бед?
Пусть бесится вражда! О, если бы в ответ
Все то, что ты сулишь, нам дал творец вселенной,
Чтоб ты гордиться мог тебя достойной сменой
И прочный, долгий мир пришел тебе вослед.
Но если с наших плеч ты снял усилий бремя,
Чтобы стяжатель мог иметь для козней время
И земли наживать, черня и грабя Честь,
Чтобы судейский плут, наглея с каждым годом,
Присвоил мира плод, взлелеянный народом, —
Тогда исчезни, мир, и грянь войною, месть!
Пришелец в Риме не увидит Рима,
И тщетно Рим искал бы в Риме он.
Остатки стен, порталов и колонн —
Вот все, чем слава римская хранима.
Во прахе спесь. А время мчится мимо,
И тот, кто миру диктовал закон,
Тысячелетьям в жертву обречен,
Сам истребил себя неумолимо.
Для Рима стать гробницей мог лишь Рим.
Рим только Римом побежден одним.
И, меж руин огромных одинок,
Лишь Тибр не молкнет.
О неверность мира! Извечно зыбкий вечность превозмог,
Незыблемый лежит в обломках сиро.
Когда мне портит кровь упрямый кредитор,
Я лишь сложу стихи — и бешенство пропало.
Когда я слышу брань вельможного нахала,
Мне любо, желчь излив, стихами дать отпор.
Когда плохой слуга мне лжет и мелет вздор,
Я вновь пишу стихи — и злости вмиг не стало;
Когда от всех забот моя душа устала,
Я черпаю в стихах и бодрость и задор.
Стихами я могу слагать хвалы свобода,
Стихами лень гоню назло моей природе,
Стихам вверяю все, что затаил в душе.
Но если от стихов мне столько пользы разной
И вносят жизнь они в мой век однообразный,
Зачем ты бросить их советуешь, Буше?
Ученым степени дает ученый свет,
Придворным землями отмеривают плату,
Дают внушительную должность адвокату,
И командирам цепь дают за блеск побед.
Чиновникам чины дают с теченьем лет,
Пеньковый шарф дают за все дела пирату,
Добычу отдают отважному солдату,
И лаврами не раз увенчан был поэт.
Зачем же ты, Жодель, тревожишь Музу плачем,
Что мы обижены, что ничего не значим?
Тогда ступай себе другой дорогой, брат:
Лишь бескорыстному служенью Муза рада.
И стыдно требовать поэзии наград,
Когда Поэзия сама себе награда.
Не ведая того, что я узнал потом —
Как может быть судьба ко мне неблагосклонна,
Я шел необщею дорогой Аполлона,
К святому движимый его святым огнем.
Но вскоре божество покинуло мой дом,
Везде докучная мешала мне препона,
И в тусклый мир, где все и гладко и законно,
Нужда ввела меня исхоженным путем.
Вот почему (Лоррен) я сбился с той дороги,
Какой идет Ронсар туда, где правят боги,
И все же, ровный путь увидев пред собой,
Без риска утомить дыханье, сердце, руки,
Я следую туда, куда в трудах и в муке
Идет он подвига неторною тропой.
С тех пор как я пресек вещей обычный ход,
Сменив на мутный Тибр жилище родовое,
Три раза начинал движенье круговое
Светильник яркий дня, свершая свой полет.
Но так я рвусь домой, в привычный обиход,
Во Францию (Морель), в Париж, где все родное,
Что для меня здесь год — как вся осада Трои,
И медлит время здесь, вращая небосвод.
Да, медлит и томит, и жизнь мертва, убога,
Убога и мертва, и холод Козерога
Не сократит мой день, и Рак не скрасит ночь.
Мне худо здесь (Морель), и с каждым днем все
Вдали от Франции и от тебя, мой друже,
Все скучно, все претит, и жить уже невмочь.
Великий Лаэртид был морем отделен
От милой родины, а предо мною кручи
Враждебных Апеннин, хребтом подперших тучи,
Закрывших от меня французский небосклон.
Мой плодороден край, блуждал в бесплодных он,
Суров был труд его, мой нежен труд певучий,
Палладе он служил, а мною правит случай,
Он хитроумен был, я хитрости лишен.
Храня его добро, его родные ждали,
Меня никто не ждет, мой дом хранят едва ли,
Он в гавань наконец привел свою ладью,
А мне во Францию заказаны все тропы,
Он отомстил врагам бесчестье Пенелопы,
А я не в силах мстить врагам за честь мою.
Кто на ученость бьет, пускай за Гесиодом
Летит мечтой (Паскаль!) на Фебов холм двойной.
Пусть, наготу омыв Кастальского волной,
Считает, что теперь любим он всем народом.
Я страстью не горю к велеречивым одам
И не выстукиваю стих мой озорной.
Над рифмой ногти грызть не стану в час ночной
И силы истощать, плетясь вослед рапсодам.
Что я пишу, Паскаль, должно глупцам на страх
Стихами в прозе быть иль прозою в стихах,
Хотя бы слава мне досталась небольшая.
Но кто лишь слабость рифм нашел в строфах моих,
Быть может, похвалой почтит мой скромный стих,
Когда потрудится, мне тщетно подражая.
Ты помнишь, Лагеи, я собирался в Рим
И ты мне говорил (мы у тебя сидели):
“Запомни, Дю Белле, каким ты был доселе,
Каким уходишь ты, и воротись таким”.
И вот вернулся я — таким же, не другим.
Лишь то, что волосы немного поседели,
Да чаще хмурю бровь, и дальше стал от цели,
И только мучаюсь, все мучаюсь одним.
Одно грызет меня и гложет сожаленье.
Не думай, я не вор, не грешен в преступленье.
Но сам обрек себя на трехгодичный плен,
Сам обманул себя надеждою напрасной
И растерял себя из жажды перемен,
Когда уехал в Рим из Франции прекрасной.
Ты хочешь, мой Дилье, войти в придворный круг?
Умей понравиться любимцам именитым.
Средь низших сам держись вельможей, сибаритом,
К монарху приспособь досуг и недосуг.
В беседе дружеской не раскрывайся вдруг
И помни главное: поближе к фаворитам!
Рукою руку мой — и будешь сильным, сытым,
Не брезгай быть слугой у королевских слуг!
Не стой за ближнего, иль прослывешь настырным,
Не вылезай вперед, кажись, где надо, смирным,
Оглохни, онемей, будь слеп к чужой игре.