Жандармский хор проводил бы его
За городскую заставу.
Позволили б черни хвостом не вилять,
А лаять и кусаться.
Полиции был бы отдан приказ
В тюрьме сгноить святотатца.
Король! Я желаю тебе добра,
Послушай благого совета:
Как хочешь, мертвых поэтов славь,
Но бойся живого поэта!
Берегись, не тронь живого певца!
Слова его – меч и пламя.
Страшней, чем им же созданный Зевс,
Разит он своими громами.
И старых и новых богов оскорбляй,
Всех жителей горнего света
С великим Иеговой во главе, -
Не оскорбляй лишь поэта.
Конечно, боги карают того,
Кто был в этой жизни греховен,
Огонь в аду нестерпимо горяч,
И серой смердит от жаровен, -
Но надо усердно молиться святым:
Раскрой карманы пошире,
И жертвы на церковь доставят тебе
Прощенье в загробном мире.
Когда ж на суд низойдет Христос
И рухнут врата преисподней,
Иной пройдоха улизнет,
Спасаясь от кары господней.
Но есть и другая геенна. Никто
Огня не смирит рокового!
Там бесполезны и ложь и мольба,
Бессильно прощенье Христово.
Ты знаешь грозный Дантов ад,
Звенящие гневом терцины?
Того, кто поэтом на казнь обречен,
И бог не спасет из пучины.
Над буйно поющим пламенем строф
Не властен никто во вселенной.
Так берегись! Иль в огонь мы тебя
Низвергнем рукой дерзновенной.
Детлеф фон Лилиенкрон
1844-1909
Сенбернар
Два часа гляжу в окошко,
От стекла не отлипая,
Но напрасно, все напрасно –
Как сквозь землю провалился
Этот чертов сенбернар.
Наконец-то вот он, вот он!
Топ да топ на важных лапах,
Топ да топ – язык как знамя –
Топ да топ, идет степенный
Желтый с белым сенбернар.
Рядом – юная красотка
В легком летнем белом платье,
А в ее руке точеной
Поводок – и ей послушный
Выступает сенбернар.
Вот она уже у двери,
Вот она в моих объятьях,
И, меж нас просунув морду,
Трется и хвостом виляет
Умный, верный сенбернар.
Мартовский день
Тучки в небе, тени на равнине,
Контур леса тает в дымке синей,
Воздух полон криком журавлиным,
Весь распахан шумным птичьим клином.
Жаворонки вьются над лугами
В первом шуме, в первом вешнем гаме.
Девушка, девчушка в лентах алых,
Счастье где-то в странах небывалых.
Было счастье, с тучками уплыло.
Удержал бы, да не тут-то было.
Вечер
Еще октябрь, а снег уже идет.
Леса грустят им тяжек зимний гнет.
Идет зима и сеет смерть везде,
И это смерть страданью и нужде.
Чу! Вдалеке – оленя трубный зов.
Я так и вижу: вскинув груз рогов,
Расширив ноздри, пышущий теплом,
Он ломит сквозь кусты и бурелом.
Да, жизнь жива, но что за грустный вид:
По край дороги старушонка спит.
Сбирала хворост, чтоб согреть жилье,
Умаялась – и сон сморил ее.
Необоримый, вечный сон. Так что ж,
Свою охапку в небо ты снесешь?
Закат на мертвой алый сплел венок,
Сняв поцелуем прах с недвижных ног.
Альбрехт Гаусгофер
1903-1945
Смерть деспота
Когда почуял деспот Ши-хуан-ди,
Что ополчиться на него готово
Духовное наследие былого,
Он приказал смести его с пути.
Все книги он велел собрать и сжечь,
А мудрецов – убить. На страх народу
Двенадцать лет, властителю в угоду,
Вершили суд в стране огонь и меч,
Но деспоту настало время пасть,
А те, кто выжили, учиться стали,
И мыслили, и книги вновь писали,
И новая пришла на смену власть,
Китай расцвел. И никакая сила
Ни мудрецам, ни книгам не грозила.
Сожженные книги
Когда пророка полчища впервые,
Упрямой волей вдаль устремлены,
Всемирным грабежом опьянены,
Зажгли пожар в стенах Александрии,
Вождя неверных кто-то вопросил:
– Ужель, как всё, чему несем мы кару,
И книги обрекаешь ты пожару? –
И так ответил воин темных сил:
– Излишни эти книги, если есть
В Коране то, что можно в них прочесть,
И вредны, если пишут в них иное,
Всё сжечь! – И что ж, забыт навеки он,
Но и сквозь вечность вы, Гомер, Платон,
Хоть сожжены, идете в вечном строе.
Воробьи
Порой моя тюремная решетка
Приманивает с воли двух гостей:
То уличный задира воробей
И с ним его пернатая красотка,
У них любовь: то споры, то смешки,
То клювом в клюв – и как начнут шептаться!
Соперник и не пробуй подобраться,
Конфликт решится битвой, по-мужски.
Как странно здесь, в цепях, в тюремной щели,
Глядеть на них, свободных! Но за мной
Следит глазок блестящий и живой –
Чирикнули, вспорхнули, улетели.
И вновь один я, вновь гляжу в окно...
Зачем мне птицей быть не суждено!
Альфред Шмидт-Засс
1901-1943
Песнь о жилище мертвецов
Дом номер три на Плётце. Не светит никогда
Над ним звезда, и птица не залетит сюда.
Псы лают. Визг засова.
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Висит топор голодный, сталь матово блестит,
Он рубит превосходно, но не бывает сыт.
Лай в отдаленье замер,
То смерть прошла вдоль камер,
Назначив жертвы снова
В жилище мертвецов.
Прикован к жестким доскам, кто там лежит без сна,
Всю ночь терзаясь в муках, хоть ночь длинна, длинна.
Псы лают. Визг засова.
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Кто в мыслях обнимает детей, жену и мать,
Хотя ему вовеки семьи не увидать.
Лай в отдаленье замер,
То смерть прошла вдоль камер,
Назначив жертвы снова
В жилище мертвецов.
Кому лишь деревянный дается нож в обед,
Кто зеркала не знает, на ком подтяжек нет.
Псы лают. Визг засова.
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Кто – труп живой в оковах – сквозь узкий коридор
На краткую прогулку выходит в тесный двор,
Лай в отдаленье замер,
То смерть прошла вдоль камер,
Назначив жертвы снова
В жилище мертвецов.
Не верь пустой надежде, ты, брошенный в тюрьму,
Не человек ты больше, ты – номер, ты – Т. У.
Псы лают. Визг засова,
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Ах, сторож, ты не знаешь, какая благодать
Хоть взгляд живой увидеть, хоть слово услыхать.
Лай в отдаленье замер,
То смерть прошла вдоль камер,
Назначив жертвы снова
В жилище мертвецов.
Гни спину – клей пакеты да набивай табак.
И вот закат последний, а завтра – вечный мрак.
Псы лают. Визг засова,
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Вдруг чей-то крик за дверью, сквозь гулкий коридор:
«Кончай возню! Раздеться и веселей во двор!»
Лай в отдаленье замер,
То смерть прошла вдоль камер,
Назначив жертвы снова
В жилище мертвецов.
Кто за людское счастье боролся с юных лет,
Тому здесь нет пощады и даже гроба нет.
Псы лают. Визг засова.
Час ужаса ночного –
И кто-то плачет снова
В жилище мертвецов.
Но если трубы грянут: «Вставайте все на суд!»
И те, кто обезглавлен, они придут, придут!
За то, что претерпели,
Что сдаться не хотели,
За стойкость в правом деле
Судья им все простит.
Их головы на шеях кой-как опять сидят,
Проходят длинным строем, блестит их светлый взгляд.
За то, что претерпели,
Что сдаться не хотели,
За стойкость в правом деле
Народ их свято чтит.
Кто создал эту песню – и музыку сложил.
Он спел ее в сочельник, а больше он не жил.
Так песню подхватите
И всех вы помяните,
Кто борется доныне
В жилище мертвецов.
Тюрьма Плётцензее.
Камера смертников. 1943
Иоганнес Р. Бехер
1891-1958
* * *
Ответь, ужель мы нежность языка
Узнали в первом материнском слове
Лишь для того, чтобы в потоках крови
Все нежное забылось на века!
Ужель сплотил язык немецкий нас,
Чтобы вражда разъединила снова,
Чтоб немец лгал, толкуя немца слово,
И смысл его в бессмыслице угас!
Иль не довольно плакать на могилах,
И крови прах пропитывать земной,
И тосковать покинутым и сирым?
Иль вы лжецов остановить не в силах,
Вы все, кого лишь обольщают миром,
Чтоб друг на друга повести войной?
Высокие строенья
Я строю стихи. Я строгаю в них строки.
Я в ритм обращаю металл и гранит,
Чтоб фразы воздвиглись, легки и высоки,
В Грядущее, в Вечность, в лазурный Зенит.
Вам, зодчие, вам, архитекторы, слава!
Строители – вам! Основатели – вам!
Вовеки да зиждется ваша держава
И каждый ваш, гением созданный, храм!
Я строю стихи. Эти строфы – опоры.
Над ними, как купол, я Мысль подниму.
Те строфы – как хмель, обвивающий хоры,
А эти ворвутся, как свет в полутьму.
Услышьте, ответьте через века мне,
Вы, шедшие в Вечность по сферам небес,
Стратеги симфоний, разыгранных в камне,
Вершители явленных в камне чудес!
Я строю стихи, сочетаю, слагаю,
Я мыслю и числю, всходя в облака.
Я строю стихи, я стихи воздвигаю,