Чтоб гимном всемирным наполнить века.
Белое чудо
Посвящается
гению Мориса Утрилло
Белы березы, и белы седины,
Бело крыло, и грудь, как снег, бела,
И платье бело, и белы куртины,
И белым стужа землю замела.
Белы ракушки, и белы рубашки,
И бел налет на плесени, и мел,
И небо в зной, и на волнах барашки,
И на пути горючий камень бел.
А за окном белеют занавески,
Как лед в горах, как яблонь цвет живой,
Как в лунной мгле поля и перелески,
Иль краски все убил он, белый твой?
Гранит и мрамор, шаткие ступени,
Сухих костей чуть желтоватый цвет,
Цвет камбалы, и белый цвет сирени,
И все – мечта, и ей предела нет.
В молочной тьме – белеющее море,
Крик чайки, пляж – как снега полоса,
И голос флейты в соловьином хоре,
И лунный свет, и ночь, и паруса.
Иль белый твой – для красок возрожденье?
О, цвет весны!.. О, сны в лучах луны!..
Сады плывут, как белое виденье...
О, белый мир! О, чудо белизны!
Волшебный лес
Вслед незнакомцам, проложившим в чаще
Свой лыжный путь, лечу сквозь белый лес.
Весь в колеях, узорчат снег блестящий,
Но вот их след бледнеет – он исчез.
И лишь за мной, чернея, лента вьется
Дорогой в неоткрытые края.
А белый лес ко мне теснее жмется.
Сбивает снег с ветвей рука моя.
И лес растет, встает громадой белой,
Под снеговою толщей погребен.
И я кричу, но звук оледенелый
В молчанье замер, как надгробный звон.
В еще безвольном солнечном сиянье
Снегов лесных не тает волшебство,
Но тишина звучит, как обещанье,
Что солнца жар испепелит его.
О, странный бег без времени, без цели!
Спешишь домой, но в сердце длится бег.
Волшебный лес, где звуки онемели,
Увлек тебя в волшебный плен навек.
Я слышу звон веселых песен мая
И птичий гам под солнцем теплых дней,
По временам пушистый ком сбивая
С настороженных, вспугнутых ветвей.
Бах
Еще готовясь, медлит звуков хор.
Надвинется – и отступает снова.
Но колокол дает сигнал: готово!
И звуки вышли, двинулись в простор,
Идут, как горы, – ввысь! Им нет преграды,
Они в тебе, во мне, и мы в плену,
Мы в эхо, в отзвук обратиться рады.
Ведут – возводят нас на крутизну,
Откуда виден мир – и все вокруг,
И все, что в нас, вошло в границы вдруг.
Нам дан порядок; тот ничтожно мал,
А тот велик, и всё – в едином строе.
Великое созвучье мировое!
Великий век! Войди в его хорал!
Из итальянской поэзии
Франческо Петрарка
1304-1374
* * *
Благословляю месяц, день и час,
Год, время года, место и мгновенье,
Когда поклялся я в повиновенье
И стал рабом ее прекрасных глаз;
Благословляю первый их отказ,
И первое любви прикосновенье;
Того стрелка благословляю рвенье,
Чей лук и стрелы в сердце ранят нас;
Благословляю все, что мне священно,
Что я пою и славлю столько лет,
И боль и слезы–все благословенно,–
И каждый посвященный ей сонет,
И мысли, где царит она бессменно,
Где для другой вовеки места нет.
* * *
Меж созданных великим Поликлетом
И гениями всех минувших лет –
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимых с ним, стократно мной воспетым,
Но мой Симоне был в раю – он светом
Иных небес подвигнут и согрет,
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом.
Нам этот лик прекрасный говорит,
Что на земле – небес она жилица,
Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,
И что такой портрет не мог родиться,
Когда художник с неземных орбит
Сошел сюда – на смертных жен дивиться.
* * *
О, если бы так сладостно и ново
Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна,
Вздыхала и печалилась она
В раскаянии сердца ледяного
Чтоб влажный взор она не так сурово
Ко мне склоняла, горестно бледна,
Поняв, какая тяжкая вина
Быть равнодушной к жалобам другого
Чтоб ветерок, касаясь на бегу
Пунцовых роз, пылающих в снегу,
Слоновой кости обнажал сверканье,
Чтобы на всем покоился мой взгляд,
Чем краткий век мой счастлив и богат,
Чем старости мне скрашено дыханье
* * *
Как в лоне вечности, где час похож на час,
Нет блага высшего, чем лицезренье бога,
Так слаще мне мой хлеб, светлей моя дорога,
И радостнее жизнь, когда я вижу вас.
Но целомудрие глядит из ваших глаз,
Вы брови хмурите насмешливо и строго,
И мне не перейти заветного порога.
«Страдай не жалуясь!» – вот гордый ваш приказ.
И вы у ходите, – могу ль не разрыдаться?
Я знаю, твари есть, способные питаться
Водой иль воздухом, иль запахом цветка,
Или глотать огонь, – им нет ни в чем закона.
А мне, чтоб мог я жить – клянусь, моя мадонна, –
Довольно видеть вас – хотя б издалека.
* * *
Есть существа, способные в упор
Смотреть на солнце Есть еще другие
Они при свете не в своей стихии,
Их вызывает только тьма из нор
Иных влечет завороженный взор
В огонь, на блеск, увиденный впервые,
И вот они сгорают в нем, живые, –
Так я стремлюсь на собственный костер
В лучах моей мадонны я слабею,
Я от нее не защищен и тьмою
(Господь послал жестокий жребий мне), –
В слезах, в печали следую за нею,
Она владеет нераздельно мною,
И я хочу сгореть в ее огне
* * *
Как в чей-то глаз, прервав игривый лёт,
На блеск влетает бабочка шальная
И падает, уже полуживая,
А человек сердито веки трет,
Так взор прекрасный в плен меня берет,
И в нем такая нежность роковая,
Что, разум и рассудок забывая,
Их слушаться Любовь перестает.
Я знаю сам, что презираем ею,
Что буду солнцем этих глаз убит,
Но с давней болью сладить не умею.
Так сладостно любовь меня слепит,
Что о чужих обидах сожалею,
Но сам же в смерть бегу от всех обид.
* * *
Мой друг Сенуччо, хочешь, нарисую,
Чем занят я в моем уединенье:
Горю, томлюсь, и длится наважденье –
Живу Лаурой, ею существую.
И вижу то блестящую, живую,
То в радостном, то в грустном настроенье
То вспыхнувшую гневом на мгновенье,
То гордую, то скромную, простую.
Вот улыбнулась тихо, вот запела,
Стрелою взора сердце мне пронзила,
Тут подошла, там отвернулась хмуро.
Так я мечтаю, так брожу без дела,
Но мысль о той, в ком сладостная сила,
Велит терпеть лукавый гнет Амура.
* * *
Когда б моим я солнцем был пригрет –
Как Фессалия видела в смущенье
Спасающейся Дафны превращенье,
Так и мое узрел бы дольный свет.
Когда бы знал я, что надежды нет
На большее слиянье (о, мученье!),
Я твердым камнем стал бы в огорченье,
Бесчувственным для радостей и бед.
И, мрамором ли став, или алмазом,
Бросающим скупую жадность в дрожь,
Иль яшмою, ценимой так высоко,
Я скорбь мою, я все забыл бы разом
И не был бы с усталым старцем схож,
Гигантской тенью застившим Марокко.
* * *
Когда, мне улыбаясь, нежный лик
Бледнел, любовным окружен туманом,
Плененный благородством постоянным,
Я сам бледнел в счастливый этот миг.
И понял я, какой в раю язык
Сближает всех в общенье непрестанном,
И то постиг, не внемля чувств обманам,
Чего никто на свете не постиг.
Вид ангела, сочувствия движенье,
Все проявленья женщины влюбленной
Я счел бы гневом, думая о ней.
Она, потупив гордый взгляд в смущенье,
Сказала, мнилось: чем же отвлеченный
Уходит друг, какого нет верней?
* * *
Чиста, как лучезарное светило,
Меж двух влюбленных донна шла, и с ней
Был царь богов небесных и людей,
И справа я, а слева солнце было.
Но взор она веселый отвратила
Ко мне от ослепляющих лучей.
Тут не молчать – молить бы горячей,
Чтобы ко мне она благоволила!
Я ревновал, что рядом – Аполлон,
Но ревность мигом радостью сменилась,
Когда соперник мой был посрамлен.
Внезапно туча с неба опустилась,
И, побежденный, скрыл за тучей он
Лицо в слезах – и солнце закатилось,
* * *
Так не бежит от бури мореход,
Как, движимый высоких чувств обетом,
От мук спасенье видя только в этом,
Спешу я к той, чей взор мне сердце жжет.
И смертного с божественных высот
Ничто таким не ослепляет светом,
Как та, в ком черный смешан с белым цветом,
В чьем сердце стрелы золотит Эрот.
Стыжусь глядеть: то мальчик обнаженный.
И он не слеп – стрелок вооруженный,
Не нарисован – жив он и крылат,
Открыл он то мне, что от всех таилось,
И все, что о любви мной говорилось,
Мне рассказал моей мадонны взгляд.
* * *
Щебечут птицы, плачет соловей,
Но ближний дол закрыт еще туманом,
А по горе, стремясь к лесным полянам,
Кристаллом жидким прыгает ручей.
И та, кто всех румяней и белей,
Кто в золоте волос – как в нимбе рдяном,
Кто любит Старца и чужда обманам,