определить уместность той или иной детали, ее композиционную роль.
«Левик переводит не только ямбы – ямбами, хореи – хореями, но и вдохновение – вдохновением, красоту – красотой», – писал Корней Чуковский. Зная те европейские языки, с которых он переводит, Левик знает и то, что поэзию надо переводить не только с французского и с английского на русский, но и на язык поэзии. Это самое трудное, но и самое существенное. Сделать так, чтобы «Жница» Уланда, «Моему ручью» Ронсара, «Желание» Эредиа, «Облако» Шелли, «Холостяк» Ленау звучали как русские стихи, свободно и естественно, без тени «переводизмов», без налета переводческих штампов – серьезное дело, нечастая удача.
Есть одно немаловажное свойство художественного перевода вообще, издавна усвоенное Левиком в частности. Он изгоняет из перевода невнятицу, даже в том случае, если она в известной мере присуща оригиналу. Забота о том, чтобы читатель понял все до конца, – одна из главных забот Левика. Читатель должен понять решительно все, что имел в виду автор. Переводчик в этом деле первый помощник читателя. Комментарий к переводу должен быть не приложен к нему, а находиться в нем самом, в глубине строки. Левик – художественный толкователь смутных, невнятных строк оригинала. Его прочтение, его толкование может быть полезно даже для людей, знающих данный язык. Сравнение перевода с оригиналом может и должно по-новому объяснить оригинал.
Искусство поэтического перевода – это непрерывный поиск и труд, воля к совершенствованию, умение отвергать свои вчерашние удачи во имя сегодняшних еще больших удач, но, как позднее оказывается, все еще недостаточных для постижения истины оригинала. Покажу это хотя бы на примере перевода стихотворения Ленау «Три цыгана». Даже не всего стихотворения, а всего лишь второй его строфы.
В оригинале она читается так:
Hielt der eine fьr sich allein
In den Hдnden die Fiedel,
Spielte, umglьht vom Abendschein,
Sich ein feuriges Liedel. <9>
Вот подстрочный перевод этой строфы:
Первый (один) держал для себя одного
В руках скрипку.
Играл, озаренный закатом,
Себе огненную песенку.
(Здесь в слове «Liedel» – оттенок не уменьшительный, а скорее народный.)
Первый вариант перевода Левика:
Первый играл на скрипке. Кругом
Рдел закат, догорая.
Бодро звенела под смычком
Песенка огневая.
Упущено очень важное «fьr sich allein» (для себя одного). Этот мотив независимости проходит через все стихотворение. Кроме того, в оригинале цыган озарен (дословно «опламенен») закатом. В переводе закат «рдеет» кругом, то есть отдельно от цыгана. Вариант отвергнут переводчиком.
Последовал второй вариант:
Первый на скрипке играл, – освещен
Поздней багровой зарею,
Песенкой огненной тешился он,
Все позабыв за игрою.
Цыган и закат соединились, но где ж все-таки гордая цыганская независимость, где полновесность рифмы, на которую падают самые нужные слова: «fьr sich allein» и «Liedel»? «Освещен» кажется менее затасканным, чем «озарен». Но это соображение неверное; во всяком случае, строфу надо было переделывать.
Вариант третий, последовавший за предыдущим:
Первый налег на скрипку щекой, –
Залит вечерним багрянцем,
Так он играл, будто спорил с судьбой,
Тешась огненным танцем.
Рифмы, наконец, пришли живые и точные – «багрянцем – танцем», но «щекой – судьбой» все еще не удовлетворяет переводчика, «для себя одного» – эквивалент еще не найден, а жест цыгана слишком утяжелен («налег»), да и к чему в таком громадном пейзаже выделять именно жест?
Четвертый вариант строфы – самый слабый, хотя полнозвучными стали, наконец, все рифмы. Но зато первая строка не удалась, пущена в печать только «со зла на себя самого», как сообщил мне переводчик. <10>
Первый скрипку держал пред собой, –
Залит вечерним багрянцем,
Так он играл, будто спорил с судьбой,
Тешась огненным танцем.
И вот пятый вариант, который приведен в настоящем двухтомнике.
Первый на скрипке играл, – озарен
Поздним вечерним багрянцем,
Сам для себя наяривал он,
Тешась огненным танцем.
Кроме всего остального, благодаря «з» – «озарен поздним» – этот вариант лучше инструментован. Так переводчик добивался слитности значения и звучания.
Для воспроизведения столь разных и разнохарактерных европейских поэтов, встретившихся в книге Левика, нужно располагать богатой переводческой палитрой. Галантный и тонкий Ронсар – это одна манера, одна краска. Витийственный и мощный Гюго – другая краска. Угрюмый и одновременно порывистый Бодлер – третья. В одном случае достаточен пастуший рожок или волынка, в другом же случае не обойтись без органа или оркестра. Умение найти соответствующее общее звучание для того или иного поэта или его произведения, найти одновременно с этим нужную краску – большое умение. Но в любом случае надо, чтобы переведенное стихотворение было прежде всего хорошим и даже отличным русским стихотворением. Оригинал должен попасть в руки не ремесленника-копииста, а художника-портретиста. У русских читателей он должен вызывать те же ассоциации, те же образные связи, те же мысли, что и у соотечественников оригинального поэта, говорящих с ним на одном языке. Усилить звучание оригинала не только желательно, но и необходимо. Усиление этого звучания должно быть не произвольным, а в духе все того же оригинала. Усиление это происходит за счет новых возможностей русского языка и стиха, за счет новизны постижения автора. Здесь поэт-переводчик должен быть «с веком наравне», со своим веком. Он должен показать, что его родной язык, его стих способен передать все оттенки иноязычного стиха. Европейские поэты создали образцы, достойные подражания. «Прекрасные стихи – как бы вызов поэтам других народов: показать, что и их язык способен вместить тот же творческий замысел», – говорит Брюсов в статье «Фиалки в тигеле».
Обращение Левика к поэзии разных времен и народов требовало от него энциклопедического владения стихотворными формами, виртуозной передачи свойственной каждому из поэтов строфики, ритмики, рифмовки. Переводчик должен был в равной степени <11> владеть октавами и сонетами, ронделями и канцонами. Так, к примеру, огромная поэма Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» написана спенсеровой строфой, состоящей из девяти строк с рифмовкой абаббвбвв. Размер первых восьми строк – пятистопный ямб, размер девятой строки – шестистопный ямб. Спенсерова строфа требует от стихотворца безукоризненного владения словом. Перевод Левика сделан естественно, сложная рифмовка не мешает течению образа и мысли. Достаточно прочитать несколько строф из четвертой песни, чтобы убедиться, как стихотворный период из двадцати семи строк, построенный как одна фраза и в своем стремительном движении показывающий водопад, свергающийся «с горы в долину гигантской белопенною стеной», звучит легко и непринужденно. Мы не ощущаем усилий стихотворца. Мы слышим водопад, видим его. Читая перевод Левика, мы забываем о том, что это перевод.
Мы все время говорим, оглядываясь на первоисточник, на оригинал. Это естественно. Но немалое значение в искусстве перевода имеет индивидуальность переводчика. Переводчик не стушевывается, не растворяется в лучах оригинала. Казалось бы, достаточно от переводчика в того, что он, как актер, умеет перевоплощаться в переводимого автора. Но оказывается, что этого ценного свойства недостаточно. Он должен помнить о себе, должен быть собой, оставаться индивидуальностью со своими характерными чертами и даже родимыми пятнами. И вот что важно: чем ярче индивидуальность переводчика, тем сильнее, рельефней, полней проступают черты оригинала. В этом – чудесная диалектика искусства поэтического перевода.
Своей полувековой деятельностью Вильгельм Левик стремился показать, что перевод – это не копия, а портрет, второй оригинал, воплощенный поэтом в стихии другого языка. Перевод, таким образом, становится двойным портретом: автора оригинала и автора переложения.
«Творец всегда изображается в творении и часто – против воли своей», – говорил Карамзин. Эти слова соотносимы не только с автором оригинальных произведений, но и с автором перевода («переводчик» и «автор перевода» – здесь переданы оттенки смысла, на которые осмеливаюсь обратить внимание читателя).
Были случаи, когда живописцы прошлого скромно, где-то сбоку, вписывали в групповой портрет и свою фигуру. А подчас эта фигура писалась и на первом плане. Достаточно вспомнить «Игры» Веласкеса, присутствующего на полотне в момент работы, или Мазаччо, изобразившего себя на одной из своих фресок. Так или иначе, сам художник входил в творимый им групповой портрет. В групповой же портрет, созданный более чем полувековой работой <12> Вильгельма Левика, самого себя, он, разумеется, не вписал. Ему – отдельно взятому – не посвящен ни единый миллиметр портретного полотна. И вместе с тем переводчик вписан в сотворенный им групповой портрет. Вписан своим поэтическим даром, своей пристальностью, своим, наконец, темпераментом, слившимся с темпераментами переведенных им поэтов.
Поэт-переводчик как бы захотел остаться в тени, за широкими спинами облюбованных им героев. Но они-то сами не захотели, чтобы он остался незамеченным. Они с благодарностью уступили место для него, высветлили его, чтобы он стал виден читателям.
В антологии Вильгельма Левика действуют законы постижения объективного мира. Она достоверно вводит читателя в поэтический мир Европы. Так или иначе, перевод служит продолжению жизни оригинала, его бессмертию, если он, разумеется, того заслуживает. Продлению жизни, бессмертию... Особенно если устарел язык оригинала даже для тех, кто является земляком автора его. Переводим же мы «Слово о полку Игореве» на современный русский язык, а средневерхненемецкий диалект Вальтера фон дер Фогельвейде – на современный немецкий. Так перевод возникает в одной из своих важнейших функций – обновлении...
Обновляются поэты, которых мы знаем по старым переводам. Мы как бы переосмысливаем их. Находим в их поэзии новые грани.