Не порицай разврат, не будь ему свидетель,
Являй угодливость и плюй на добродетель —
Таков, Дилье, залог успеха при дворе.
Сэв, как бежал Эней с развалин Илиона —
Из ада в рай земной, — так шел я к тем тропам,
Где после льдистых гор внизу открылись нам
Дома и площади родного мне Лиона,
Где проложила путь гостеприимный Сона,
Чтоб, как Венеция, как Лондон, Амстердам,
Он цвел ремеслами на зависть городам,
Торговлей движимый и мудростью закона.
И удивлялся я, что, как цветам весной,
Там счета не было мелькавшим предо мной
Купцам, печатникам, менялам, шерстобитам,
И был я поражен огромностью мостов,
Когда на их горбы глядел, сойдя с хребтов,
И средь богатых мыз катил в возке открытом.
Де-Во, как в океан, воды не прибавляя,
Чтоб раствориться в нем, десятки рек спешат,
Так все, чем этот мир, обширный мир богат,
Стекается в Париж, его не затопляя.
Обилием искусств он Греция вторая,
Величием своим он только Риму брат,
Диковин больше в нем, чем в Африке, стократ,
Голконду он затмил, богатства собирая.
Видали многое глаза мои, де-Во,
Уже их удивить не может ничего,
Но, глядя на Париж, дивлюсь ему как чуду.
И тем обиднее, что даже здесь, мой друг,
Запуганный народ, обилье праздных рук,
Распутство, нищета, и грязь, и ложь повсюду.
Невежде проку нет в искусствах Аполлона,
Таким сокровищем скупец не дорожит,
Проныра от него подалее бежит,
Им Честолюбие украситься не склонно;
Над ним смеется тот, кто вьется возле трона,
Солдат из рифм и строф щита не смастерит,
И знает Дю Белле: не будешь ими сыт,
Поэты не в цене у власти и закона.
Вельможа от стихов не видит барыша,
За лучшие стихи не купишь ни шиша,
Поэт обычно нищ и в собственной отчизне.
Но я не откажусь от песенной строки,
Одна поэзия спасает от тоски,
И ей обязан я шестью годами жизни.
ПЬЕР РОНСАР1523—1585
Едва Камена мне источник свой открыла
И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,
Веселье гордое мою согрело кровь
И благородную зажгло во мне любовь.
Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,
Задумал я в стихах излить свои жар сердечный,
Но, с чувствами язык французский согласив,
Увидел, как он груб, неясен, некрасив,
Тогда для Франции, для языка родного,
Трудиться начал я отважно и сурово.
Я множил, воскрешал, изобретал слова,
И сотворенное прославила молва.
Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье слогу,
Я строй поэзии нашел — и волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал француз.
Не знаю, Дю Белле, пленил слепой божок
Сердца прекрасных муз иль так он с ними строг,
Но следуют за ним они совсем как свита.
И кто не вздумает любовью пренебречь,
Тому дают они божественную речь,
И вся наука их влюбленному открыта.
Но кто отверг любовь — несчастный человек!
Отвергнут музами он будет сам навек,
Они не одарят его искусством слова,
Он к хороводу их не будет приобщен,
И влагу зачерпнуть уже не сможет он
Для губ нелюбящих из родника святого.
Я сам свидетель в том, и ты, мой друг, заметь:
Едва хочу богов иль смертного воспеть,
Немеет мой язык, мне слово не дается.
Когда ж любви хвалу творят мои уста,
Развязан мой язык, проходит немота,
И песня без помех сама из сердца льется.
Кто хочет зреть, как бог овладевает мною,
Как осаждает он и как теснит в бою,
Как, честь свою блюдя, позорит честь мою,
Как леденит и жжет отравленной стрелою,
Кто видел, как велит он юноше, герою,
Бесплодно заклинать избранницу свою,
Пускай придет ко мне: стыда не утаю,
Обиды сладостной от глаз чужих не скрою.
И видевший поймет, как дух надменный слаб
Пред яростным стрелком, как сердце — жалкий раб
Трепещет, сражено его единым взглядом,
И он поймет, зачем пою тому хвалу,
Кто в сердце мне вонзил волшебную стрелу
И опалил меня любви смертельным ядом.
Скорей погаснет в небе звездный хор
И станет море каменной пустыней,
Скорей не будет солнца в тверди синей,
Не озарит луна земной простор;
Скорей падут громады снежных гор,
Мир обратится в хаос форм и линий,
Чем назову я рыжую богиней
Иль к синеокой преклоню мой взор.
Я карих глаз живым огнем пылаю,
Я серых глаз и видеть не желаю,
Я враг смертельный золотых кудрей.
Я и в гробу, холодный и безгласный,
Не позабуду этот блеск прекрасный
Двух карих глаз, двух солнц души моей.
Когда одна, от шума в стороне
Бог весть о чем рассеянно мечтая,
Задумчиво сидишь ты, всем чужая,
Склонив лицо как будто в полусне,
Хочу тебя окликнуть в тишине,
Твою печаль развеять, дорогая,
Иду к тебе, от страха замирая,
Но голос, дрогнув, изменяет мне.
Лучистый взор твой встретить я не смею,
Я пред тобой безмолвен, я немею,
В моей душе смятение царит.
Лишь тихий вздох, прорвавшийся случайно,
Лишь грусть моя, лишь бледность говорит,
Как я люблю, как я терзаюсь тайно.
Гранитный пик над голой крутизной,
Глухих лесов дремучие громады,
В горах поток, прорвавший все преграды,
Провал, страшащий темной глубиной,
Своим безлюдьем, мертвой тишиной
Смиряют в сердце, алчущем прохлады,
Любовный жар, палящий без пощады
Мою весну, цветущий возраст мой.
И, освежен, упав на мох зеленый,
Беру портрет, на сердце утаенный,
Бесценный дар, где кисти волшебством,
О Денизо, сумел явить твой гений
Всех чувств родник, источник всех томлений,
Весь мир восторгов в образе живом.
Когда ты, встав от сна богиней благосклонной,
Одета лишь волос туникой золотой,
То пышно их завьешь, то, взбив шиньон густой,
Распустишь до колен волною нестесненной —
О, как подобна ты другой, пеннорожденной,
Когда, волну волос то заплетя косой,
То распуская вновь, любуясь их красой,
Она плывет меж нимф по влаге побежденной!
Какая смертная тебя б затмить могла
Осанкой, поступью, иль красотой чела,
Иль томным блеском глаз, иль даром нежной речи,
Какой из нимф речных или лесных дриад
Дана и сладость губ, и этот влажный взгляд,
И золото волос, окутавшее плечи!
Если мы во храм пойдем —
Преклонясь пред алтарем,
Мы свершим обряд смиренный,
Ибо так велел закон
Пилигримам всех времен
Восхвалять творца вселенной.
Если мы в постель пойдем,
Ночь мы в играх проведем,
В ласках неги сокровенной,
Ибо так велит закон
Всем, кто молод и влюблен,
Проводить досуг блаженный.
Но как только захочу
К твоему припасть плечу,
Иль с груди совлечь покровы,
Иль прильнуть к твоим губам, —
Как монашка, всем мольбам
Ты даешь отпор суровый.
Для чего ж ты сберегла
Нежность юного чела,
Жар нетронутого тела —
Чтоб женой Плутона стать,
Чтоб Харону их отдать
У стигийского предела?
Час пробьет, спасенья нет —
Губ твоих поблекнет цвет,
Ляжешь в землю ты сырую,
И тогда я, мертвый сам,
Не признаюсь мертвецам,
Что любил тебя живую.
Все, чем ныне ты горда,
Все истлеет без следа —
Щеки, лоб, глаза и губы.
Только желтый череп твой
Глянет страшной наготой
И в гробу оскалит зубы.
Так живи, пока жива,
Дай любви ее права—
Но глаза твои так строги!
Ты с досады б умерла,
Если б только поняла,
Что теряют недотроги.
О, постой, о, подожди!
Я умру, не уходи!
Ты, как лань, бежишь тревожно.
О, позволь руке скользнуть
На твою нагую грудь
Иль пониже, если можно!
“В твоих кудрях нежданный снег блеснет,
В немного зим твой горький путь замкнется,
От мук твоих надежда отвернется,
На жизнь твою безмерный ляжет гнет;
Ты не уйдешь из гибельных тенет,
Моя любовь тебе не улыбнется,
В ответ на стон твой сердце не забьется,
Твои стихи потомок осмеет.
Простишься ты с воздушными дворцами,
Во гроб сойдешь ославленный глупцами,
Не тронув суд небесный и земной”.
Так предсказала нимфа мне мой жребий,
И молния, свидетельствуя в небе,
Пророчеством блеснула надо мной.
До той поры, как в мир любовь пришла
И первый свет из хаоса явила, —
Несозданны, кишели в нем светила
Без облика, без формы, без числа.
Так, праздная, темна и тяжела,
Во мне душа безликая бродила,
Но вот любовь мне сердце охватила,