На пути к святому рубежу!
Присылайте, Парки, смерть за мною –
Царству мертвых я принадлежу.
Адельберт Шамиссо
1781-1838
Последняя любовь лорда Байрона
Байрон здесь? Он здесь, Камен питомец,
Аресом ведомый в битву вновь.
Он героев новых однодомец,
Ибо греки льют за вольность кровь.
Все сердца ему безмерно рады,
Лишь в одном – любимом – чувства нет.
И отвергнут дочерью Эллады
Он, несущий всем народам свет.
«Чту тебя, горжусь тобой, как все мы, –
Молвит дева, бледный лик склоня. –
Требуй византийской диадемы,
Но любви не требуй от меня».
Вслед гонцу, предчувствий темных полный,
К ней, звезде его печальных дней,
Он стремился в бурю через волны –
Ужас охватил его пред ней.
В тяжких муках, боль превозмогая,
Призрачно-прекрасна и бледна,
Саблю сжав, подъемлется больная,
И беззвучно говорит она:
«С юных лет любовь, как божью кару
Я ношу в сердечной глубине.
Я вручила саблю паликару,
Как отчизна повелела мне.
Мы прощались не на брачном ложе,
Знали – смерть или победа ждет!
Я сказала: пусть погибну тоже,
Если ты погибнешь за народ.
Вот и смерть! Он пал как храбрый воин,
Мне он саблю отослал свою
Ты, герой наш, ты, поэт, – достоин:
Я тебе святыню отдаю».
Он, безмолвный, горестно внимает
Слову «яд» из побелевших губ.
И свершилось – Байрон обнимает
Не мечту, а неостывший труп.
С той поры, как вся судьба поэта,
Мрачен взор, лишенный даже слез.
И в могилу – люди помнят это –
Саблю паликара он унес.
Людвиг Уланд
1787–1862
Проклятие певца
Когда-то гордый замок стоял в одном краю,
От моря и до моря простер он власть свою.
Вкруг стен зеленой кущей сады манили взор,
Внутри фонтаны ткали свой радужный узор.
И в замке том воздвигнул один король свой трон.
Он был угрюм и бледен, хоть славен и силен.
Он мыслил только кровью, повелевал мечом,
Предписывал насильем и говорил бичом.
Но два певца явились однажды в замок тот –
Один кудрями темен, другой седобород.
И старый ехал с арфой, сутулясь на коне,
А юный шел, подобен сияющей весне.
И тихо молвил старый: «Готов ли ты, мой друг?
Раскрой всю глубь искусства, насыть богатством звук.
Излей все сердце в песнях – веселье, радость, боль,
Чтобы душою черствой растрогался король».
Уже певцы в чертоге стоят среди гостей.
Король сидит на троне с супругою своей.
Он страшен, как сиянье полярное в ночи,
Она луне подобна, чьи сладостны лучи.
Старик провел по струнам, и был чудесен звук.
Он рос, он разливался, наполнил все вокруг.
И начал юный голос – то был небесный зов,
И старый влился эхом надмирных голосов.
Они поют и славят высокую мечту,
Достоинство, свободу, любовь и красоту –
Все светлое, что может сердца людей зажечь,
Все лучшее, что может возвысить и увлечь.
Безмолвно внемлют гости преданьям старины,
Упрямые вояки и те покорены.
И королева, чувством захвачена живым,
С груди срывает розу и в дар бросает им.
Но, весь дрожа от злобы, король тогда встает:
«Вы и жену прельстили, не только мой народ!»
Он в ярости пронзает грудь юноши мечом,
И вместо дивных песен кровь хлынула ключом.
Смутясь, исчезли гости, как в бурю листьев рой.
У старика в объятьях скончался молодой.
Старик плащом окутал и вынес тело прочь,
Верхом в седле приладил и с ним пустился в ночь.
Но у ворот высоких он, задержав коня,
Снял арфу, без которой не мог прожить и дня,
Ударом о колонну разбил ее певец,
И вопль его услышан был из конца в конец.
«Будь проклят, пышный замок! Ты в мертвой тишине
Внимать вовек не будешь ни песне, ни струне.
Пусть в этих залах бродит и стонет рабий страх,
Покуда ангел мести не обратит их в прах!
Будь проклят, сад цветущий! Ты видишь мертвеца?
Запомни чистый образ убитого певца.
Твои ключи иссякнут, сгниешь до корня ты,
Сухой бурьян задушит деревья и цветы.
Будь проклят, враг поэтов и песен супостат!
Венцом, достойным славы, тебя не наградят,
Твоя сотрется память, пустым растает сном,
Как тает вздох последний в безмолвии ночном».
Так молвил старый мастер. Его услышал бог.
И стены стали щебнем, и прахом стал чертог.
И лишь одна колонна стоит, еще стройна,
Но цоколь покосился, и треснула она.
А где был сад зеленый, там сушь да зной песков,
Ни дерева, ни тени, ни свежих родников.
Король забыт – он призрак без плоти и лица.
Он вычеркнут из мира проклятием певца.
Жница
«День добрый, Мария! Так рано уже за работой!
Хоть ты влюблена, а работаешь с прежней охотой.
Попробуй – в три дня за болотом скоси луговину.
Клянусь, я в супруги отдам тебя старшему сыну!»
Так молвил помещик, и, речи услышав такие,
Как птица, забилось влюбленное сердце Марии.
Явилась в руках ее новая, чудная сила.
Как пела коса в них, как шумные травы косила!
Уж полдень пылает. Жнецы притомились, устали,
К ручью потянулись, в тени собрались на привале.
Лишь трудятся пчелы, жужжат и не знают покоя.
И трудится с ними Мария, не чувствуя зноя.
Спускается вечер, разносится звон колокольный,
Соседи кричат ей: «Бросай! На сегодня довольно!»
Прошло уже стадо, и время косцам расходиться.
Но, косу отбив, продолжает Мария трудиться.
Вот звезды зажглись, засверкали вечерние росы,
Запел соловей, и сильнее запахли покосы.
Мария не слушает пенья, без отдыха косит,
Без отдыха косу над влажной травою заносит.
Так ночь миновала, и солнце взошло над вселенной
Не пьет и не ест она, сытая верой блаженной.
Но третьим рассветом просторы зажглись луговые,
И косу бросает, и радостно плачет Мария.
«Здорово, Мария! Скосила? Ну, ты молодчина!
Тебя награжу я богато, но замуж за сына...
Глупышка! Да это ведь в шутку я дал тебе слово.
Как сердце влюбленное сразу поверить готово!»
Сказал и пошел. У Марии в глазах потемнело.
Прилежные руки бессильно повисли вдоль тела.
Все чувства затмились, дыханье пресеклось от боли,
Такой, возвращаясь, нашли ее женщины в поле.
Текут ее годы в безмолвном, глухом умиранье.
И ложечка меда – дневное ее пропитанье.
О, пусть на лугу на цветущем ей будет могила!
Где в мире есть жница, которая так бы любила!
Йозеф Эйхендорф
1788-1857
В путь!
В горах ли, на равнине –
Вольнее дышит грудь.
Все расцветает ныне
И все торопит в путь.
Ручей с горы стремится,
Реке преграды нет,
Летит куда-то птица,
Но во главе – поэт.
Кто не в ладах с судьбою,
Кто чахнет от забот –
Он всех зовет с собою,
В дорогу он зовет.
В полях, на горных склонах
Поет он, чародей,
Сближая разделенных
Пространствами людей.
И все на сборы скоры,
Спешат, как в дом родной
И тайно чьи-то взоры
Твердят: ты мой, ты мой!
В полях ли, на утесах
Шумит весна, цветет.
Бери дорожный посох
И весело – в поход!
* * *
Грустит пастушья дудка,
Ни звука на реке.
Лес отозвался чутко
На выстрел вдалеке.
И там, вдали, закатом
Горит холмов гряда.
О, если б стать крылатым
И улететь – туда!
Генрих Гейне
1797-1856
* * *
Немолчно звенели кругом соловьи,
И солнце смеялось, и липа цвела,
И ты приняла поцелуи мои
И трепетно к сердцу меня привлекла.
Пророчил вьюгу вороний грай,
Луч солнца угрюмо глядел с высоты,
И мы равнодушно сказали: «Прощай!»,
И вежливый книксен мне сделала ты,
* * *
Поднявшись над зеркалом Рейна,
Глядится в зыбкий простор
Святыня великого Кельна
Великий старый собор.
И есть в том соборе мадонна,
По золоту писанный лик,
Чей кроткий свет благосклонно
В мой мир одичалый проник.
Вкруг девы цветы, херувимы
Парят в золотых небесах,
И явное сходство с любимой
В улыбке, в губах и глазах.
* * *
Сырая ночь беззвездна.
Деревья скрипят на ветру.
Я, в плащ закутавшись, еду
Один в глухом бору.
И мчатся мечты предо мною,
Опережают коня, –
Как будто на крыльях воздушных
К любимой уносят меня.
Собаки лают. Привратник
Выходит ко мне с фонарем.
Я, шпорами бряцая,
Врываюсь по лесенке в дом.
О, как там тепло и уютно
При ласковом свете свечей!
И я бросаюсь в объятья
Возлюбленной моей.
А ветер свистит в деревьях,
И дуб говорит седой:
«Куда ты, глупый всадник,
С твоей безумной мечтой?»
* * *
Дурные, злые песни,
Печали прошлых лет,
Я вас похоронил бы,
Да только гроба нет.
Не спрашивайте, люди,
Что сгинуть в нем могло б.
Мне гейдельбергской бочки
Обширней нужен гроб.
Еще нужны носилки,
Но из таких досок,
Что больше моста в Майнце
И вдоль и поперек.
Тогда двенадцать братьев
Зовите из-за гор –
Тех, что сильней и выше,
Чем кельнский Христофор.
Пусть этот гроб громадный
Закинут с крутизны
В громадную могилу,