По улучшенью тюльпанов – и тот
Не дал бы такого совета!
Музыку! Музыку! Люди, наверх!
Ведите черных на шканцы,
И пусть веселятся под розгами те,
Кому неугодны танцы!»
2
В бездонной лазури мильоны звезд
Горят над простором безбрежным.
Глазам красавиц подобны они,
Загадочным, грустным и нежным.
Они, любуясь, глядят в океан,
Где, света подводного полны,
Фосфоресцируя в розовой мгле,
Шумят сладострастные волны.
На судне свернуты паруса,
Оно лежит без оснастки,
Но палуба залита светом свечей –
Там пенье, музыка, пляски.
На скрипке пиликает рулевой,
Доктор на флейте играет,
Юнга неистово бьет в барабан,
Кок на трубе завывает.
Сто негров, танцуя, беснуются там –
От грохота, звона и пляса
Им душно, им жарко, и цепи, звеня,
Впиваются в черное мясо.
От бешеной пляски судно гудит,
И, с темным от похоти взором,
Иная из черных красоток, дрожа,
Сплетается с голым партнером.
Надсмотрщик – maоtre de plaisir, –
Он хлещет каждое тело,
Чтоб не ленились танцоры плясать
И не стояли без дела.
И ди-дель-дум-дей, и шнед-дере-денг!
На грохот, на гром барабана
Чудовища вод, пробуждаясь от сна,
Плывут из глубин океана.
Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.
И видят, что завтрака час не настал,
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают – их пасть, как пила,
Усажена густо зубами.
И шнед-дере-денг, и ди-дель-дум-дей –
Все громчей и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.
От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона.
«Не любящим музыки тварям не верь», –
Сказал поэт Альбиона.
И ди-дель-дум-дей, и шнед-дере-денг –
Все громчей и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.
«О, господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников черных!
Не гневайся, боже, на них, ведь они
Глупей скотов безнадзорных.
Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выживет меньше трехсот,
Погибла моя контора!»
Аффронтенбург
(Замок оскорблений)
Прошли года! Но замок тот
Еще до сей поры мне снится:
Я вижу башню пред собой,
Я вижу слуг дрожащих лица,
И ржавый флюгер, в вышине
Скрипевший злобно и визгливо.
Едва заслышав этот скрип,
Мы все смолкали боязливо.
И долго после мы за ним
Следили, рта раскрыть не смея, –
За каждый звук могло влететь
От старого брюзги Борея.
Кто был умней – совсем замолк.
Там никогда не знали смеха,
Там и невинные слова
Коварно искажало эхо.
В саду у замка старый сфинкс
Дремал на мраморе фонтана,
И мрамор вечно был сухим,
Хоть слезы пил он непрестанно.
Проклятый сад! Там нет скамьи,
Там нет заброшенной аллеи,
Где я не лил бы горьких слез,
Где сердце не терзали змеи.
Там не нашлось бы уголка,
Где скрыться мог я от бесчестий,
Где не был уязвлен одной
Из грубых или тонких бестий.
Лягушка, подглядев за мной,
Донос строчила жабе серой,
А та, набравши сплетен, шла
Шептаться с тетушкой виперой.
А тетка с крысой – две кумы,
И, спевшись, обе шельмы вскоре
Спешили в замок – всей родне
Трезвонить о моем позоре.
Рождались розы там весной,
Но не могли дожить до лета:
Их отравлял незримый яд,
И розы гибли до расцвета.
И бедный соловей зачах –
Безгрешный обитатель сада,
Он розам пел свою любовь
И умер от того же яда.
Ужасный сад! Казалось, он
Отягощен проклятьем бога.
Там сердце среди бела дня
Томила темная тревога.
Там все глумилось надо мной,
Там призрак мне грозил зеленый.
Порой мне чудились в кустах
Мольбы, и жалобы, и стоны.
В конце аллеи был обрыв,
Где, разыгравшись на просторе,
В часы прилива, в глубине
Шумело Северное море.
Я уходил туда мечтать,
Там были беспредельны дали.
Тоска, отчаянье и гнев
Во мне, как море, клокотали.
Отчаянье, тоска и гнев,
Как волны, шли бессильной сменой,
Как эти волны, что утес
Дробил, взметая жалкой пеной.
За вольным бегом парусов
Следил я жадными глазами,
Но замок проклятый меня
Держал железными тисками.
О телеологии
Для движенья – труд не лишний! –
Две ноги нам дал всевышний,
Чтоб не стали мы все вместе,
Как грибы, торчать на месте.
Жить в застое род людской
Мог бы и с одной ногой.
Дал господь два глаза нам,
Чтоб мы верили глазам.
Верить книгам да рассказам
Можно и с единым глазом.
Дал два глаза нам всесильный,
Чтоб могли мы видеть ясно,
Как, на радость нам, прекрасно
Он устроил мир обильный.
А средь уличного ада
Смотришь в оба поневоле,
Чтоб не стать куда не надо,
Чтоб не отдавить мозоли.
Мы ведь горькие страдальцы,
Если жмет ботинок пальцы.
Две руки даны нам были,
Чтоб вдвойне добро творили,
Но не с тем, чтоб грабить вдвое,
Прикарманивать чужое,
Набивать свои ларцы,
Как иные молодцы.
(Четко их назвать и ясно
Очень страшно и опасно.
Удавить! Да вот беда:
Всё большие господа,
Меценаты, филантропы,
Люди чести, цвет Европы!
А у немцев нет сноровки
Для богатых вить веревки.)
Нос один лишь дал нам бог,
Два нам были бы не впрок:
Сунув их в стакан – едва ли
Мы б вина не разливали.
Бог нам дал один лишь рот,
Ибо два – большой расход.
И с одним сыны земли
Наболтали, что могли.
А двуротый человек
Жрал и лгал бы целый век.
Так – пока во рту жратва,
Не бубнит людское племя,
А имея сразу два –
Жри и лги в любое время.
Нам господь два уха дал.
В смысле формы – идеал!
Симметричны и равны
К чуть-чуть не столь длинны,
Как у серых незлонравных
Наших родственников славных.
Дал господь два уха людям,
Зная, что любить мы будем
То, что пели Моцарт, Глюк...
Будь на свете только стук,
Грохот рези звуковой,
Геморроидальный вой
Мейербера – для него
Нам хватило б одного.
Тевтелинде в поученье
Врал я так на всех парах,
Но она сказала: «Ах!
Божье обсуждать решенье,
Сомневаться, прав ли б о г, –
Ах, преступник, ах, безбожник!
Видно, захотел сапог
Быть умнее, чем сапожник!
Но таков уж нрав людской:
Чуть заметим грех какой –
Почему да почему?
Друг, я верила б всему!
Мне понятно то, что бог
Мудро дал нам пару ног,
Глаз, ушей и рук по паре,
Что в одном лишь экземпляре
Подарил нам рот и нос,
Но ответь мне на вопрос:
Почему творец светил
Столь небрежно упростил
Ту срамную вещь, какой
Наделен весь пол мужской,
Чтоб давать продленье роду
И сливать вдобавок воду?
Друг ты мой, иметь бы вам
Дубликаты для раздела
Сих важнейших функций тела.
Ведь они, по всем правам,
Сколь для личности важны,
Столь, равно, и для страны.
Девушку терзает стыд
От сознанья, что разбит
Идеал ее, что он
Так банально осквернен.
И тоска берет Психею:
Ведь какой свершила тур,
А под лампой стал пред нею
Мэнкен-Писсом бог Амур».
Но на сей резон простой
Я ответил ей: «Постой!
Скуден женский ум и туг!
Ты не видишь, милый друг,
Смысла функций, в чьем зазорном,
Отвратительном, позорном,
Ужасающем контрасте –
Вечный срам двуногой касте.
Пользу бог возвел в систему:
В смене функции машин
Для потребностей мужчин
Экономии проблему
Разрешил наш властелин,
Нужд вульгарных и священных,
Нужд пикантных и презренных
Существо упрощено,
Воедино сведено.
Та же вещь мочу выводит
И потомков производит,
В ту же дудку жарит всяк –
И профессор и босяк,
Грубый перст и пальчик гибкий
Оба рвутся к той же скрипке.
........
Каждый пьет, и жрет, и дрыхнет,
И все тот же фаэтон
Смертных мчит за Флегетон».
Песнь песней
Женское тело – те же стихи!
Радуясь дням созиданья,
Эту поэму вписал Господь
В книгу судеб мирозданья.
Был у Творца великий час,
Его вдохновенье созрело.
Строптивый, капризный материал
Оформил он ярко и смело.
Воистину женское тело – песнь,
Высокая песнь песней!
Какая певучесть и стройность во всем!
Нет в мире строф прелестней.
Один лишь вседержитель мог
Такую сделать шею
И голову дать – эту главную мысль -
Кудрявым возглавьем над нею.
А груди! Задорней любых эпиграмм
Бутоны их роз на вершине.
И как восхитительно к месту пришлась
Цезура посредине.
А линии бедер: как решена
Пластическая задача!
Вводная фраза, где фиговый лист –
Тоже большая удача.
А руки и ноги! Тут кровь и плоть,
Абстракции тут не годятся,
Губы – как рифмы, но могут притом
Шутить, целовать и смеяться.
Сама Поэзия во всем,
Поэзия – все движенья.
На гордом челе этой песни печать
Божественного свершенья.
Господь, я славлю гений твой
И все его причуды,
В сравненье с тобой, небесный поэт,
Мы жалкие виршеблуды.
Сам изучал я песнь твою,
Читал ее снова и снова,
Я тратил, бывало, и день и ночь,
Вникая в каждое слово.