Когда б, доверившись обману,
Обманом не терзал я рану
Больного сердца моего.
Природа каждому оружие дала:
Орлу — горбатый клюв и мощные крыла,
Быку — его рога, коню — его копыта.
У зайца быстрый бег, гадюка ядовита,
Отравлен зуб ее. У рыбы — плавники,
И, наконец, у льва есть когти и клыку.
В мужчину мудрый ум она вселить умела.
Для женщин мудрости Природа не имела
И, исчерпав на нас могущество свое,
Дала им красоту — не меч и не копье.
Пред женской красотой мы все бессильны стали.
Она сильней богов, людей, огня и стали.
Журчи и лейся предо мною,
Влеки жемчужную струю,
Неиссякающей волною
Питая родину мою.
Гордись: ты с нею изначала
На все сроднился времена.
Такой земли не орошала
Из рек французских ни одна.
Здесь жили встарь Камены сами,
Здесь Феб и грезил и творил,
Когда он миру их устами
Мое искусство подарил.
Здесь, погруженный в лень святую,
Бродя под сенью диких лоз,
Он встретил нимфу молодую
В плаще из золотых волос
И красотой ее пленился,
Помчался бурно ей вослед,
Догнал ее и насладился,
Похитив силой юный цвет.
И, нежным именем богини
Прибрежный именуя грот,
О ней преданье и доныне
Лелеет в памяти народ.
И я в твои бросаю воды
Букет полурасцветших роз,
Чтоб ты поил живые всходы
Страны, где я счастливый рос.
Внемли, Луар, мольбе смиренной:
Моей земле не измени,
Твоей волной благословенной
Ей изобилье сохрани.
Кругом разлившись без предела,
Не затопляй ее стада,
Не похищай у земледела
Плоды заветного труда.
Но влагой, серебру подобной,
Сердца живые веселя,
Струись, прозрачный и беззлобный,
И воскрешай весной поля.
Мой друг залетный, соловей!
Ты вновь на родине своей,
На той же яблоневой ветке
Близ темнолиственной беседки,
И, громкой трелью ночь и день
Родную наполняя сень,
Спор воскрешаешь устарелый —
Борьбу Терея с Филомелой.
Молю (хоть всю весну потом
Люби и пой, храня свой дом!)
Скажи обидчице прелестной,
Когда померкнет свод небесный
И выйдет в сад гулять она,
Что юность лишь на миг дана,
Скажи, что стыдно ей, надменной,
Гордиться красотой мгновенной,
Что в январе, в урочный срок
Умрет прекраснейший цветок,
Что май опять нам улыбнется
И красота цветку вернется,
Но что девичья красота
Однажды вянет навсегда,
Едва подходит срок жестокий,
Что перережут лоб высокий,
Когда-то гордый белизной,
Морщины в палец глубиной,
И станет высохшая кожа
На скошенный цветок похожа,
Серпом задетый. А когда
Избороздят лицо года,
Увянут краски молодые,
Поблекнут кудри золотые,
Скажи, чтоб слезы не лила
О том, что молодость прошла,
Не взяв от жизни и природы
Того, что в старческие годы,
Когда любовь нам не в любовь,
У жизни мы не просим вновь.
О соловей, ужель со мною
Она не встретится весною
В леске густом иль средь полей,
Чтоб у возлюбленной моей,
Пока ты славишь радость мая,
Ушко зарделось, мне внимая?
Прекрасной Флоре в дар — цветы.
Помоне — сладкие плоды,
Леса — дриадам и сатирам,
Кибеле — стройная сосна,
Наядам — зыбкая волна,
И шорох трепетный — Зефирам.
Церере — тучный колос нив,
Минерве — легкий лист олив,
Трава в апреле — юной Хлоре,
Лавр благородный — Фебу в дар,
Лишь Цитере — томный жар
И сердца сладостное горе.
Мой боярышник лесной,
Ты весной
У реки расцвел студеной,
Будто сотней цепких рук
Весь вокруг
Виноградом оплетенный.
Корни полюбив твои,
Муравьи
Здесь живут гнездом веселым,
Твой обглодан ствол, но все ж
Ты даешь
В нем приют шумливым пчелам.
И в тени твоих ветвей
Соловей,
Чуть пригреет солнце мая,
Вместе с милой каждый год
Домик вьет,
Громко песни распевая.
Устлан мягко шерстью, мхом
Теплый дом,
Свитый парою прилежной.
Новый в нем растет певец,
Их птенец,
Рук моих питомец нежный.
Так живи, не увядай,
Расцветай, —
Да вовек ни гром небесный,
Ни гроза, ни дождь, ни град
Не сразят
Мой боярышник прелестный.
Полдневным зноем утомленный,
Как я люблю, о мой ручей,
Припасть к твоей волне студеной,
Дышать прохладою твоей,
Покуда Август бережливый
Спешит собрать дары земли,
И под серпами стонут нивы,
И чья-то песнь плывет вдали.
Неистощимо свеж и молод,
Ты будешь божеством всегда
Тому, кто пьет твой бодрый холод,
Кто близ тебя пасет стада.
И в полночь на твои поляны,
Смутив весельем их покой,
Всё так же нимфы и сильваны
Сбегутся резвою толпой.
Но пусть, ручей, и в дреме краткой
Твою не вспомню я струю,
Когда, истерзан лихорадкой,
Дыханье смерти узнаю.
Как только входит бог вина,
Душа становится ясна.
Гляжу на мир, исполнясь мира,
И златом я и серебром —
Каким ни захочу добром —
Богаче Креза или Кира.
Чего желать мне? Пой, пляши, —
Вот все, что нужно для души.
Я хмелем кудри убираю,
И что мне почестей дурман!
Я громкий титул, важный сан
Пятой надменной попираю.
Нальем, друзья, пусть каждый пьет!
Прогоним скучный рой забот,
Он губит радость, жизнь и силу.
Нальем! Пускай нас валит хмель!
Поверьте, пьяным лечь в постель
Верней, чем трезвым лечь в могилу.
Большое горе — не любить,
Но горе и влюбленным быть,
И все же худшее не это.
Гораздо хуже и больней,
Когда всю душу отдал ей
И не нашел душе ответа.
Ни ум, ни сердце, ни душа
В любви не стоят ни гроша.
Как сохнет без похвал Камена,
Так все красотки наших дней:
Люби, страдай, как хочешь млей,
Но денег дай им непременно.
Пускай бы сдох он, бос и гол,
Кто первый золото нашел,
Из-за него ничто не свято.
Из-за него и мать не мать,
И сын в отца готов стрелять,
И брат войной идет на брата.
Из-за него разлад, раздор,
Из-за него и глад, и мор,
И столько слез неутолимых.
И, что печальнее всего,
Мы и умрем из-за него,
Рабы стяжательниц любимых.
Венера как-то по весне
Амура привела ко мне
(Я жил тогда анахоретом),
И вот что молвила она:
“Ронсар, возьмись-ка, старина,
Мальчишку вырастить поэтом”.
Я взял ученика в свой дом,
Я рассказал ему о том,
Как бог Меркурий, первый в мире,
Придумал лиру, дал ей строй,
Как под Киленскою горой
Он первый стал играть на лире.
И про гобой я не забыл:
Как он Минервой создан был
И в море выброшен, постылый;
Как флейту созвал Пан-старик,
Когда пред ним речной тростник
Расцвел из тела нимфы милой,
Я оживлял, как мог, рассказ,
Убогой мудрости запас
Я истощал, уча ребенка.
Но тот и слушать не хотел,
Лишь дерзко мне в глаза глядел
И надо мной смеялся звонко.
И так вскричал он наконец:
“Да ты осел, а не мудрец!
Великой я дождался чести:
Меня, меня учить он стал!
Я больше знаю, пусть я мал,
Чем ты с твоею школой вместе”.
И, увидав, что я смущен,
Ласкаясь, улыбнулся он
И сам пустился тут в рассказы
Про мать свою и про отца,
Про их размолвки без конца
И про любовные проказы.
Он мне поведал свой устав,
Утехи, тысячи забав,
Приманки, шутки и обманы,
И муку смертных и богов,
И негу сладостных оков,
И сердца горестные раны.
Я слушал — и дивился им,
И песням изменил моим,
И позабыл мою Камену,
Но я запомнил тот урок
И песню ту, что юный бог
Вложил мне в сердце, им в замену.
Исчезла юность, изменила,
Угасла молодая сила,
И голова моя седа.
Докучный холод в зябких членах,
И зубы выпали, и в венах
Не кровь, но ржавая вода.
Прости, мой труд, мои досуги,
Простите, нежные подруги, —
Увы, конец мой недалек, —
Мелькнуло все, как сновиденье,
И лишь остались в утешенье
Постель, вино да камелек.
Мой мозг и сердце обветшали, —
Недуги, беды, и печали,
И бремя лет тому виной.
Где б ни был, дома ли, в дороге,
Нет-нет — и обернусь в тревоге:
Не видно ль смерти за спиной?
И ведь недаром сердце бьется:
Придет, посмотрит, усмехнется
И поведет тебя во тьму,
Под неразгаданные своды,
Куда для всех открыты входы,
Но нет возврата никому.
Когда я начинал, Тиар, мне говорили,
Что человек простой меня и не поймет,